


Прежде чем тянуться к корзинкам с помидорами, прошу учесть: НАПИСАНО В 2001 ГОДУ.

Чеченский кошмар завершился внезапно, хотя Максим уже и не чаял остаться в живых. После схватки с Баширом Канышева вновь бросили в яму. Дважды в день кто-нибудь из боевиков бросал вниз еду.
Один раз перепала едва початая банка тушеной говядины. Чеченец, бросивший её, с презрением наблюдал, как заросшее и жутко голодное существо давится кусками жира и мяса. Канышев пытался есть неспеша, но это получалось плохо. Максим извлекал содержимое жестянки грязными пальцами, тут же облизывая их. При этом Канышев подавился и, закашлявшись до слёз в глазах, искоса глянул вверх. Бородач курил и криво ухмылялся…
С тяжким вздохом Максим представил с каким удовольствием размозжил бы голову и этому воину ислама, после чего отшвырнул банку.
– Эй, свиноед! Ти чиво не жраль? – удивился «кормилец».
– Наелся… Свиньи пусть жрут, – буркнул Макс.
Бандит загоготал и отошёл от ямы.
Несколько раз по лестнице спускался какой-то старикан, видимо, местный житель. Ни слова не говоря, дед мазал искусанное лицо Максима какой-то жгучей, резко пахнущей жидкостью.
В остальное время чеченцы словно забыли о существовании узника. Даже на работы его больше не гоняли. Макс днями лежал на изодранных бушлатах с обреченностью приговоренного смертника.
Временами шёл дождь. Первый раз Максим попытался спрятаться, не сразу сообразив, что в пустой яме это бесполезно. Потом он слаживался калачиком и с головой накрывался несколькими бушлатами. Создавалась иллюзия укрытия, по крайней мере, пока промокшая вата не начинала липнуть к телу. Иногда удавалось сохранить сухими остальные фуфайки, служившие ему и постелью, и мебелью… После ледяного дождя, кутаясь в остатки чей-то формы, Канышев молил о смерти. Слова едва пробивались на посиневшие губы сквозь барабанную дробь зубов… А в голове, неизвестно к чему, всплывали строчки из песни Вячеслава Бутусова:
Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки;
Э-та му-зыка будет вечной…
И, казалось, что он действительно останется сидеть в яме навечно. Причем не умрет, как все нормальные люди, а будет веками мокнуть под ливнем.
«Лучше смерть, – в полубредовом состоянии рассуждал Макс. – Мёртвым хорошо: не холодно, лицо не болит, не хочется жрать и даже курить…».
Так продолжалось пять дней. На шестой Канышева вытащили из ямы и повели к Мелаеву. В лагере царило необычное оживление. Боевики с озабоченными лицами бегали, громко кричали на незнакомом Максу языке, готовили снаряжение…
В палатке Мелаева было тепло, благодаря работающему от генератора обогревателю. Командир чеченцев – седой, шкафных габаритов мужик пятидесяти лет, долго и пристально рассматривал парня. После чего задал абсурдный вопрос:
– Так ты нэ сдох, урод?
Максим едва не ляпнул: да, дескать, он сдох и сам Мелаев, раз общается с ним, стало быть, сдох тоже. Остановила мысль о том, что тогда быстрой смерти не видать точно. Поэтому Макс лишь опустил голову и шмыгнул носом. Получилось смешно. Так смешно, что развеселился сам Мелаев – человек, в общем-то не склонный к веселью. Отсмеявшись, чеченец протянул Канышеву сигарету, дав прикурить от серебряной зажигалки.
Макс жадно затянулся и едва не выплюнул лёгкие во время приступа кашля. Крепкие «Уинстон» после недельного перерыва – испытание еще то, даже для заядлого курильщика.
– Чэрэз час мы уходым, – сообщил Мелаев.
Канышев, у которого после нескольких затяжек закружилась голова, никак не отреагировал. И вообще – он с трудом сдерживал идиотскую улыбку. Ему вдруг показалось, что перед ним целых четыре Мелаева. Все они сидели на одном ящике от снарядов – а разве может такое быть?
– Я даю тэбе выбор, – почти без акцента сказал по-русски Мелаев. – Уйдёшь с нами – или останешься…
Головокружение прошло, зато стали подкашиваться ноги. Максим догадался, на каких условиях ему предложат «уйти». Понимал и настоящий смысл слов «останешься здесь».
– Аллах мылостыв к прозрэвшым, – высокопарно подтвердил его догадки Мелаев.
Слова остались пустым звуком. Макс медленно покачал головой и судорожно затянулся, желая одного – накуриться перед тем, как грянет выстрел.
В два прыжка Мелаев оказался возле пленника. Пудовый кулак чеченца отшвырнул Канышева к выходу…
Почему-то Максим не потерял сознание. Он попытался встать, но сумел лишь перевернуться и опереться на руки. Густая, красная от крови, слюна тягучей нитью свисала до земли, но почему-то упорно не хотела отрываться от разбитых губ… Упадёт ли этот сгусток до того, как пуля пройдёт сквозь голову?
«Скорее всего, нет» – выразил мнение пистолет щелчком снимаемого предохранителя.
Пятерня вцепилась в волосы и запрокинула голову Максима вверх. Где-то далеко наблюдалось мрачное лицо палача. А совсем близко сверлил лоб ствол пистолета.
Макс зажмурился и сжал зубы, едва не плача, но не от страха, а от… обиды. Чувствовал он, что если это продлится еще несколько секунд, то ему не выдержать. Очень, очень, как никогда в жизни, приспичило по малой нужде. Максим жутко не хотел обмочиться за мгновенье до почти желанного выстрела.
Давай же, давай! Стреляй же, наконец!!!
Но Мелаев стрелять не спешил, а каким-то отрешенным взглядом зомби рассматривал сплошь покрытую запекшейся кровью маску. На мгновенье она исчезла, и чеченец вдруг увидел лицо своего сына Шамиля…
Дневной свет после полумрака палатки казался светом мощного прожектора. Максим, которого здоровенный мужик тащил по земле за шиворот, слабо махал руками. Наверное, его посчитали мёртвым и сейчас бросят в яму. Но он-то жив!!! Неужели они не видят?!! Канышев хотел крикнуть об этом, однако не смог повернуть язык…
Невидимая сила дернула его вверх и поставила на ноги. Рука, тисками сжимающая плечо, удерживала слабое тело.
– Иды… Иды отсуда, я сказаль…
И Макс пошёл. Неровной, ковыляющей походкой, каждую секунду ожидая выстрела в спину. Он ждал его, покинув лагерь. И когда почти через сутки, без чувств упал в километре от блок-поста Новороссийского ОМОНа, тоже ждал.
***