В этой теме нет ответов

[Raul_Duke]

Посвящается памяти погибших в Катынском лесу весной 1940-го года

16 сентября 2002 – 4 января 2003

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень
Не столь различны меж собой…
(А. Пушкин)

Господа офицеры! Как сберечь вашу веру?
На разрытых могилах ваши души хрипят,
Что ж мы, братцы, наделали?
Не смогли уберечь их,
И теперь они вечно в глаза нам глядят...
...И опять вы уходите,
Может, прямо на небо,
И откуда-то сверху прощаете нас...
(О. Газманов)

И дело вовсе не в примете:
Только мёртвый не боится смерти.
Вдоль дорог расставлены посты –
Возьми меня с собой…
(А. Васильев)

Дружба чиста как слеза,
Счастлив тот, у кого она есть…
(О. Газманов)








Вступление

Тишина. Невероятная, гробовая, выжженная и давящая на мозг. Полностью разрушенный город, ещё так недавно поражавший всех своей красотой и величием.
Не слышно. Ничего не слышно, кроме едва улавливаемого чутким ухом потрескивания углей в догорающих руинах.
Невозможно. Почти невозможно дышать - слишком много дыма, даже неба не видно из-за этого плотного занавеса.
Люди. Только мёртвые. Много, очень много мёртвых. Они - в руинах, они - на улицах, они - на деревьях, они - в реке, они - повсюду. Изуродованные, изорванные, обезображенные. Все одинаковые. Лиц невозможно разглядеть, полуистлевшая одежда - в крови и пепле.
Жизни нет. Но вот из-под груды камней пробивается маленький зелёный лепесточек - настолько слабый, что почти белый. Но - живой. Значит, есть будущее. Значит, придут люди. Значит, будет жизнь!

Второе вступление

Тишина. Сурово молчит Катынский лес, надёжно храня от живых свои тайны.
Бесшумно шуршит трава, горестно перешёптываются деревья. Природа хранит минуты молчания, и метрономом раздаются удары дятла.
Люди. Люди боятся этих мест, стараются обходить стороной. Живые не любят встречаться с мёртвыми. Живые боятся мёртвых. И дико стонут по ночам истерзанные души, зовут своих родных и близких. И встают волосы дыбом у всякого живого, кто слышит этот крик, отчаянно зовущий на помощь.
Но помочь им уже нельзя. Уже слишком поздно. Да и родственники многие сгнили в лагерях и тюрьмах Великой Советской Родины. Но ведь мёртвым не объяснишь, и они продолжают пугать местных жителей и приезжих своими надрывающимися от горя и отчаяния, безумными стонами, нагоняющими смертный холодный ужас и жгучую жалость к тысячам исковерканных судеб, просящих о пощаде, не понимающих, за какие грехи они разделили подобную участь и упрекающих всех живых в том, что они мертвы и в том, что они забыты...

1.

Томаш сидел на подоконнике и торопливо ел бутерброд, роняя на колени крошки. Рассердившись, он бросил остаток на пол.
-Фу, нажрался как свинья, - весело констатировал он, прожевав булку, а затем так же весело, картинно расставив руки, громко рыгнул.
Внизу послышался грохот. Дверь подъезда растворилась, и всю лестницу залил звонкий девичий смех. Томаш вскочил с подоконника, подобрал раскрошившийся бутерброд и метнулся было наверх, но находился между первым и вторым этажом, и две девчонки - жившая на втором этаже Миррочка и её подруга Стефания - уже заметили его и перестали смеяться. Стефания быстро пробежала мимо Томаша, даже не взглянув на него, а рыжая Мирра, невероятно худая и какая-то неуклюжая, с цыплячьей шеей и веснушками на лице, приостановилась и поглядела на Томаша. Её лицо было некрасивым, но глаза - огромные, серо-голубые, с изящными загнутыми ресницами - делали его привлекательным.
Томашу захотелось провалиться сквозь землю. Ещё хуже было оттого, что он явственно ощущал, как густо и быстро краснеют его щёки. Он крепко сжал зубы и почувствовал странную ненависть: то ли к себе, то ли к этой смелой девчонке.
Мирра вдруг также расхохоталась и понеслась вслед за подругой. Томаш в сердцах бросил остатки бутерброда обратно на пол. Он ясно представил себе, как эти две сороки будут обсуждать его, говорить о том, какой он смешной, глупый и т.п. И этот злосчастный бутерброд припомнят, и красные щёки, и нелепую позу, в которой он застыл, глядя на Мирру.
Но не успел стихнуть на лестнице девичий смех, как дверь одной из квартир на втором этаже распахнулась, и на лестничной площадке появился высокий молодой человек в широких серых брюках на подтяжках и белой не очень чистой рубахе. На ногах его были старые стоптанные и, видимо, когда-то лакированные ботинки, в руках он держал серую кепку. Светло-каштановая чёлка свисала чуть ниже бровей, синие глаза недовольно щурились. Тонкий прямой нос морщился, тонкие губы кривились в гримасе, изображавшей раздражение и злобу.
-Да не знаю я, когда приду, не знаю! И часов у меня нет! - крикнул молодой человек внутрь квартиры и с грохотом захлопнул дверь.
-Как она мне надоела! - проворчал он, вознося глаза к небу, но неба не увидел, а увидел только грязный потолок, которого он чуть не касался из-за своего ставосьмидесятидвухсантиметрового роста. Опустив глаза до нужного уровня, он заметил Томаша.
-Ты уже здесь? - удивился юноша. Это был друг Томаша Марек Спованский.
-Ну-у, а где форма?! - возмутился Томаш, - Ты обещал!
-Завтра, на параде. Сегодня - нет.
В это время Марек спустился к другу и, надев кепку, хлопнул его по плечу:
-Здорово.
Томаш со всей силы бабахнул друга кулаком, тот от неожиданности даже присел.
-Ты что?
-Здорово.
Тут Марек увидел кучку крошек с большим огрызком колбасы, которая когда-то была бутербродом, и спросил:
-Ты?
Томаш вздохнул.
Марек поднялся с корточек и сделал грозное лицо:
-А ну убирай! Не у себя дома!
-Да пошёл ты... - огрызнулся Томаш.
-Ага, я понял, ты не хочешь поддержать друга на параде... Ясно.
Лицо Томаша переменилось.
-Нет, что ты, это я просто сказал, я сейчас всё уберу! - и поспешно начал собирать крошки. Те, которые собрать не удалось, он загнал в угол, а то, что собрал, держал в руках, боясь обронить хоть крошку; понёс на улицу птицам, колбаса же предназначалась собакам.
Марек улыбнулся и последовал за другом.
Парад, о котором говорили молодые люди, был назначен на 1-е сентября 1939 года в военном училище города Варшавы в честь начала нового учебного года. Для Марека этот год должен был стать последним, а для Томаша - только третьим. Перед пятым курсом будущим офицерам выдали новую форму, которую они и должны были надеть впервые на первосентябрьском параде.
Томаш торопился стать взрослым и очень хотел посмотреть на своего друга, хоть на четверть часа прикоснуться к будущему. Всё дело в том, что на втором, третьем и четвёртом курсах никакого праздника не было, и курсанты сразу приступали к занятиям.
Марек пообещал Томашу поговорить с преподавателями, чтобы они отпустили юношу на парад, и Томаш уже предвкушал, как послезавтра будет рассказывать своим товарищам об этом параде, и как они все ему будут завидовать...

2.

Марек родился девятого января 1920-го года в Варшаве. Его отец Давор Спованский был тяжело ранен в советско-польскую войну и лежал шесть лет парализованный, пока не простудился от открытой форточки и умер от воспаления лёгких. Марек почти не помнил его, но помнил, как, умирая, Давор подозвал к себе шестилетнего парнишку и холодеющими губами произнёс: "Сын..." Больше он ничего не успел сказать. И так врезалось Мареку в память это слово...
Между Мареком и старшим братом Александром была разница в 13 лет, и когда отца не стало, Алекс уже был взрослым человеком. Марек не воспринимал его как брата и несколько побаивался. Алекс постоянно работал, чтобы прокормить мать и Марека, но денег катастрофически не хватало. Марек тоже хотел пойти работать, но Алекс не позволил, и пришлось идти в военное училище. Когда Марек учился на втором курсе, Алекс женился и уехал к жене в другой район Варшавы. С тех пор как будто тень пролегла между братьями: Марек стал холодно относиться к Алексу и его жене, в разговорах на слова был скуп и подчёркнуто вежлив. Деньги, которые Алекс давал ему, он не брал и матери строго-настрого запретил. Конечно, и та небольшая сумма, которую предлагал Алекс, не оказалась бы лишней, но Марек упрямо твердил, что Алекс - взрослый человек, ему нужно содержать жену, каждый злотый должен быть на счету.
Весь учебный год Марек жил в училище и питался там, а любое свободное время использовал для заработка, чтобы кормить мать. И в последние полтора года ему удавалось не только кормить, но и одевать ее. Она и сама пыталась устроиться на работу, но Марек не позволил - ей был 61 год, и у неё болела спина, и сын всё делал, чтобы ей жилось легче.
Всё лето 39-го Марек работал: по утрам разносил газеты, днём служил разнорабочим на стройке, а вечером оставался с матерью и читал ей книги, либо слушал её рассказы, а иногда (к концу лета-всё чаще) уходил гулять с Томашем.
Они познакомились довольно глупо.
Это произошло где-то в середине июня, даже ближе к концу. В восемь часов утра Марек как обычно разносил газеты. Настроение было приподнятое, хотелось петь, и молодой человек бодро шагал по улице. Вдруг он зацепился за что-то и бесславно растянулся во весь рост, газеты вылетели из рук и ровной полоской, как карты фокусника, легли прямо в лужу. Где-то сбоку послышался неудержимый хохот.
Поднявшись с земли, Марек пришёл в ярость. Через улицу была натянута леска, а в окне лестницы мелькнуло смеющееся лицо. Успокоившись, Марек медленно отряхнулся, подошёл к газетам, собрал их и, не отжимая, с невозмутимым видом понёс в подъезд. Смех затих.
Между первым и вторым этажами стоял мальчик лет шестнадцати, среднего роста, темноволосый, с тёмно-серыми глазами, длинным носом и тонкими губами.
Он смотрел на Марека без страха и даже как-то с тоской, его глаза казались совсем черными, губы были плотно сжаты.
Марек с невозмутимой серьёзностью и спокойствием взглянул в глаза своему обидчику. По-доброму улыбнувшись, юный пан Спованский кинул грязные мокрые газеты в лицо мальчику и, ни слова не говоря, развернулся и направился к выходу.
Занятый мыслями, где теперь достать денег - обещал матери новые туфли - шёл Марек по городу. Вдруг кто-то крепко схватил его за плечо. Марек обернулся.
-Извините! - прокричал тот самый мальчик с лестницы прямо в ухо Мареку.
Марек снял руку незнакомца со своего плеча и, отстранившись, сказал:
-Не надрывайтесь, я не глухой!
-Извините, - намного тише произнёс юноша, - Мне показалось, что вы глухой, так как я уже полгорода бегу за вами, кричу, чтобы подождали, а вы не реагируете. Дело в том, что вы кое-что забыли...
И мальчик достал из кармана несколько сложенных вчетверо газет, уже изрядно подсохших, и кинул их в лицо Мареку, но не ушел, а стал ждать реакции пострадавшего.
Тот вдруг засмеялся. Размазывая грязь по лицу, он хохотал как сумасшедший и не мог остановиться.
Немного успокоившись, Марек вытер руку о штаны и протянул незнакомцу:
-Марек Спованский.
-Томаш Раджич! - радостно ответил незнакомец и крепко пожал руку Мареку...
Несколько недель подряд каждый день, когда Марек разносил газеты, он встречал на одной из улиц Томаша, и они долго болтали. Незаметно для себя Марек так привязался к этому юноше, который, как оказалось, учился там же, где и он сам, что когда однажды он шёл по привычному маршруту, а Томаш не появился, Марек забеспокоился. А потом понял, что у него никогда не было настоящих друзей. В училище его не очень любили, потому что был отличником, да и некогда ему было дружить, он постоянно учился, либо работал. Работал, работал, работал...
На следующий день друзья встретились и потом уже практически не расставались.
В четверг,31 августа, вернувшись домой с разноски газет (на стройку ему в тот день уже не нужно было идти), Марек увидел в квартире брата.
Ссора была довольно долгой. Оказалось, что мать и Алекс встречались тайно от Марека, и Алекс давал ей деньги. И сейчас Алекс приехал не с пустыми руками. Марек пришёл раньше, чем должен был, и мать не успела спрятать чулок с деньгами, которые копила несколько лет подряд.
Марек был потрясён и расстроен до глубины души. Такого предательства со стороны матери он не ожидал.
Все его надежды, мечты, три года упорного труда, беспрестанного, подчас нелёгкого, почти полное отсутствие личной жизни и отдых только ночью, во время сна - и всё ради одного человека - матери, которой Марек хотел обеспечить нормальные условия существования. Сам, без посторонней помощи. Порой ради матери он жертвовал своими интересами. Прожив на свете почти двадцать лет, он никого никогда не любил.
Учился он также упорно, обладал всеми титулами, которые можно было получить: лучший ученик, лучший стрелок, лучший бегун, лучший футболист училища, гордость преподавателей. Его постоянно посылали на всякие соревнования, конференции и т.д. И везде он выступал достойно.
Но в личной жизни была катастрофа. Из однокурсников никто не хотел общаться с Мареком, ему не доверяли, считая помешанным, маменькиным сынком, да и вообще личностью странной и темной. Над ним постоянно издевались - он молчал и копил злобу. Слушатели низших курсов относились к нему как к чему-то далёкому и недосягаемому, какому-то гению; восхищались им, но откровенно боялись. Слушатели же старших курсов ненавидели Марека - слишком яркой личностью он был, - а может, просто завидовали и тоже постоянно обижали.
Марек быстро разочаровался в людях. Ему казалось, что они все ополчились на него, и он стал злым и скрытным. К тому же он был невероятно упрям и горд, старался быть независимым и стремился утвердиться более крепко в этом враждебном ему мире. Поэтому для него так важно было не принимать ничьей помощи, а ещё он не умел прощать.
Он очень тяжело переживал обиды, болезненно воспринимал каждое сказанное в его адрес недоброе слово, каждую насмешку. Только Томашу он прощал все. В его обществе Марек становился совсем другим человеком - простым, открытым. Почему-то именно Томашу обычно недоверчивый и подозрительный Марек доверял безоговорочно, с первого дня знакомства. Даже со своей матерью он не был так откровенен, как с новым другом.
Томаш родился 17-го сентября 1922-го года в городе Белостоке. У него имелось шестеро братьев и сестер, среди которых он был самым младшим. Кто являлся отцом Томаша - сказать не смогла бы никакая наука, и Томаш шутил, что он - сын своего Отечества.
В семье не особенно заботились о воспитании детей, хотя мать была женщиной умной, образованной и пусть бедной, но дворянкой.
Поэтому незадолго до своего пятнадцатилетия Томаш оставил родной дом и уехал в Варшаву - учиться на офицера. Он мечтал о своём будущем и видел его жутко красивым: обустроенным, светлым. Он представлял себя офицером в новой идеальной форме, в орденах, стоящим на трибуне и приветствующим тысячи польских граждан, поздравляющих его с очередной громкой победой. И все восхищаются им, боготворят его, внимают каждому его слову...
На этом месте Томаш обычно прерывал сладкие мечты - дело в том, что он не был мечтателем, он был реалистом. Он хорошо понимал, что этого никогда не будет, и ужасно расстраивался. Он вообще по своей натуре был пессимистом и привык видеть дурную сторону событий. В последнее время, например, он упорно твердил, что будет война с Германией, и Германия победит обязательно, а когда 23-го августа был подписан советско-германский пакт о ненападении, парнишка так расстроился, что даже расплакался. И он постоянно твердил, что боится и что ему жалко Польшу. Марек злился, его раздражал, а иногда даже его, такого сдержанного, доводил до истерики этот упрямый пессимизм и мальчишеский страх. К тому же Марека сильно возмущали речи о жалости к Польше.
- Жалеть можно убогого, это чувство снисхождения, оскорбительное чувство для тех, на кого оно направлено!- говорил Марек,- Как ты можешь жалеть Родину! Родину можно любить, ей можно служить, её можно уважать, но не жалеть! Как ты можешь! Я был о тебе более высокого мнения!..
- Я наоборот её очень люблю, Марек! - возражал Томаш, - И я переживаю за неё! Ты представляешь, что её ждёт - с запада Германия, с востока - СССР! Одно другого лучше!..
И переспорить друг друга они не могли. Нет, они не ссорились, а просто спорили – да, иногда эти споры заканчивались драками, но обидами, раздорами, расставаниями – никогда. Просто эти люди были как два различных полюса, и они не могли не спорить. У них были абсолютно разные взгляды почти на всё и абсолютно разные убеждения. Но тем не менее они крепко сдружились и уже не могли друг без дуга.
Никаких особенных талантов у Томаша не было – учеником он был средним, по всем дисциплинам нормативы выполнял, а большего от него и не требовалось. Был самым обычным слушателем, каких большинство, дружил со всем курсом, но не особенно тесно – так, от случая к случаю, то с одними, то с другими, и сильно по этому поводу не страдал. В учебное время жил за счёт училища, во время каникул перебивался случайными заработками, иногда работал просто за еду, а когда становилось совсем плохо – уезжал в Белосток и сидел на шее у матери и старших братьев и сестёр.
Видя бедственное положение Томаша, Марек не раз предлагал ему свою помощь, но тот всегда категорически отказывался. Однажды после работы Марек очень хотел есть, и они с Томашем зашли в забегаловку. Марек взял салат и чай с пирожком, а у Томаша не было денег. Марек предложил угостить друга.
- Нет, спасибо, я не голоден, - ответил Томаш решительно, хотя за день съел только пачку сухого жёсткого печенья. Оно было старым и совершенно невкусным, а Томаш к тому же ничем это «лакомство» не запивал, потому целый день икал, и в животе у него бурчало. Марек удивлённо пошевелил бровями, но ничего не ответил. Когда он ел, а Томаш сидел и не знал, куда деть руки и глаза, Марек не выдержал и бросил ложку:
- Нет, я не могу есть, глядя, как ты мучаешься. Возьми пирожок!
- Нет! – сурово ответил Томаш.
- Ну хоть в долг, потом отдашь, когда будут…
- Нет, я сказал, и всё! Спасибо. Ешь быстрей!
Марек встал и вышел. Томаш побежал вслед за ним. А на столе так и остались нетронутый чай, пирожок и чуть начатый салат…
В принципе, Томашу надо было немного, чтобы наесться, да и редко бывало, чтобы он совсем голодал. Он зарабатывал большей частью себе на жизнь и привык есть хорошее. Ценить вещи он умел, но сознательно не хотел, создавая иллюзию обеспеченности и благополучия, и позволяя себе небрежно относиться ко многому.
Однако Томаш не был избалованным или капризным, или напыщенным, нет, он был обязателен и мелочен до педантичности, и если (что случалось крайне редко) брал в долг даже незначительные суммы, всегда старался отдавать их точно в срок. Иногда поражал своей грубостью, а порою бывал пошл, но, в общем, был парень неплохой, добрый и неагрессивный.

3.

Итак, 31 августа Марек пришёл домой. Он решил зайти, чтобы надеть форму, которую обещал показать Томашу, а заодно и перекусить. С Томашем (который утром чистил туфли одной пожилой пани и получил от неё щедрое вознаграждение) они должны были встретиться у подъезда в восемь часов вечера.
Не думая ни о чём плохом, Марек открыл дверь ключами, вошёл, снял кепку, но даже не успел её положить – в изумлении замер на пороге гостиной. Пол был разобран, ковёр поднят, над дырой в полу на коленях стояла мать, пряча в чулок деньги, а рядом с ней высился Александр – уж его-то Марек точно не ожидал увидеть.
Немая сцена продолжалась несколько долгих секунд, пока Марек не повернулся и направился к двери. Алекс кинулся за ним, потащил в комнату, но Марек был достаточно силён, чтобы не позволить брату сдвинуть себя с места (хотя тот был выше и крепче). Со всей яростью вырывался Марек из крепких объятий брата, пока мать не опомнилась и не разняла сыновей.
- Ты никуда не пойдёшь, - сурово приказал Алекс, - Настала пора объяснения.
- Я не собираюсь тебе ничего объяснять, пусти, меня друг ждёт! – злобно ответил Марек.
- Друг? У тебя есть друг? – насмешливо переспросил Алекс.
Марек побледнел и затрясся от ярости.
- Алекс, ради всего святого, успокойся! – взмолилась мать, - вы должны помириться.
- Никогда я не буду с ним мириться! – срывающимся голосом крикнул Марек. От злобы и обиды он готов был расплакаться.
- А насчёт объяснений – мне нечего объяснять! У Алекса своя семья, а я содержу вас, мама! И это я должен потребовать объяснений!
- Во-первых, успокойся, - ответила Юдифь и погладила сына по плечу, - Сядь.
Тяжело дыша и глядя исподлобья, Марек упал в кресло. Лицо юноши приняло нормальный оттенок, и даже выражение его стало смягчаться, насколько это возможно было.
- Послушай, мой дорогой. Почему ты решил, что Алекс не может помогать нам? Он хорошо зарабатывает, детей у него, к сожалению, нет – (с упрёком мать посмотрела на Алекса) – к тому же, он точно так же, как и ты, - мой сын, и я люблю его так же, как и тебя, беспокоюсь за него... Почему я не могу с ним видеться? Ты – уже взрослый человек, ты должен понимать…
- Мама, но как же так? – глаза Марека заблестели, - Я ведь хотел... Зачем же тогда?.. – сделав паузу, Марек справился с собой и продолжил неожиданно решительно, - Вы предатели. Вы оба. Вы думаете только о деньгах. А вы, мама, все эти три года брали у меня деньги и за все три года ни разу не спросили, как они были заработаны и чего они мне стоили. Кроме того, раз вы брали деньги от Алекса… Зачем же вы жили тогда за мой счёт? Вот хоть бы раз вы сказали: «Спасибо, Марек, оставь себе. Тебе нужно учиться, одеваться, ходить с друзьями в кино…» Никогда! Ведь здесь дело не в том, что мне жаль денег, а в том, что вы подло скрывали от меня всё, как от маленького… Впрочем, простите меня. Я вас, к сожалению, не смогу простить – я просто не умею этого делать, да и вас я не заставляю меня прощать.
Марек спокойно встал и пошёл в свою комнату. Как только дверь за ним закрылась, он прислонился к стене, съехал на пол и горько заплакал. Не мог он удержать в себе всей обиды, которая вдруг овладела им – всё припомнилось, с самого детства. И почувствовал вдруг Марек себя одиноким и несчастным, но минуты через три глубоко вздохнул, вытер слёзы, поднялся и начал собирать вещи.
Большего он себе позволить не мог. Он твёрдо решил уйти из дома. Ему нужно было проболтаться где-то только эту ночь – ведь назавтра уже в училище, жить будет где. А потом он окончит училище и уедет служить. Ни от матери, ни от брата он теперь зависеть не будет.
Примерно в половине восьмого, оставив чемодан в комнате, не переодевшись, не поужинав, Марек собрался уходить. Чемодан он решил забрать ночью, когда мать уснёт.
Пока Марек был в своей комнате, Алекс ушёл, дырка в полу исчезла под ковром, а пани Спованская сидела в кресле и читала какую-то книгу на немецком языке. Когда Марек вышел, она подняла глаза на сына и медленно произнесла:
- Марек, ты глуп.
Сын молча прошёл в коридор и стал надевать ботинки.
- Неужели, - продолжала Юдифь, - неужели ты не можешь простить до сих пор Алексу его женитьбу? Но ведь это мальчишество. Это верх глупости! Придёт время, и ты тоже женишься – и что, ты скажешь мне: «Извините, мама я должен содержать жену, а вы уж как-нибудь сами поживите, в одиночестве»? Так?
Марек, ни слова не говоря, взял кепку и стал открывать входную дверь.
Юдифь вскочила с кресла как коза, несмотря на свою больную спину, и прокричала тревожно:
- Когда ты вернёшься, мальчик?
Ответа не последовало.
- У тебя часы есть? Когда ты вернёшься? Марек!
Марек, уже вышедший на лестницу, раздражённо крикнул:
- Да не знаю я, когда приду, не знаю! И часов у меня нет! – и с силой захлопнул дверь.

4.

Когда остатки бутерброда были розданы животным, Марек и Томаш вошли во двор соседнего дома. Из-под досок, сваленных у одной из стен, Томаш вытащил мяч. Немного понабивав, он отдал Мареку пас. Марек несколько отошёл назад, корпусом остановил мяч и щёчкой вернул его Томашу. Минут пять они просто пасовались, а потом Томаш без слов согласился встать в ворота, чего никогда не бывало. Обычно, когда собиралась команда, и Томаш, и Марек были нападающими, а когда они просто тренировались вдвоём, то спорили до тех пор, пока либо Марек не уходил, либо вставал в ворота.
Сегодня Томаш сам разместился между тремя палками и выбросил мяч в поле.
- Только не с руки! – закричал Томаш, видя, что Марек берёт мяч в руки.
- А вот и не угадал, - с этими словами Марек подкинул мяч и сильно ударил. Кожаная сфера исчезла в солнечных лучах. Томаш вышел из ворот, подпрыгнул, но мяч всё равно пролетел выше его рук точно под перекладину.
- Ну-у! – заныл Томаш, - я так не играю! Я же просил!
- Давай сюда мяч, дура! – засмеялся Марек.
- Сам дура!
- Миррочка! – дразнил Марек друга.
Тот злобно, с силой выкинул мяч в другой конец двора и отвернулся. Лицо его было цвета нижней полосы польского флага.
- Я тебя когда-нибудь побью, Спованский! – прошипел Томаш.
Марек на бегу за мячом показал Томашу язык.
- Завтра, на параде побьёшь!
- Ах ты бешеный жук! Бей прямо оттуда! Ну, бей! С руки, с ноги, с уха – с чего хочешь, только бей, слышишь, муха навозная!
Марек ударил с разворота сильно, но Томаш парировал удар. Марек побежал на добивание, но Томаш был ближе и успел к мячу раньше Марека.
- А я себе паспорт сделал! – гордо произнёс Томаш, отдавая Мареку мяч.
- К чему это? – спросил Марек, устанавливая снаряд на асфальтовой отметке «20 метров».
- Вот начнётся война – а мне уже «восемнадцать». Я могу в армию идти!
- Ты опять за старое?
- Ты думаешь, Гитлер оставит нас в покое?
- Нет, я больше чем уверен, что нападение будет совершено. От этой фашистской собаки можно ждать чего угодно. Тем более в нынешних условиях… - разбежавшись, Марек произвёл удар. Томашу пришлось высоко подпрыгнуть, чтобы достать этот мяч.
- Ну вот, я и говорю, - Томаш ударил с руки и продолжал: - Слухи ходят о мобилизации… Ну, я и подсуетился…
Марек стукнул с лёту, и зазевавшийся Томаш пропустил второй гол.
- Ну и дура, - Марек убрал назад чёлку, - Кому ты нужен, ты ж ничего не умеешь!
- Ты учти, я всё терплю до завтрашнего дня! – крикнул Томаш, нагибаясь за мячом.

5.

В начале девятого в маленьком немецком городке Глейвице в маленьком кирпичном доме ужинали муж и жена – двое старых немцев, разорившихся после Первой мировой и только-только возвращавшихся к сытой жизни и потому боготворивших фюрера. В маленькой гостиной над старым камином висел портрет Адольфа, а по всему дому были развешаны знамёна со свастикой.
- Включи-ка радио, - с набитым ртом проговорил муж. Его звали Алоис, как отца Гитлера, и он этим очень гордился, и постоянно ругал жену, что не родила ему сына. Жену звали Франциска, она часто болела и была невероятно бережлива и осторожна до мелочности, но в общем и целом была доброй и тихой старушкой.
Она молча поднялась со своего места, негромко крякнув, подошла к стоящему на тумбочке ящику, повернула ручку и присела от неожиданного грохота.
Алоис вскочил с места и бросился было к двери, но понял, что это звуки, доносящиеся из радиоприёмника, и показал жене, чтобы она сделала потише.
- Что это у них там творится? – удивился Алоис, садясь обратно за стол.
Франциска стала тоже садиться.
- Тише! – раздражённо цыкнул старик.
Супруги замерли. Сквозь хрип и треск доносились какие-то непонятные звуки: то ли драки, то ли даже стрельбы. Так продолжалось несколько минут, потом послышался взволнованный голос.
- Тьфу! – возмутился Алоис – голос говорил что-то непонятное на каком-то чужом Алоису шипящем языке.
- Поляки?.. – удивился немец спустя некоторое время, - Вот сволочи! Говорил герр фюрер – надо их рубить – не послушались! И вот к чему всё это привело!!! Ну надо же, какая наглость! Поразительная тупость! А какая самонадеянность - невероятно! Совсем они там, что ли, с ума посходили?.. Нет, ну ты пойми… Тихо!
В речи говорившего проскакивали изредка немецкие слова, и по ним удалось определить, что полякам пора воевать с Германией. Однако скоро снова раздались выстрелы, и голос замолчал. Появился другой голос, представившийся офицером полиции Пильцбаумом и сообщивший, что только что было совершено нападение на радиостанцию группой польских офицеров и что захватчики убиты.
Начиная с того вечера, Алоис слушал радио каждый час и посылал жену за газетами на соседнюю улицу, и всю ночь сидел на кухне за столом, надев очки и громко храпя.


6.


Пробило восемь.
- Jetzt ist es Zeit!
Этими словами началась Вторая мировая война.
31 августа Адольф Гитлер подписал секретную директиву №1 по ведению войны, в которой говорилось: «Нападение на Польшу должно быть осуществлено в соответствии с планом «Вайс», с теми изменениями для армии, которые были внесены…
На Западе важно, чтобы ответственность за начало военных действий падала полностью на Францию и Англию…»
Стремясь оправдать перед мировой общественностью и немецким народом нападение на Польшу, по приказу Гитлера фашистская военная разведка и контрразведка, возглавляемая адмиралом Канарисом, совместно с гестапо пошли на чудовищную провокацию. В строжайшей тайне Канарисом и его подручными была разработана операция «Гиммлер». Эта провокация необходима была гитлеровским генералам и дипломатам, чтобы возложить на Польшу, жертву агрессии, ответственность за развязывание войны.
Практическое выполнение провокации было поручено Канарисом начальнику отдела диверсий и саботажа военной разведки генералу Лахузену и сотруднику службы безопасности СД Науджоксу, приказавшим заготовить для участников диверсии польские военные мундиры, польское оружие и снаряжение, польские удостоверения личности. Специально отобранные в немецких тюрьмах и переодетые в польскую форму уголовники должны были напасть на радиостанцию пограничного немецкого городка Глейвиц.
В 20 часов 31 августа приказ осуществить провокацию был выполнен.
- Jetzt ist es Zeit, - произнёс один из эсэсовцев, и диверсия началась.
Сгущались сумерки, на землю опускалась последняя спокойная ночь. Всего через 8 часов 45 минут начнётся самая длительная и самая кровопролитная за всю историю человечества война – Вторая мировая.
А пока немецкие уголовники в польских мундирах ворвались на радиостанцию Глейвиц. После «перестрелки» с немецкой полицией и захвата радиостанции один из немцев, знавший польский язык, торопливо прочитал перед микрофоном текст, заранее составленный в гестапо. В нём были слова: «Пришло время войны Польши против Германии». После этого эсэсовцы сразу же расстреляли своих пособников. Позже их тела демонстрировались как трупы «польских военнослужащих», якобы напавших на радиостанцию.
«Германское информационное бюро. Бреслау. 31 августа. Сегодня около 8 часов вечера поляки атаковали и захватили радиостанцию в Глейвице. Силой ворвавшись в здание радиостанции, они успели обратиться с воззванием на польском и частично немецком языке. Однако через несколько минут их разгромила полиция, вызванная радиослушателями. Полиция была вынуждена применить оружие. Среди захватчиков есть убитые".
«Германское информационное бюро. Оппельн. 31 августа. Поступили новые сообщения о событиях в Глейвице. Нападение на радиостанцию было, очевидно, сигналом к общему наступлению польских партизан на германскую территорию. Почти одновременно с этим, как удалось установить, польские партизаны перешли германскую границу ещё в двух местах. Это также были хорошо вооружённые отряды, по-видимому, поддерживаемые польскими регулярными частями. Подразделения полиции безопасности, охраняющие государственную границу, вступили в бой с захватчиками. Ожесточённые боевые действия продолжаются». (Из германских газет).

7.

Около одиннадцати часов Марек с Томашем положили мяч пол доски и, сев на эти доски, замолчали.
Томаш поглядел на небо.
Марек вдруг задумчиво произнёс:
- Зачем мы здесь? Боже, какая глупость! Какое убожество! Зачем всё это? Зачем эти леса, поля, эти звёзды, эти дома? Кому всё это надо?
- Я, конечно, понимаю, что у тебя с головой проблемы, но не настолько же…
- Нет, ты не понимаешь! Зачем мы живём в этом мире?
- О, это не ко мне. Спроси у Бога.
- Полудурок!
- Спасибо.
- Нет, ну вот скажи мне: зачем ты живёшь вместе с этими звёздами, лесами и полями? Ведь они были до тебя и после твоей смерти останутся такими же. Зачем ты живёшь?
- Я зачем? Что за идиотский вопрос? Низачем. Чтобы дышать.
- Это глупо! Это невероятно глупо! Чего стоит наша жизнь?! Дорожим, дорожим, а потом попадёт в тебя вот такая маленькая железячка с порошочком – и всё! И ты уже не дышишь, и ничего тебе не надо, и ты уже никому не нужен. А звёзды светят, леса растут, поля цветут… А ты сгнивай в земле, и жри тебя мелочь всякая. И как будто и нé жил. И никто и не вспомнит – а вот был такой пан… И пройдёт пешком по могиле, и не подумает. А тебе будет всё равно… Надо, какая глупость – люди рождаются, живут, умирают; рождаются другие, и другие тоже умирают, и так до бесконечности. А зачем? Кто ответит?
- Спованский, ты что - пьяный? Что ты несёшь? Ты совсем заработался?
- Это ты глупец, не понимаешь, что всё так сложно!!! – Марек вскочил, - Ты, как животное, живёшь и не задумываешься ни над чем, живёшь – и на том спасибо! Ты меня раздражаешь своей тупостью, я не могу больше!!!
- У тебя температуры нет? – тихо поинтересовался удивлённый Томаш.
Марек бессильно упал на доски и, уронив голову на колени, жалостно завыл:
- Ну что же вы все меня не понимаете, твари Божие! Я вас всех ненавижу! Вы – низкие, гадкие, грязные, я устал от вас!!!
После некоторой паузы Томаш серьёзно спросил:
- Тебе плохо, Марек? Прости меня. Я думал, ты шутишь…
- Ты думал! – злобно передразнил Марек, - Плохо думал! Ты не умеешь думать, ты туп, как вековой пень!
- Я сказал, прости меня, и нечего на меня орать!
- Я и не ору, у тебя в ушах просто воск!!!
- Ты – не орёшь? Да ты глух, как тетерев, я вижу!
- Ты ещё и видишь?!!
- Ещё и стукнуть могу!
Марек вдруг болезненно засмеялся:
- Господи, какой идиотизм!
- Вот уж действительно, - лицо Томаша тоже подобрело.
Через некоторое время Марека затрясло. На лбу выступила испарина, щёки вспыхнули. Ребята помирились и пошли забирать чемодан Марека.
Дошли до подъезда. Марек взялся за ручку и, помедлив, дёрнул её изо всей силы. Света на лестнице не было. Марек решительно шагнул в темноту, но пошатнулся и прислонился к стенке.
- Спованский! – позвал Томаш.
Вместо ответа из груди Марека вырвался какой-то слабый, тихий, болезненный хрип, переросший в кашель. Когда кашель прошёл, Марек злобно спросил из темноты:
- Чего тебе?
- Ты жив?
- Умер ещё шесть лет назад! Заходи быстрей!
Томаш зашёл, дверь за ним захлопнулась.
Марек медленно, наощупь, не отрываясь от стенки, стал подниматься. Томаш последовал за ним, шепча:
- Что-то ты мне сегодня не нравишься. Не иначе, заболел…
- Отстань!
- Ты зря так легкомысленно относишься к своему здоровью! Это не шутки ведь!
- Отстань от меня, я говорю! Я… здоров… - голос Марека задрожал, дыхание сделалось прерывистым и тяжёлым. Прислонившись к стене, Марек стал копаться в единственном целом кармане в поисках ключей.
- Чёрт! Ключи!.. Господи…
В ушах у Марека зазвенело, глаза, едва привыкшие к темноте и ставшие различать силуэты, заслезились, потом вдруг предметы приобрели неожиданно резкие и яркие очертания, всё побелело и поехало вбок. Откуда-то издалека послышался голос Томаша:
- Марек! Что случилось? Марек!
Томаш перепугался не на шутку. Марек стал съезжать на пол и на возгласы друга не отвечал. Томаш поймал его и прислонил обратно к стенке, и в панике стал звонить в дверь квартиры Спованских. Долго удерживать Марека, который был выше его на десять сантиметров и тяжелее на столько же килограмм, Томаш не мог, а ключи Марек действительно потерял, потому пришлось будить пани Юдифь.
Она открыла не сразу. Заспанная, лохматая, на ходу завязывая халат и не понимая, что происходит, подошла к двери и сонно спросила:
- Ну кто там звонит посреди ночи?!
Томаш, забыв об осторожности, из последних сил удерживая друга, прокричал:
- Пани Юдифь, откройте! Мареку плохо!
- Кто это?
- Мареку плохо, открывайте скорей! – после этой фразы послышался грохот – Томаш не удержал Марека и сам упал вместе с ним, но тут же поднялся и снова принялся звонить.
- У Марека есть ключи, - раздражённо воскликнула Юдифь, - И если вы не прекратите этот спектакль, я тотчас позову полицию!
- Господи, да выгляньте же, вот он лежит! – в сердцах крикнул Томаш и склонился над Мареком. Тот издал жалобный стон и слабо закашлялся.
- Какой горячий! – прошептал Томаш. Действительно, от Марека, как от печки, исходило тепло, и оно было ощутимо даже без прикосновения к коже.
После некоторого молчания послышался робкий скрежет засова, и на лестнице показалась лохматая голова пани Спованской.
Увидев, а вернее даже не увидев, а угадав в белом силуэте Марека, мать, забыв всякую осторожность, выбежала из квартиры и бросилась к нему.
- Сынок! Бедный мой мальчик!
Несколько долгих минут Томаш, нервничая и злясь, под причитания пани Юдифь втаскивал Марека в квартиру, а затем ещё долгих несколько минут – на диван в гостиной (это было самое близкое).
Всю ночь Томаш и Юдифь сидели у постели больного. Тот метался, кричал, кашлял, задыхался, потом успокаивался, дыхание становилось ровным, но долее двадцати минут такое состояние не продолжалось. Сначала тихо и отрывисто Марек говорил что-то непонятное: о звёздах, о том, что его никто не понимает и ещё какую-то чушь, потом начинал волноваться всё больше, его начинала бить дрожь, потом он снова начинал метаться, пытался кричать, но все его попытки заканчивались ужасным кашлем, от которого он начинал задыхаться, а потом снова успокаивался и снова задыхался, и казалось, конца не будет этой ужасной ночи…

8.


Рассвет 1 сентября был туманным. Над Северной и Центральной Польшей стояла сплошная и густая облачность. Туман стелился по земле, закрывая даже самые, казалось бы, видные объекты.
Марек открыл глаза. Над головой возвышалось что-то белое, и он испугался, решив, что уже мёртв. Но вскоре почувствовал, как затекла шея, и понял, что он ещё в этом мире. Повернув взгляд вбок, Марек увидел спящего за столом Томаша.
В уши внезапно врезалось громкое тиканье часов. Четыре тридцать…
Марек с трудом пошевелился, о чём очень пожалел – в голову вонзились тысячи иголок, и то белое, которое оказалось потолком, неприятно зашаталось.
С мучительной болью проглотив слюну, Марек тихо позвал:
- Томаш… Томаш…
Марек закрыл глаза и перевёл дыхание. Подняв ослабевшие веки, он увидел совсем рядом знакомое заспанное лицо, выражавшее тревогу.
- Как ты себя чувствуешь? – тихо поинтересовался Раджич.
Марек со стоном сделал движение губами, обозначавшее, очевидно, улыбку.
- Молчи. Знаю, плохо. «Здоров, здоров!..» Упрямый пень. Молчи! Пить хочешь?
- Да… - прохрипел Марек.
Томаш быстро прошёл на кухню. Чайник был едва горячим. Томаш налил в стакан воды, попробовал.
- По крайней мере, не холодная, - констатировал он и вернулся в комнату к Мареку. Того опять начинало трясти.
Томаш помог другу подняться и дал ему попить.
- Холодно… - прошептал Марек.
Томаш поправил ему подушку, осторожно уложил обратно, поправил съехавший плед и принёс из прихожей новенькую, очень похожую на офицерскую, шинель.
Во всём напряжённом, страдальческом, болезненном выражении лица Марека, в полудиком взгляде его синих глаз угадывалось совершенно новое для него чувство – благодарность.
- Спасибо… - еле слышно произнёс Спованский, - Спасибо… друг…
Томаш убрал с горячего лба Марека прилипшую чёлку и сказал:
- Спи. Тебе нужно набраться сил.
Марек глубоко вздохнул и после некоторой паузы продолжал:
- Как же… парад… Я обещал…
- Ты смеёшься? Какой парад? Давай спи – быстрее выздоровеешь! – и с этими словами Томаш сел обратно за стол.
Марек покорно закрыл глаза. Через несколько минут он провалился в тяжёлый сон.

9.
Сон Марека

Тёплое, солнечное утро. Песочница во дворе незнакомого дома. Маленькие Сосо Джугашвили и Долли Шикельгрубер строят из песка замок, прорывают в нём множество ходов.
Мареку невероятно легко, он тоже совсем юн и, смеясь, бежит на коротких кривых ножках к песочнице.
Марек громко, по-детски смеётся, и солнце в небе смеётся вместе с ним.
Сосо и Долли всё глубже, почти по локоть вкапываются в песок и со злорадными усмешками, неотрывно глядят друг другу в глаза.
- Зачем вы тут сидите с этими звёздами? – весело кричит Марек, - Они останутся и после вас!
Сосо и Долли не замечают Марека, продолжают копать и глядеть друг другу в глаза с всё большей ненавистью.
Марек вдруг спотыкается, начинает падать, чувствует, что на ногах у него вместо ботинок тяжёлые куски льда, которые увлекают его в тёмную бездну, а Сосо и Долли становятся всё огромней и ужасающей и вдруг начинают гулко зловеще смеяться, и Марек чувствует себя маленьким и беззащитным, ноги сводит от холода, и ужас давит горло, не давая кричать…

10.

Марек в ужасе сел на постели и, громко вскрикнув, упал обратно. В глазах потемнело, в голову вбили два топора – с одной стороны и с другой. Через несколько секунд, когда резкая боль немного утихла, больной разлепил веки и тяжёлым взглядом обвёл комнату. Ему было жарко, он был весь мокрый, шинель валялась на полу рядом с диваном, а из-под пледа торчали босые ноги. Форточка была открыта, и ступни изрядно замёрзли.
В комнате никого не было.
- Томаш… - позвал Марек, - Томаш…
Никто не откликался. Изрядно обеспокоившись, Марек начал звать громче.
Через некоторое время на пороге возникла мать.
- Мальчик мой! Пришёл в себя, солнышко! – принялась причитать она, - Что ж ты раскутался? Этак не пойдёт, - и с этими словами она завернула Марека в шинель быстро и ловко, как маленького ребёнка.
Марека это сильно разозлило. Он заметался из стороны в сторону с такой силой, что свалился с дивана, ударился головой об пол и снова потерял сознание.
Весь день, до самого вечера мучилась с ним пани Юдифь. Большую часть времени он находился в беспамятстве и бредил что-то про звёзды, метался – всё время приходилось быть начеку, чтобы он снова не упал, - кашлял, кричал, и каждое движение, каждый звук приносил ему неимоверную боль, и материнское сердце разрывалось от горя, впрочем, недолго, потому что после нескольких часов такого безумства пани Юдифь роль сиделки сильно наскучила, к тому же она устала чисто физически.
Временами, когда Марек ненадолго приходил в себя, отчаянно звал Томаша, а все попытки матери напоить или накормить сына встречались упрямостью и холодностью, которые расстроенная мать не могла объяснить.
А Томаш ушёл с утра в училище, но узнав страшную новость, развернулся на 90 градусов и помчался в казарму забирать свои вещи.
А новость была куда уж ужасней: в 4.30 утра войска вермахта вторглись на территорию Польши.
Полдня Томаш бегал с рюкзаком за спиной по улицам Варшавы и слушал, что где говорят. Обстановка в городе была более чем оживлённая. Повсюду висели наспех нарисованные плакаты с призывами оборонять столицу. Всюду, на каждой улице, на каждой площади, в каждом переулке, в каждой подворотне чувствовалось беспокойство. Все реагировали по-разному: кто-то пугался, начиная немедленно собирать вещи, чтобы бежать в Румынию или Венгрию; кто-то, наоборот, радовался и с энтузиазмом собирался на фронт, но таких было мало, и большая часть всё же не могла поверить в совершившееся. На всех лавочках, во всех магазинах, школах, на всех предприятиях говорилось только о начавшейся войне. Причём, слухи ходили абсолютно разные – от того, что немцы ломят вовсю, остановить их невозможно, и скоро они выйдут к Варшаве, вплоть до того, что немцы напали, а продвинуться им не удалось, и скоро Войско Польское вытеснит врага со своей территории.
Томаш был в полном шоке. Он-то как раз поверил тому, что скоро немцы войдут в Варшаву, и никто их не остановит. Конечно, он знал, что нападение будет совершено, но не так же скоро…
И хотя Томаш не решился себе признаться, но он ясно почувствовал, что испугался. Просто испугался: а что же теперь будет?
В училище он решил не возвращаться – вдруг чего, а лучше бежать. Только вот вопрос: куда? В Румынию? В Венгрию? В Белосток?.. Нет, нет, всё не годится, всё не то, да и Марека с матерью не бросишь.
Побродив в тяжёлых раздумьях почти до вечера, Томаш понял, что смертельно устал и хочет есть. Наскребя по карманам мелочью около злотого, он забежал в булочную и купил плюшку. Пока шёл до дома Марека, весь обсыпался сахарной пудрой и, чертыхаясь, отряхивался.
Было такое впечатление, что пани Юдифь сидела под дверью – настолько быстро она отворила дверь после звонка.
- Наконец-то! – вздохнула она, - Как я замучилась! Господи, за что ж он меня ненавидит!..
- Не говорите глупости, - прошептал Томаш, - Как он?
- Плохо. Изредка в себя приходит, злится, тебя зовёт. Меня видеть не хочет… - пани Юдифь еле заметно всхлипнула, но тут же её тон сделался резким, уверенным, - Слушай вот что: я посплю сейчас, а ты посиди. Проголодаешься – еда на кухне, чайник поставь. Попробуй его покормить. Тебе завтра во сколько в училище?
- Ни во сколько… - повисла тяжёлая пауза, - Война, пани Юдифь…
- Что?
- Нужно немедленно бежать. Говорят, пан президент уже покинул Варшаву, правительство собирается уезжать. Нужно бежать на восток, в Брест, Каменец, но лучше всего в Белосток.
- Господи Иисусе! Пресвятая дева Мария! Неужели… неужели правда?..
- Сто процентов.
- Боже… Но как же бежать? С таким больным…
- Да, именно с таким больным. Только в подобном состоянии его можно куда-то увезти. Будьте уверены, уважаемая пани Юдифь, что как только он придёт в сознание, он тут же отправится на фронт и не пожалеет ни вас, ни себя. Для этого упрямца Родина – на первом месте, и он всё отдаст за неё.
- Да…
- Вы понимаете, что немцы рвутся к Варшаве, наша армия слишком слаба, чтобы остановить их! Единственный выход – бежать на восток, возможно даже, в Советский Союз, нужно попытаться спасти хотя бы вас.
- В Советский Союз? Нет, только не туда.
- Только пожалуйста, не надо упрямиться, пани Юдифь, большевизм по сравнению с фашизмом – рай земной, к тому же мы с вами говорим по-русски.
После короткого молчания пани Юдифь произнесла:
- Тогда сделаем так. Ты оставайся с Мареком. Я скоро вернусь.
Женщина быстро оделась и вышла из квартиры.
- Томаш! – послышалось из гостиной.
Томаш бросил рюкзак на пол, снял ботинки и прошёл к другу. Присев на корточки около дивана, Томаш негромко отозвался:
- Я здесь, Марек.
Тот вдруг заплакал.
Томаш похлопал его по плечу:
- Всё будет хорошо. Слышишь? Ты скоро поправишься, всё будет хорошо! Кстати, насчёт парада можешь не беспокоиться, его отменили.
- Врёшь… - еле слышно произнёс Марек.
- Обижаешь! Когда это такое было, чтобы Томаш Раджич врал лучшему другу?
На этот раз улыбка у Марека получилась лучше, чем утром.
- А теперь нужно поесть, - сказал Томаш, поднимаясь.
- Что у вас тут?.. – проговорил он с кухни, - Так, понятно. Кашу ты не будешь… Выберем хотя бы мясо.
Через десять минут Томаш принёс тарелку с мясом и кусок хлеба с солью.
- Я не буду, - прошептал Марек.
- Что значит «не буду»?! – возмутился Томаш, - ты с ума сошёл?! Ты сутки ничего не ел! Как ты собираешься бороться с болезнью?! Ну ты просто цирковой артист!
- Не кричи…
- Нет, ещё и не кричи! Ну вы посмотрите на него, а?! Я буду кричать и буду топать ногами, пока ты не съешь хоть чуть-чуть!
- Я не хочу…
- А ты через не хочу! – Томаш поставил тарелку на стол и усадил Марека. Затем взял тарелку и присел на край дивана, - Открывай рот.
- Оставь меня в покое, я не хочу есть! – из последних сил сопротивлялся Марек.
- Тогда я тебе не скажу новость!
- Какую?
- Э-э, брат, нет! Так не пойдёт. Вот съешь три куска мяса – скажу. А так – даже и не мечтай.
Помедлив, Марек открыл рот.
- Вот так-то лучше! – Томаш быстро накормил Марека мясом, затем заставил откусить хлеба и выпить чай. С чаем он дал ему лекарство, которое принёс из училища. Поев, Марек заснул.

11.

Пани Юдифь помчалась к Александру.
Дома она застала плачущую Иоанну.
- Алекса забирают в армию, - сообщила та.
- О нет! – воскликнула пани Юдифь.
Алекс возмущался:
- Ну что вы сопли-то распустили! Это долг любого гражданина! Я взрослый человек, я успел пожить, почему я должен уклоняться от мобилизации?
Иоанна была безутешна. Юдифь рассказала и о болезни Марека, и о плане Томаша. Алекс одобрил план и согласился помочь погрузить Марека в поезд. Иоанну решили оправить с ними.
- Завтра утром я куплю билеты и приеду к вам. Вы должны к тому времени уже собраться. Берите только самое – как можно меньше.
- Но…
- Мама, не спорьте!
Пани Юдифь вздохнула. Больно было покидать родные места – город, в котором родилась в 1878 году, выросла и прожила всю жизнь. И вот теперь, в 61 год, срываться с места, ехать неизвестно куда… Да ещё и сына на войну отправить.
Хладнокровие Алекса было потрясающим. Его искренне раздражали слёзы жены и вздохи и горестные глаза матери. Он не боялся смерти. Он готов был принять её достойно.
Серые глаза Иоанны покраснели от слёз. На щеке висела выпавшая коричневая ресница. Женщина каждые пять минут вытирала нос платком, и нос тоже покраснел. Алекс ненавидел её такую. Его злило всё – и этот укор в глазах, и это постоянное шмыганье носом, и это непрекращающееся рыдание, переходящее порой в истерику…
Он устал. Он просто устал и хотел тишины и покоя. Поэтому ему так понравилась идея отправить всех в эвакуацию, а заодно и какого-то неизвестного, но, похоже, очень умного парня – Томаша.
Томаш спал. Благо Марек после принятия лекарства успокоился, вроде бы ему даже немного полегчало.
Пани Юдифь, вернувшись, обнаружила трогательную картину: раскинувшийся на диване Марек и свернувшийся калачиком около дивана на полу Томаш. Рука Марека безжизненно свешивалась с дивана, а спящий Томаш крепко эту руку держал.
Юдифь улыбнулась и принесла ещё один плед, чтобы накрыть Томаша. Сделав это, она не спеша поужинала и отправилась собирать самое необходимое. Чемодан Марека был уже упакован, и Юдифи осталось только собрать свои вещи.
В начале первого измученная пани Спованская улеглась, наконец, спать.
Но в три часа ночи Мареку сделалось так плохо, что ни о каком сне не могло быть и речи.
Проснулись сначала Томаш, потом и Юдифь, от крика. Столь резким и нечеловеческим среди стоявшей тишины он был, что могло показаться, будто кого-то убивают (видимо, соседям так и показалось).
Марек задышал громко и учащённо, заметался и застонал. Несколько часов подряд его кидало то в жар, то в озноб; он то смеялся, то плакал, то кричал, то кашлял, не успокаиваясь ни на секунду. Его крики и стоны были ужасными, нечеловеческими, такие бывают, когда заживо горят или вбивают в живую плоть гвозди. От таких криков шевелятся волосы и мурашки бегают по коже.
К утру Марек успокоился и задышал тихо и ровно. Измученные Марек и Юдифь не смогли заснуть. Они сидели за столом и шёпотом разговаривали, поминутно оглядываясь на Марека и внутренне ожидая нового приступа. У пани Спованской дрожали руки. Она посмотрела на взъерошенного, на себя не похожего Томаша – он стал для неё третьим сыном за эти сутки.
Томаш действительно был не похож на самого себя – взлохмаченный, с огромными глазами, уставший, измученный и поражённый. Что ещё немаловажно – скромный Томаш согласился поесть. Пани Юдифь накормила его от всей души. Как же давно Томаш так хорошо не ел!

12.

Теперь нужно немного рассказать о том, что же в действительности происходило первого сентября.
Завершив сосредоточение и развёртывание вермахта по плану «Вайс», Германия, уверенная в невмешательстве Англии и Франции, напала на Польшу. В 4.30 утра 1 сентября 1939 года германские ВВС нанесли массированный удар по польским аэродромам, в 4.45 учебный артиллерийский корабль «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по Вестерплятте, одновременно сухопутные войска Германии перешли границу Польши, стремясь осуществить стратегический замысел операции «Вайс».
Но попытка застигнуть польскую авиацию врасплох в полной мере не удалась, поскольку германские ВВС не смогли атаковать польские авиабазы одновременно. Господство в воздухе было захвачено германской авиацией в последующие дни, благодаря количественному и особенно техническому превосходству немецких самолётов над польскими.
Сухопутные войска пересекли границу и, нанеся свой первый удар, завязали бой с польскими частями, оборонявшими передовые позиции. 1 сентября германские войска вступили в Данциг, который был объявлен частью Третьего рейха.
На первых порах немецкое наступление было встречено упорным сопротивлением. Очевидно, что первый удар в германо-польской войне не принёс немцам всех ожидаемых результатов. Его эффект был значительно ниже потенциальных возможностей вермахта, но он создал предпосылки для успешного развития операций в последующие дни.

13.

Второе сентября стало днём приёмов и пролетело как-то слишком быстро. Утром зашла соседка, и они с Юдифью почти сорок минут говорили на кухне о войне и о Мареке. Только за соседкой захлопнулась дверь, как снова раздался звонок. Приехали Алекс и Иоанна.
Марек был без сознания, Томаш спал в кресле.
- Доброе утро, мама! – громко провозгласил Алекс.
- Тише, раздевайтесь, быстро проходите на кухню! – резким шёпотом приказала пани Спованская.
Иоанна сняла туфли и плащ, отдала плащ мужу и лёгкой походкой прошагала в кухню.
Алекс повесил плащ Иоанны, сам снял ботинки и вслед за женой прошёл в глубь квартиры, остановившись на несколько секунд в гостиной и с любопытством спросил у матери:
- Это и есть тот самый Томаш?
- Да-да, проходи быстрей, не мешай человеку спать, он уснул всего два часа назад, - прошептала в ответ пани Спованская, подталкивая сына в спину.
Плотно закрыв дверь, пани Юдифь тихо поинтересовалась:
- Ну что?
- Ничего особенного. В Белосток билетов нет, только если гродненским поездом и только послезавтра.
- М-да… А ещё что есть?
- Вообще с билетами тяжело, раскупаются мгновенно! Да и поездов свободных мало – все на фронт едут. Выбирать практически не из чего. Есть Брест и Ковель – завтра, и всё. Больше ничего подходящего.
- Тогда бери Гродно.
- Вы в своём уме? Мы не можем ждать до послезавтра!
- Я сказала, бери Гродно, если не хватает денег, я достану из запасов.
- Я не понимаю, мама, почему вам нужен именно Белосток? Ведь Ковель гораздо лучше – и намного быстрее! Любое промедление может сыграть роковую роль, ждать нельзя! Вы понимаете всю опасность или нет? Война, мама, а это не шутки! К тому же Мареку нужен врач – нет ничего хорошего, когда человек вторые сутки лежит без сознания с огромной температурой без всякого лечения.
- Сейчас всё равно сделать ничего нельзя. Нужно ждать, когда он придёт в себя. А врачу можно будет его показать только на месте. Здесь – ни в коем случае. К тому же, не такая уж серьёзная у него и болезнь.
- Но разве можно так? Это же ваш сын! – воскликнула Иоанна.
- Тише. Я говорю то, что есть, и в жестокости меня упрекать не надо. Если бы вы знали, сколько я от него натерпелась… Особенно в последние два дня! Это ужасно, ужасно… Так что смело поезжай на вокзал и бери четыре билета до Гродно.
- Не до Белостока?
- Нет. До Гродно. Я позвоню троюродному брату – может, помнишь, пан Францишек? – он нас примет. Всё. Разговор окончен. Иоанна, вещи можешь оставить у нас, если хочешь.
- Нет, спасибо, - отозвалась Иоанна.
- Чаю хотите?
Муж с женой переглянулись. Иоанна кивнула, Алекс сказал:
- Вы пейте, я не хочу, - и вышел из кухни.
Тихо приблизился к дивану и поглядел на брата. «Как он похож на мать!» - печально подумал Алекс. Вспомнил, как отец, умирая, подозвал к себе именно его, младшенького, и что-то стал говорить, но, видимо, не успел сказать всего, что хотел. Холодная рука смерти сдавила его горло…
- Прости меня, - вдруг прошептал Алекс, - Прости, Марек, братишка!..
Марек дышал тяжело. На лбу лежало сырое полотенце, руки были раскинуты в стороны, насколько это позволял диван; плед совсем съехал.
Алекс опустился на корточки и взял горячую руку брата в свою. Марек дёрнулся и издал хриплый стон. Алекс поспешно поднялся и, боясь нахлынувших чувств, вышел на лестницу курить.
Минут через пятнадцать вышла Иоанна, и супруги уехали.
В тот день заходили один за другим соседи, знакомые, приезжали даже родственники Давора, ближе к вечеру появилась делегация из училища: шесть однокурсников Марека и дочка одного из преподавателей, юная Станислава Козминьски. Но их посещение ничем не закончилось, потому что Марек был без сознания и бредил что-то про звёзды, поля и леса, а Томаша они не знали.
Иногда Марек просил пить и делал это довольно часто, поэтому Томашу приходилось несколько раз бегать вниз за углём, чтобы топить плиту. Дверь на кухню была закрыта, окно – распахнуто, Юдифь в переднике металась по крохотной кухне, которая была вся в муке. Юдифь пекла пироги, и через открытое окно по улице тёк сладковатый аромат.
Вечером Марек окончательно пришёл в себя, правда, чувствовал себя ещё очень плохо, но смог поесть и заснул на всю ночь хорошим, крепким сном.

14.

А третьего сентября была первая бомбардировка Варшавы. Вот тогда все наконец поняли, осознали, насколько страшно то, что произошло. Когда над городом показались зловещие силуэты люфтваффе, и с оглушительным свистом на улицы посыпались чёрные овалы, за долю секунды вырастающие до ужасающих размеров и заставляющие, как картонные, рушиться огромные каменные дома, стало действительно страшно. Земля тряслась и вздыхала, выла и вздымалась в воздух. Тучи пыли, кирпичей, извести, перемешанных с землёй, взлетали и опускались на головы обезумевшим, бегущим в панике горожанам.
Каких-то районов бомбардировка не коснулась, но слышно её было везде. Стало ясно, что всё очень и очень серьёзно. Стало страшно. По-настоящему страшно. В тот день варшавская авиация упорно сопротивлялась врагу. Удалось даже сбить несколько немецких самолётов.
В тот же день Англия и Франция официально объявили войну Германии, вселив в души тысяч поляков огромную надежду, прибавившую энтузиазма. В то же время уже в первый день войны столицу покинул президент И.Мосцицкий, собиралось покинуть правительство.
Никто же не знал, какой будет война, объявленная Англией и Францией…
Марек проснулся поздно, поворочался с боку на бок и снова заснул. В это время Томаш ходил по поручению пани Юдифь в магазин, и в это же время начался воздушный бой за Варшаву.
Одна из бомб упала недалеко от магазина, в здании которого Томаш прилежно стоял в очереди в кассу. Земля сотряслась, вылетели стёкла, люди кинулись врассыпную. Начался хаос и паника. Некоторых ранило осколками стекла, некоторых покалечило в давке, но Томаш сумел вырваться наружу, отделавшись порванной рубахой, несколькими синяками и перекошенным ртом.
Не помня себя от страха, нёсся Томаш к Спованским. Ему хотелось спрятаться, зарыться в землю с головой, только не слышать, не слышать ни стонов старой Варшавы, ни гудения снарядов, ни криков людей.
Юдифь открыла почти сразу и встревожено спросила:
- Бог мой, Томаш, ты жив, ты не ранен? Я чуть с ума не сошла – взрывы гремели так близко!
Томаша била крупная дрожь, рот съехал на бок, глаза стали совсем тёмными. Юноша не мог ничего выговорить и казался абсолютно безумным. Но потом опустил глаза и тихо произнёс:
- Я думал, война – это так романтично… Я мнил себя героем… А оказалось, что я – трус. Я должен себя ненавидеть, да?
Юдифь погладила Томаша по голове и улыбнулась:
- Тебе ещё не за что себя ненавидеть… Потерпи немного, завтра мы уедем.
Сказав так, Юдифь ушла в кухню. Томаш снял ботинки и заглянул в гостиную. Марек спал, отвернувшись к стенке. Томаш тихо подошёл к столу и вытащил из кармана все деньги, которые ему дала пани Юдифь, а он так и не успел потратить.
Немного помедлив, Томаш опустился на стул и повернулся к окну. Дрожь начала униматься, сердце стало стучать тише. Но тяжёлые мысли не оставляли Томаша. С необычайной жестокостью обдумывал и осуждал он свои поступки. Ему казалось, что он всё делает не так, как должен делать настоящий патриот; казалось, что он всего лишь жалкий трус, нежная панночка. Но страха в себе он подавить не мог. И с ужасом понял, что не готов отдать жизнь за Польшу.
От горьких раздумий его отвлёк Марек.
- Томаш! Как я давно тебя не видел! – радостно и неожиданно громко воскликнул тот.
Томаш вздрогнул и повернулся к другу. Друг попытался сесть, и у него это даже неплохо получилось. Потянувшись, он взглянул в лицо Томаша. Улыбка сползла с лица.
- Что с тобой? – удивился Спованский.
- Со мной? Ничего!
- Но на тебе лица нет!
- А куда оно делось? – с этими словами Томаш пощупал своё лицо.
- Дурак, - улыбнулся Марек.
- Ну-у! Не обзывайся!
- Вот! – обрадовался Марек, - Теперь я узнаю пана Раджича! А то уж было подумал, подменили…
На вечер Томашу пришлось забыть свои мысли, потому что он помогал пани Юдифь наводить порядок и собирать вещи. Марек удивлённо наблюдал за этим процессом и никак не мог допытаться ни у матери, ни у друга, что происходит.
Рано утром следующего дня Юдифь сделала сыну укол, через полчаса после которого тот заснул. Алекс поднялся один, во дворе стоял автомобиль, в котором сидела Иоанна. Быстро погрузив вещи, Томаш сел сзади, а Алекс поднялся в квартиру в последний раз – за Мареком. Взвалив брата на плечо, Алекс понёс его в машину. Юдифь окинула взглядом родную квартиру, в которой прожила тридцать пять лет, и со вздохом закрыла дверь.
Через двадцать минут они были на вокзале. Поезд Варшава-Гродно стоял возле перрона. Было необычайно много народу, стояла невероятная суета. Как большой муравейник, гудел сотнями голосов вокзал. Гродненский поезд готовился к отправлению. Спованские очень торопились, едва нашли свой вагон, проталкиваясь сквозь толпу, втащили вещи и Марека.
Раздался оглушительный, нудный, плачущий гудок. Алекс поспешил на выход. Пока пробивался к окну, поезд тронулся. Алекс побежал рядом, но пробежал немного из-за огромного количества людей. В отчаянии закричал Алекс. Мимо него промелькнуло окно с прижавшейся к стеклу Иоанной, постаревшей и плачущей; с машущей матерью и робко выглядывающим в уголке Томашем.
Закрыв лицо руками, Алекс безумно, в голос зарыдал, но толпа поглотила его крики.
А поезд всё набирал скорость, становился всё меньше, пока совсем не исчез в лучах утреннего солнца.
Всё получилось как-то неуклюже, Алекс даже не успел сказать «прощай» и поцеловать жену и мать.
На Алекса обрушилась вдруг такая тоска, такая боль пронзила его суровое сердце! Так не хотелось отпускать их туда, в неизвестность!..
И весь шум стал таким глупым и бессмысленным, всё вдруг стало раздражать – даже собачка, случайно запутавшаяся в ногах у Алекса, вызвала в нём бурю злобы и была с силой пнута в бок твёрдым носком сапога.
Придя домой, Алекс упал на диван и пролежал до самого вечера.
Через 8 дней его не стало. 12 сентября в пять часов вечера пан Александр Спованский был тяжело ранен в голову и скончался через полтора часа, не приходя в сознание. Местонахождение его могилы неизвестно.

15.

Поезд неспешно полз по рельсам, мерно стуча колёсами. Дорога из-под колёс бежала на запад, смеясь в лучах утреннего солнца. Дорога назад для всех находящихся в поезде была закрыта.
Женщины располагали вещи под скамейками так, чтобы удобно было сидеть; Томаш засовывал мешки в полку над окнами, Марек безвольно раскинулся на скамейке.
После того как все расселись и усадили Марека, Иоанна тяжко вздохнула: в вагоне было душно, несмотря на то, что форточки все были открыты; было очень много народа, со всех сторон пахло потом, вином, табаком, дешёвыми духами, копчёной рыбой и ещё непонятно чем. Было жутко шумно: кто-то ругался из-за места, кто-то громко смеялся, где-то плакал ребёнок.
Поезд был старый, ехал раздражающе медленно, и на любом повороте, при любом толчке, на любой кочке казалось, что он сейчас развалится.
Марек почувствовал жар и головную боль. В уши ворвался гам, крик, смех, плач и непонятный мерный стук.
Открыл глаза… Зажмурился от яркого света. В голову снова впились чьи-то исполинские когти. Ничего не хотелось!
Сидеть было неудобно. Слишком твёрдо. Что-то не то. Пересилив себя, Марек открыл глаза.
- Бог мой! – вырвалось у него.
- Мама, - слабо спросил юноша, снова закрывая глаза и не поворачиваясь, - Куда мы едем?.. Мне в училище надо!
- Сына! Не раздражай меня вопросами!
- Нет, вы мне ответьте!.. – тут вдруг Марека осенило, - Что… война?
- Почему ты решил? Что ты выдумываешь? Мы везём тебя к врачу.
- А что, в Варшаве нет ни одного врача?
- Это мой знакомый врач, очень хороший специалист.
- Что