Если напрячь мозги – а у Оксаны, как оказалось, времени на это было предостаточно – она думала о смерти совсем недавно. Позавчера. Мысль была очень быстрой, мимолетной: Боря стоял у зеркала в ванной комнате, она бросала белье в стиральную машину; оборачиваясь, она поймала взглядом его отражение и очень остро ощутила, что любит его. "Наверное, лучше было бы, если бы он умер первым, - почему-то подумала она. – Мне было бы не так тяжело жить одной, если бы он ждал меня с той стороны".

А что, если той стороны нет? Вопреки логике, именно этот вопрос пришел ей в голову, когда Боря вывернул руль и пошел на обгон. Оксана даже не успела заметить "Волгу", которая летела им навстречу, а мысль уже была тут как тут. Что, если ты умрешь… а там пустота? И больше ничего нет – ни прошлого, ни будущего, ничего? Тогда, вдруг решила она для себя, так даже лучше: если Боря умрет первым, он ничего и не узнает. А я буду думать, что встречу его после смерти, даже если это и не так. А когда умру – все закончится и для меня.

Любить вообще тяжело, Оксана поняла это, пожалуй, слишком поздно. Они познакомились с Борей еще в школе, но по-настоящему сблизились лишь на втором курсе технического университета. Она училась на факультете полиграфии, он – на ракетном. Она была брюнеткой с длинными волосами и красивой, как ей казалось, грудью; он был безумно поглощен своими чертежами и расчетами. Как-то вечером она заглянула в аудиторию к преподавателю издательского дела, чтобы вернуть брошюру с конспектами – и увидела Борю: он сидел на заднем ряду, почти под потолком (амфитеатр аудитории всегда напоминал ей фильмы о Гарри Поттере) и был чем-то похож на Николу Тесла. Буйные черные волосы, пронзительный взгляд, абсолютная отрешенность… и в то же время абсолютная преданность. Хотела бы я, подумала тогда Оксана, чтобы кто-нибудь чувствовал что-то похожее ко мне. От этой мысли по ее спине пробежал приятный холодок, и на следующий день она подсела к Боре в университетской столовой между парами.

Когда Оксана увидела "Волгу" и поняла, что на узкой дороге машинам не разъехаться – справа от их "Жигулей" медленно катил длинный автобус, слева насмешливо торчало полуметровое ограждение виадука – тот университетский обед, одно из самых ярких переживаний за все время их десятилетнего супружества, вновь вспыхнул в ее голове. Удивленный Боря. Две сосиски на тарелке с бледно-голубым орнаментом по периметру. Наполовину выпитый стакан компота в граненом стакане: на дне – абрикос, несколько ягод изюма и чернослив. Стулья с деревянными, жутко неудобными спинками и круглыми алюминиевыми ножками, одна короче другой. Его свитер. Ее блуза. Тубус, сиротливо прислонившийся к подоконнику. Пачка салфеток, сложенных веером в пластиковом стаканчике. Сочная июньская зелень, подмигивающая из окна: хей, ребята, у вас все впереди, вы бессмертны, вы же боги.

Они не были богами – Оксана свыклась с этой мыслью достаточно быстро, тем же октябрем, когда поняла, что беременна. Перспектив съехать с комнатки в общежитии было не больше, чем найти нормальную работу. В тот момент, когда лицо водителя "Волги" начало вытягиваться (это был почти карикатурный кавказец, в словно нарочно безразмерной кепке и со стремящимися отправиться в самостоятельный полет бровями), она вспомнила слова доктора в местной поликлинике, к которой пошла на прием буквально спустя пару дней после положительного теста. "Что скажете?" – спросила тогда Оксана. Крепко сбитая женщина средних лет устало посмотрела на нее и, криво улыбнувшись, ответила: "Боже ж мой, ну ты и дура!" Лицо кавказца напомнило ей ее собственное – Оксана ожидала услышать все что угодно, но только не это. Ей вдруг захотелось объяснить этому врачу, этой циничной женщине, что все совсем не так, как она думает. Она вовсе не шлюха и не имеет привычки ходить на все эти идиотские вечеринки по пятницам (или в любой другой день недели), после которых на следующее утро девчонки шепчутся на занятиях, а парни гогочут в курилке. И она вовсе не из тех, кто бросается на каждого встречного, лишь бы не чувствовать себя одной – в университете хватало и таких – но врачу было все равно, она даже не повернула головы, когда Оксана робко попыталась все это сказать. Она лишь писала что-то быстрым, уверенным почерком в еще тонкую больничную карточку (это со временем она превратится в распухший альбом с рвущимися на свободу лентами кардиограмм и десятками сложенных вдвое листков с результатами анализов мочи) – а Оксана с каждой секундой все сильнее чувствовала внутри себя вину. Она чувствовала эту вину физически: чуть ниже пупка, чуть выше лобка. Эта вина росла в ней. Она пила ее кровь, она питалась ее жизненными силами, она говорила окружающим: смотрите, я здесь. Можете думать обо мне что угодно. Можете осуждающе смотреть на меня, можете хихикать вслед, можете цокать языком. Я здесь, и я никуда не уйду.

Боря тоже увидел "Волгу" – и тоже понял, что столкновения не избежать. Она определила это по внезапно побелевшим костяшкам пальцев, которые сжимали дурацкий черный руль. Они не были богами, особенно здесь и сейчас, когда черная махина с круглыми фарами неслась на них со скоростью, близкой к сотне. Оксана узнала эту машину, потому что у ее отца была точно такая же, только белая. Он купил ее еще в советские времена, по очереди. Когда отец узнал о беременности, то наорал на нее и даже дал пощечину. Вообще говоря, он не был скуп на пощечины, и Оксана часто говорила матери, что она не должна терпеть такое обращение (и с возрастом отец становился все грубее и раздражительнее), но сама помнила его другим – высоким, подтянутым, держащим ее за руку в длинной очереди на карусель в Центральном парке. Она помнила его улыбку – без сомнения, искреннюю – и огромную, размером с воздушный шар, розовую сладкую вату на палочке, которую отец неожиданно вытащил из-за спины. Вкус этой ваты она ощутила в ту же секунду, когда он шлепнул ее по лицу тыльной стороной ладони – несильно, Оксана даже не почувствовала тяжелого обручального кольца на его среднем пальце. Сладкая вата таяла на губах, и ей хотелось, чтобы эта очередь не кончалась никогда: человек, держащий ее за руку – и человек, который водил ее по выходным в кино, а когда в город приехал московский зоопарк, купивший билеты на все семь дней гастролей – любил ее просто так, просто потому, что она есть. Даже будучи совсем ребенком, она с легкостью читала это по его глазам. То, что этот человек постарел – и иногда переставал себя контролировать – не делало его другим. Он все так же любил ее, она это точно знала. И эта злосчастная пощечина каким-то странным образом поставила точку во всех метаморфозах, приключившихся с ней в тот год. Оксана поняла, что окончательно превратилась из одной девушки в совершенно другую, и теперь от остальных людей, какими бы родными они не были и как долго не прожили вместе с ней под одной крышей, ее отделяет прочный, но нерушимый барьер. От всех, кроме одного: Боря все так же восхищенно смотрел на нее, и держал ее за руки, и целовал, подкравшись незаметно, в ямку чуть ниже затылка, и в его глазах она видела то же, что и в глазах человека, державшего ее когда-то за руку в очереди на карусель.

Отец умирал долго и мучительно. Поликистоз, острая почечная недостаточность, необходимость в пересадке, отсутствие донора. Гемодиализ. У отца не было последних слов, у него было три недели последних криков: мать поседела за первые две. Оксана приезжала к ним почти каждый день, по несколько часов сидела у кровати, на которой лежало раздутое тело, в котором она с трудом узнавала отца. Боря предлагал помощь, хотел быть рядом – и однажды даже приехал, но Оксана попросила мать не открывать дверь, когда он позвонил в домофон. Она не хотела, чтобы он видел все это. Она любила его – очень сильно любила, даже несмотря на то, что они два года назад вдрызг разругались из-за ребенка – и понимала, что он достаточно умен. Она не хотела разговоров о наследственности. Она не хотела, чтобы в их отношениях появилась жалость. Боря уже тогда зарабатывал достаточно денег, чтобы относиться к ней с жалостью, но не относился – за что ему огромное спасибо, но лишний раз рисковать тоже не стоило.

Когда расстояние между машинами сократилось до нескольких метров, Оксана нашла в себе силы улыбнуться. За пару часов до смерти отца – он как раз замолчал, чтобы через несколько минут зайтись последней, особенно жуткой серией воплей – она впервые в жизни обратилась к богу. Не к христианскому богу, не к богу язычников – она неожиданно для самой себя обратилась к существу (или духу), которое, как она полагала, либо создало все сущее, либо наблюдало за ним. Оксана иногда чувствовала ощущение Присутствия, ощущение Высшей Воли – но только в тот момент осознанно вступила с этой силой в диалог. Диалогом, конечно, называть это было самонадеянно, ведь ей так никто и не ответил, но ведь важен сам факт, верно? Слушая тяжелое, частое дыхание умирающего отца, Оксана попросила своего бога о сделке. "Господи, - мысленно произнесла она. – Если ты есть, если ты меня слышишь, пожалуйста, окажи услугу. Я ведь всегда была хорошей девочкой. Я не сделала в этой жизни ничего плохого. Я никому не желаю зла. Человек, рядом с которым я сижу, часто бил и меня, и мою мать, но я все же здесь – поэтому, думаю, заслужила маленькое одолжение". Сначала она хотела попросить об услуге для Бори, но не смогла: когда общаешься на таком уровне, невозможно лгать даже в мелочах. И поэтому она попросила об услуге для себя, и когда она это сделала, ей стало легче.

Боря нажал на тормоз. Раздался долгий, очень тяжелый звук – похожий на паровозный гудок – и Оксану потянуло вперед. Водитель "Волги", должно быть, тоже затормозил, потому что в какой-то момент звук усилился, стал громче настолько, что стекла в "шестерке" заходили ходуном. Оксана удивленно наблюдала за тем, как задрожало лобовое стекло: оно вдруг стало напоминать реку в ветреный день. Волны вибрации поднимались от капота и плавно, безмятежно, поднимались к крыше. Там они ударялись о резиновый бортик и исчезали, растворяясь в воздухе. Квадратный бумажный ароматизатор, висевший на зеркале заднего вида, точно намагниченный потянулся к дрожащему стеклу: он качнулся, и Оксана увидела на нем надпись "РОССИЯ". Под углом она читалась как "РОСЯ". Автобус все так же ехал сбоку – это была огромная двухсекционная "Кароса", и сейчас "шестерка" находилась точно напротив соединительной части. Из окна автобуса на них смотрели люди – не все, но смотрели. Забавно, но на каждом из них застыло одно и то же выражение: странное сочетание ужаса, возбуждения и брезгливости. Маленькая девочка в ярко-желтой кофточке, выставив в их направлении указательный палец, что-то говорила маме, на коленях которой сидела. Голова девочки была обращена в сторону матери, но глаза – ярко-голубые – неотрывно следили за "Жигулями". Мама, смотри.