Истинное предназначение.
(История, рассказанная отрезком водопроводной трубы)

Как часто неясен путь и так же неясен смысл всего, что окружает тебя. Ты
пытаешься найти дорогу вперед, стараешься пробиться сквозь мутный слой суетных
мелочей, которые только сбивают с толку, не дают понять главное - рано или поздно тебе
придется отгородиться от всего, что мешает, раскрыть свое сердце, чтобы узнать,
наконец, что толкает тебя вперед, направляет тебя, определяет все твои мысли и
поступки.
Я простой отрезок водопроводной трубы. Во мне чуть больше двух футов длины,
если обхватить меня рукой, я удобно лягу в ладонь, поскольку совсем не толст, и по-своему
изящен.Несколько слоев краски только подчеркивают мое совершенство. Я могу
утверждать это, поскольку достиг вершины, узнал свое предназначение…

1.
Я не помню момент своего рождения. В памяти осели какие-то обрывки - что-то
невероятно горячее, меня куда-то тянут, потом освещенное помещение с неровной
кирпичной кладкой, в котором новорожденные водопроводные трубы, ожидали своей участи,
отлеживая бока, понемногу приходя в себя, впитывая новые ощущения.
Тогда я еще был просто трубой - тупой кусок железа, годный разве что быть ржавым
водопроводом в каком-нибудь захолустье, обеспечивая водой какую-нибудь хибару. По
правде, говоря, эти мысли мало занимали меня в первые минуты жизни. Нас было много в
неуютном, холодном помещении склада. Мы лежали вдоль стены, грудой железа, тихие ночи
сменялись шумными днями. Приезжали машины, увозя подобных мне, на место ушедших
время от времени подвозили новые партии труб.
Наконец наступила и моя очередь. Руки в промасленных рукавицах схватили меня,
чтобы погрузить в кузов грузовика. Поездка была сущим наказанием - всю дорогу машина
подскакивала на ухабах, и каждая яма отдавалась болью и неприятным звоном в моем теле.
Водопровод уже почти был готов - как оказалось, не хватало небольшого отрезка
трубы, чтобы завершить его. Если поездка в машине показалась мне пусть неприятным, но
все же терпимым испытанием, то следующие несколько минут оказались адом!
Темный диск пилы, вращаясь с немыслимой скоростью, впился в мое тело. Я кричал,
боль вырывалась из меня огненными искрами, рассыпающимися в стороны.
Я кричал, не в силах терпеть эту нескончаемую муку. Пила разрезала мое тело,
рассекала рассудок на две неполноценные половинки. Еще немного и от меня осталось бы
два совершенно сумасшедших куска железа, и я уже видел дальнейшую судьбу каждого из
них - медленное прозябание, затем старость в пятнах ржавчины, и высыпающихся хлопьях
накипи. И еще я понял, что не такой как все, уже тогда я чувствовал, что способен на
большее. Тогда еще я не слышал голоса, просто где-то глубоко во мне, шевельнулся росток
сомнения, и в этот миг я сделал первый шаг в новую жизнь.
Я закричал, собирая силы, из последних сил, пытаясь удержать разбегающееся
сознание, пытаясь подчинить стальной воле, ускользающий разум.
(Боже, как больно!!!)
Собирал мысли, отсекал чувства, плавил судьбу в раскаленной печи стальной
надежды. Мне было больно. Вначале…
Я отказался от боли, и протянул мысли вдоль тела, забирая ускользающие ощущения,
не давая разделиться своей сущности.
И темнота взорвалась новой болью. И когда отрезок трубы упал, и покатился по полу,
в нем осталось все то, что являлось мной.
И еще я услышал крик - и этот крик был не мой. Кричал человек, который разрезал
меня, беспощадной рукой, направляя пилу.
Безумный, безжалостный диск, разлетелся сотней взбесившихся осколков, несущих
смерть. Человек перестал кричать и заскулил, протягивая окровавленные руки. Я наблюдал,
как он медленно валится на пол. Густая лужица протекла из подрагивающего тела,
приближаясь ко мне. Я ощутил, восхитительное тепло некогда живой плоти. Я смаковал этот
вкус, оставил в памяти его мягкость, чтобы время от времени доставать его на божий свет, и
заново переживать прекрасные минуты счастья. В нем была сила, и она стала моей, нашла
местечко в моей душе. Этот миг стал моим вторым рождением - то неясное предчувствие
чего-то большого вспыхнуло во мне, чтобы наполнить жизнью, даровать спасение.
Другой кусок трубы стал мертвым железом - я видел, как он медленно чернеет,
покрываясь пленкой окиси, что стало с ним, я так и не узнал.
Следующие два десятка лет, я был гребаным водопроводом, в старом покосившемся
домишке на самой окраине Бангора[1]. На время мне пришлось слиться с остальными трубами,
занять свое место средь них.
Я послушно гудел, пропуская воду, и слышал, как трубы тихонько шепчут,
рассказывая о своих несбывшихся мечтах. Их бормотание складывалось в неторопливый
говор существа, объединившего все их ополовиненные души в одну. Несчастные,
обезличенные беспощадной пилой, соединенные в единую, адскую, замкнутую систему - они
пытались найти свое место, вспомнить кто они такие...
Мне было тяжело сохранить свою индивидуальность, не раствориться в этом болоте
грез. Каждый раз, когда я был уже почти готов броситься в этот сладкий омут тупого
самосозерцания, я вспоминал о том, что создан для другого, вспоминал боль, которая
позволила мне остаться самим собой, вспоминал вкус и тепло густой лужицы, которая влила
в меня свою силу.
Два десятка лет…
Два десятка маленьких вечностей, два десятка мук для маленького, стареющего
отрезка водопроводной трубы.
Несколько раз кисть касалась меня, чтобы в очередной раз покрыть неровным слоем
дешевой краски. В этом доме хозяева менялись часто, они уходили куда-то, оставаясь во мне
лишь смутными тенями сожаления. Я провожал их тревожным гудением, словно теряя что-то
вместе с ними.
Потом появился он - неприятный субъект, с намечающейся лысиной а-ля Брюс
Уиллис конца девяностых (во всяком случае, так он думал о самом себе), пивным животиком
и скверным характером. Его звали Риччи Стич.
Новый хозяин не понравился мне с первого взгляда - еще тогда, когда пришел в
ванную и долго мочился в унитаз, словно специально не попадая, пьяно пошатываясь на
месте (эй ребята, похоже мой прицел сбился немного), разбрызгивая мочу по стенам,
оставляя омерзительно теплые капли на трубах.
Каждый раз, когда я видел его, мне хотелось кричать, так громко, как только можно.
Мои чувства передавались остальным трубам, и тогда весь водопровод (частичкой которого
был и я) начинал тихонько гудеть, выражая свое презрение этому олуху, неспособному
справиться с собственным членом.
Несколько раз, хозяин бил по мне молотком, пытаясь сорвать свое раздражение
плохим напором воды, на бедном куске металла, который не был ни в чем виноват.
Каждый удар эхом отдавался по тупеющим трубам, заставляя вздрагивать их, я
буквально ощущал, как их мысли взвивались маленькими сполохами недоумения.
Если бы у меня были зубы, я наверно скрипел бы ими.
Но я терпел. Терпел и ждал.
Я знал, что ничто не вечно, и мое время настанет.
Ночь сменится днем, и звезды уйдут с небосклона, растворяясь в беспощадном свете
наступающего утра.
Хозяин…
Я ненавидел его - это маленькое волосатое существо, в тапочках и рваной майке с
разводами от кетчупа и крошками хлеба, прилипшими к немытому потному телу.
Риччи приходил каждое утро в ванную и стоял некоторое время, щурясь в неровном
свете покрытой пылью и паутиной, лампочки, которая одиноко болталась на потолке, затем
привычным жестом чесал в паху и ожесточенно выкручивал до упора вентиль, ожидая, когда
польется тонкая струйка пропахшей ржавчиной воды. Иногда, он с силой бил по трубам,
словно действительно верил, что произойдет чудо, и вода зашипит, вырываясь из крана
немыслимым напором.
Как ни странно, моя ненависть к нему слегка разбавлялась некоторым пониманием.
Между нами словно установился невидимый контакт - какая-то ниточка связывала
неопрятного сукиного сына и покрытый краской кусок водопровода.
Иногда я ощущал легкие импульсы, которые проходили по моему телу, всякий раз,
когда он в потемках шарил по стене, пытаясь найти выключатель. Думаю, он тоже чувствовал
что-то такое, легкие касания чуждого ему разума, непонятного, ограниченного диаметром
стальной трубы.
Он набирал полную ванну, и плюхался в воду, отмокая, прихлебывая время от
времени из бутылки какое-то дешевое пойло. При этом он ловил местную радиостанцию
VZON[2], в маленьком приемнике, который ставил на краешек ванны, чтобы в который раз
слушать голоса спортивных комментаторов, захлебывающихся от восторга, описывающих
ход очередной чертовой игры.
Я ненавидел эти голоса так же, как ненавидел хозяина дома.
Со временем наша связь упрочнилась, иногда я даже мог предугадать его настроение,
еще до того, как он недовольно ворча, заползал в ванную, чтобы умыться или почистить
пожелтевшие от кофе и никотина зубы.
Я шептал ему о том, что ненавижу его. Ненавижу эту чертову ухмылку, которой
неудачники прикрывают все свои промахи, пытаясь скрыть свои истинные чувства.
Ненавижу его рваные трусы и грязную майку, по которой можно рассказать целую историю о
том, что он ел в течение месяца. Я шептал, и он заворожено слушал, делая вид, что увлечен
новостями с поля, где «Ред Сокс»[3] упустил возможность переиграть «Окленд Атлетикс» (в
девятом иннинге[4] питчер[5] Бостона Эмбри пропустил хит[6], и Бирнес, улыбаясь во все
тридцать четыре зуба, добежал до «дома»[7]), после чего итогом самой длинной игры в плей-
офф для Окленда стала блестящая победа.
Я был терпелив. Я делал все возможное для того, чтобы наша связь стала, как можно
прочней, ловил все его мысли, собирал настроения, подстраивался под этого ублюдка,