1.
Мы живем на долбаной границе, и это, думаю, решило дело. Пограничные земли – они сродни пустошам, а если ты живешь в степи, то это пустоши в квадрате. Не то чтобы мы не любили казахов – ерунда, в Милоградовке казахов живет в два раза больше, чем русских – просто еще до разгула девяностых земли за южной дорогой считались чужими. Как в сказках, там все было лучше: самые вкусные грибы, самая удачная рыбалка и самая богатая охота, самые плодородные поля и заросли удивительного кустарника, который все тут кличут смородиной, а на самом деле это опыленный какой-то гадостью крыжовник, только очень сладкий… и, несмотря на это, даже мой дед лишний раз туда не совался. Не потому что боялся чего-то или не поделил с казахами пару кило карася – просто уже тогда (и задолго до этого) та земля была чужой. Хорошей, но чужой.
И вот же какая ерунда: понадобилось пятнадцать лет жизни по разные стороны границы, чтобы чужое стало считаться своим. Попыхивающие самокрутками старички, глядя по вечерам в сторону южной дороги, все чаще высказывались в том смысле, что пора бы территорию района расширять, потому что «казахи эти совсем обнаглели и ведут себя здесь как дома». Они и так были дома – и задолго до Брежнева одомашнили целину – но никого это особо не волновало: грибы по ту сторону были вкуснее, а утки гнездились чаще, и редкий половозрелый житель Милоградовки не наведывался летом на чужие земли. Чего греха таить: по выходным в поселке зачастую нельзя было найти не одного мужика (кроме Палыча, с которого, как известно, и спроса-то нет) – все были там, на промыслах.
Казахи, ходившие по дорогам в своих цветастых халатах и отвратительно вонявшие жиром, которым натирались – по нашим ощущениям – с ног до головы, для порядка бурчали, но особо не жаловались. Да и что они могли поделать против такой (зачастую пьяной) толпы? Лето придет и уйдет, а вместе с ним и ненасытные русские, которые вычерпывают озера мелкой китайской сетью. Мы же не воюем с проливным дождем?
Вот почему все так и случилось, вот почему мы с Артемом наткнулись на эту штуковину, наполовину торчавшую из солончака, когда ехали на рыбалку ранним субботним утром с двумя литрами водки в багажнике. Я удивляюсь лишь, что этими несчастными оказались именно мы… впрочем, может Артем был и прав, когда говорил, что, кажется, свернул на прошлом перекрестке не туда. Петляющие полевые «клетки» посреди казахской степи – места не слишком богатые на ориентиры, так что Артем и в самом деле могу свернуть не налево, а направо.

2.
В конце концов, где-то он свернул, и через какое-то время я заметил неясный темный ромб почти у самого горизонта. Ромб выходил из земли и изредка пускал в нашу сторону солнечные зайчики. Черт, его было сложно не заметить: ни одного дерева, ни одного кустика на ближайшие несколько километров.
- Смотри, что это там? – я ткнул Артема в бок, отчего тот выронил сигарету, висевшую на нижней губе, и беззлобно чертыхнулся. – Хрень какая-то.
Солнце еще не взошло, но светало быстро – и, тем не менее, очертания странного предмета не становились ясней. Наш «Москвич» угрюмо полз вперед, оставляя позади облако пыли – оказалось, что ромб не так уж и далеко: с каждой секундой он увеличивался в размерах, вырастая по правый борт автомобиля.
- Да черт бы их знал, казахов этих, - ответил Артем. – Храм какой-нибудь. Или кладбище. Я слыхал, что они хоронят своих в каменных домиках, как дикари, а потом…
Мы должны были оставить ромб позади с минуты на минуту, и лично я был бы этому только рад, потому что предмет мне не нравился. Он не был похож ни на храм, ни на что-либо еще – просто штуковина, торчащая из земли. Странная штуковина. Я чувствовал смутное беспокойство и неприятную тяжесть в желудке, как бывает, когда съешь слишком много чего-нибудь жирного; Артем говорил что-то о дикарях, а я думал о том, что пора бы, наверное, сходить в больницу, потому что коренные зубы, словно сговорившись, вдруг решили повыскакивать из десен. Я даже успел назначить себе день – следующий вторник – как вдруг из ромба в темно-синее небо ударил ослепительный тонкий зеленый луч.
Артем ударил по тормозам, и пыльное облако догнало «Москвич». Бутылки в багажнике вздрогнули, мы закашлялись, в то же время пытаясь не зажмуриться, но когда пыль осела, луча уже не было. Ромб по-прежнему торчал – метров пятнадцать высотой, на первый взгляд, но никакой иллюминации не устраивал.
- Ты видел? – Артем посмотрел на меня, и я заметил, что его подбородок слегка подрагивает. – Видел или у меня уже едет крыша? Сашок, только не говори, что у меня шиза.
Я снова посмотрел в окно. Поле, поросшее бурьяном, бледно-пепельная колея проселочной дороги… тяжелая конструкция в полукилометре от машины. Теперь я мог разглядеть, что это не ромб, а что-то гораздо более сложное: грузное, угловатое, со множеством выступов и впадин.
- Прожектор-то? Видел, видел. Опять эти агрономы опыты ставят. На следующий год говорящую кукурузу будем есть. Поехали, и так запаздываем.
Артем рассмеялся и хлопнул меня по коленке. Завел «Москвич», неспешно тронулся и вновь закурил.
- Точно говоришь, агрономы. У моей жены брат работал раньше…
Луч снова выстрелил вверх, на этот раз еще ярче и словно очередью. Он мигал, будто кто-то закрывал большим пальцем лампочку на фонарике – так продолжалось секунды две, затем ромб успокоился.
-Вот же мать твою, - пробормотал я и повернулся к Артему. – Валим. Не нравится мне эта долбаная установка. Давай, гони, ну!
Артем побелел и прибавил газу. «Москвич» довольно заурчал и побежал по дороге, как веселая собачонка.
Едва мне показалось, что миновали мигающий ромб (чем бы он ни был), как оказалось, что колея поворачивает направо – и через пару минут мы обнаружили, что едем прямо на него.
- Блядь, - рявкнул Артем. – Ну что за жизнь!
Он резко остановил машину, дал задний ход и попытался развернуться на узком пятачке заброшенного поля. Пятачок выглядел ровным, но на самом деле это было не так: машина ухнула и нырнула вниз, затем подпрыгнула и вновь нырнула. Раздался мелодичный звон, почти сразу же следом – треск разбившейся фары.
- Приехали, вылезай, - голос Тёмы в первый раз за сегодня звучал испуганно, и я мог его понять. При плохом раскладе мы могли застрять здесь надолго – даже по главной-то дороге люди ездили нечасто, а уж тут их можно было ждать неделю. – Давай смотреть.
«Москвич» угодил в старую колею – такую глубокую, что висел сейчас на переднем мосту, уткнувшись носом в обочину. К счастью, колеса были целыми, но вот правой фаре и бамперу не повезло: от фары осталась пара осколков, торчащих в металлическом ободке, бампер раскололся точно посередине. Номер отвалился и лежал в траве.
- Слушай, а давай сходим туда?
Я поднял голову и с удивлением увидел, что Артем смотрит не на пострадавшую машину, а на ромб, который, как оказалось, уже совсем рядом – минут пять быстрой ходьбы.
- Артем, ты чё, доставай домкрат, - ответил я. – Зачем туда соваться? Вдруг там радиация или еще какая херь.
К тому моменту я уже был уверен, что никакой радиации там нет, но желания идти и рассматривать ромб у меня не было и подавно. Я уже десять раз проклял себя за то, что вообще согласился на эту рыбалку, и больше всего на свете хотел вернуться домой.
- Да ладно, а вдруг что интересное, - улыбнулся Артем, и я удивился его интонациям. Только что он трясся от страха, а тут… - Может, железо есть какое-нибудь. Открутим и в багажник. Пошли, никуда она не денется. Может, шанс наш. Ученые эти чего только не навыдумывают.
И он зашагал вперед, прямо по полю, на котором полуметровые сорняки уже колыхались от раннего утреннего ветра. Я бросил последний взгляд на «Москвич», задние колеса которого еще медленно вращались, сплюнул и поспешил следом. Худшее решение, которое я принял за всю свою жизнь.

3.
Когда-то Милоградовку даже хотели объявить городом. В конце восьмидесятых тут насчитали целых десять тысяч жителей – и откуда только? – чем сельчане до сих пор очень гордились, а на северной окраине стояло целых пять четырехэтажных панельных домов, по два подъезда в каждом. Еще несколько таких же ютились на железнодорожной станции. В центре Милоградовки высилась громада почтового отделения, вокруг которой был разбит довольно большой по здешним меркам парк с аттракционами и статуей Ленина на двухметровом постаменте у входа; если пройти весь парк – проще всего это сделать по широкой аллее с высоченными, изогнутыми буквой Г фонарями – и выйти через вторые, восточные ворота, то можно было попасть на местный Арбат. Центральная улица Милоградовки, Советская, тянулась через весь поселок и упиралась в шлагбаум, за которым начинался извилистый километровый участок дороги, впадавшей в федеральную трассу. На Советской были сосредоточены все магазины и государственные учреждения (первые – по правую сторону, вторые – по левую), в том числе и единственный хозяйственный магазин, где в те же восьмидесятые появлялся иногда дефицитный китайский столовый набор.
Сейчас от былого великолепия остался заросший парк с брошенными аттракционами, статуя Ленина без правой, указующей руки, грустное здание почты и панельные дома, купить квартиру в которых было пределом сельских мечтаний.
Старые магазины на Советской закрылись. Вместо них в разных уголках Милоградовки стали появляться маленькие избушки – пивные, продуктовые ларьки, даже салоны сотовой связи. По дорогам, которые раньше знали только шелест шин снующих из поселка в поселок «пазиков», по вечерам на старых японских развалюхах носятся подростки, ухающие сабвуферами и пугающие впечатлительных старушек. Многое изменилось. Изменилось и представление милоградовцев о своей малой родине: они давно уже смирились с тем, что городом поселку никогда не стать и даже стали подшучивать над некоторыми ретивыми представителями сельской администрации: дескать, нужно переименовать Милоградовку в Нижнюю Калифорнию и начать развивать туристический бизнес. Человек – удивительное создание: чтобы не горевать над разбитыми мечтами, он готов сам первым посмеяться над осколками.