«Иди ко мне. Беги ко мне. Прячь свое двойное я. Кам-каммала, мой хороший
сын. Мы свалим Башню, уничтожим свет, где бы он ни был, а потом будем вместе
править темнотой.
Приходи ко мне.
Приходи».

Голос Алого Папули то звучал громко, то снижался до едва различимого шепота,
но не утихал ни на мгновение в голове, и без того разрываемой болью. Его звала судьба.
Великое предназначение. Потрясающие перспективы, черт побери – но вот он, будущий
повелитель мира, полюбуйтесь! – сидит на корточках со спущенными штанами, опираясь
руками о землю, срет и блюет одновременно, его бьет дрожь, мозг плавится от лихорадки,
а глаза застит темный туман, и страданиям этим нет конца. Смешно, не правда ли,
господа? Невероятно смешно.
Спазмы наконец ослабли, потом прекратились... на время, да, на какое-то время.
Тяжело дыша, он откинулся назад, привалился спиной к дереву. Один. Как всегда, один...
Голос в мозгу не разделял его одиночество, не сочувствовал его состоянию, тот, кому он
принадлежал, был занят только собой. Настойчиво талдыча своё, голос на самом-то деле
не приглашал никуда – лишь тянул да подталкивал, вперед и вперед, тому не было дела,
что, по видимости, совсем уже скоро он не сможет не то что идти – ползти. Ни в людском,
ни в паучьем обличье.
Однако сдаваться он не собирался: самонадеянность юности – лучший из допингов.
И, прежде чем потерять сознание, провел в бесплодной погоне за остатками своего ка-
тета еще много мучительных часов. Последнее, что запомнил – камень, вдавившийся в
бок, яркость света, нестерпимая для воспаленных глаз. И боль, проклятая изнуряющая
боль, с которой нельзя было свыкнуться... Накрепко закусив губу, он лежал на животе
среди валунов, глядел вниз, туда, где они расположились на отдых у костра, и яростно
заставлял себя встать: вроде бы выдался наконец удобный момент для нападения.
Потом – острейшая судорога где-то в самой утробе, такая, что не вздохнуть,
кровавая пелена и тьма.

Потом – опять свет. Но не резкий – приглушенный, даже приятный. Уютный,
теплый свет, вызывающий... нет, не воспоминания, у него не могло быть подобных
воспоминаний... Генную память о доме? Человеческую генную память. Он, без сомнения,
и находился сейчас в своей человеческой ипостаси, не успел трансформироваться перед
тем, как... что? Что произошло? И сколько прошло времени? И где он вообще, мать его
распротак?.. Ответов не было – снова скрутило болью и унесло в темноту.
А еще потом... кто-то осторожно разжал ему зубы, и в иссохший рот полилась
тонкая струйка влаги. Он приподнялся навстречу, жадно охватил губами край
подставленной посудины, осушил ту до дна, постанывая от несказанного облегчения – и,
сразу утратив силы, мешком рухнул навзничь на что-то мягкое, спружинившее под
тяжестью тела. Полежал, настороженно прислушиваясь к ощущениям, прежде чем
рискнул открыть глаза. А когда открыл, увидел склонившееся над ним лицо.
Девушка. Молодая. Вряд ли старше его. И – что уж там – очень даже симпатичная.
Правда, на его пути встречалось не так много особей противоположного пола, но и без
всякого опыта можно было заметить – хороша. Бутончик, так вроде именуют эдаких юниц
влюбленные деревенские олухи? Глазки там, губки... Впрочем, все эти розовые сопли не
про его честь. У него другая цель... о черт! Черт, черт, черт!!! Цель ушла из-под носа,
ускользнула из лап, прет себе дальше как ни в чем не бывало, а он тут валяется нагишом
невесть где, оценивая какую-то долбаную кралю!..
Он рванулся, вскочил было на ноги – и вновь упал назад, в мягкое, с мгновенным,
безнадежным, окончательным осознанием: вот и всё. Здесь, прямо вот здесь – конец пути.
Конец всему. Куда там сходят с тропы – в пустошь? В тодэшную тьму? Как бы ни было,
скоро выяснится. Лишь бы это не затянулось...
Сложившись пополам от боли, он перевалился на бок, и его в тысячный раз
вырвало.

Из тяжкой дурноты вывели руки, что приподняли ему голову, нежно отерли лицо,
приставили к губам кружку с питьем. Он глотнул разок – и скривился. Терпкий,
горьковатый вкус... Яд? Ему дали яд?.. Что ж, и к лучшему. Весьма милосердно, леди-сэй,
я говорю: спасибо.
– Пей... Это травы, не бойся. Тебе поможет. Я смешала самый сильный сбор.
Голос. Сострадающий, ласковый голос, обращенный к нему... Как такое может
быть?! Бред перед смертью? Всё это – лишь горячечный бред?..
Кружку снова настойчиво поднесли ко рту.
– Выпей, пожалуйста... Не так уж и горько, когда привыкнешь. Тебе нужно много
пить сейчас, очень много. И травяной отвар, и настой баданного корня, он тоже не
слишком-то вкусный, что поделать!
– Зачем?..
А это уже его собственный голос – хриплый, севший, какой-то каркающий.
Девчонка, не поняв, вопросительно подняла брови, и он повторил:
– Зачем? Всё равно я сдохну, сама прекрасно понимаешь! Так какого хрена
заботишься? Откуда ты вообще взялась?
– Я...
(показалось, или она вправду на секунду запнулась в замешательстве, прежде чем
ответить?)
...я здесь живу. Всегда жила.
– Всегда... А меня где отыскала – обосранное сокровище? По запаху нашла?
Щеки, еще детски припухлые, порозовели.
– Я ночью заметила костер на пустоши. Здесь мало кто ходит... Хотела посмотреть
сверху, с холма – и там, в камнях, наткнулась на тебя. Ты весь горел... и сейчас горишь.
Чем-то отравился, да? Похоже на то.
Да уж... чем-то. Знала бы ты чем... Усмешка, больше смахивающая на болезненную
гримасу, исказила лицо.
– Мой дворецкий подал к чаю несвежие булочки.
– Я серьезно!
– И я серьезно. Чего спрашивать? Сказано уже, подыхаю, не видишь, дурочка!
Проигнорировав нарочитую грубость, упрямая незнакомка отставила в сторону
посудину с невыпитым лекарством, крепко охватила пальцами его запястья, склонилась и
жарко выдохнула почти что губы в губы:
– Не говори... никогда больше не смей говорить таких вещей! Ты не умрешь,
понятно? Не умрешь! Я не дам тебе умереть вот так, не позволю!
Он устало прикрыл глаза.
– Как тебя зовут?
И, ничуть не удивившись, услышал:
– Сюзан...
Его нимало не интересовали сейчас любые детали любых событий, но одно он всё
же хотел знать.
– Я где, Сюзан? У тебя дома?
– Да.
– И давно?
– Часа три. Или четыре. Ну да, около того, вон уже светает... Я успела тебя вымыть,
уложить и заварить траву.
– Ты хочешь сказать: ночью в одиночку притащила с горы такую тушу и взвалила
на кровать?
– Ну, во-первых, не такую уж тушу, не льсти себе. Ты ужасно худой, просто
ужасно... Ладно, это дело поправимое!.. А во-вторых, не в одиночку. Мне помог Билл,
робот. Он здесь, неподалеку, обслуживает «Федерал»... станцию слежения, кажется, так
это называется. Заходит ко мне, частенько. Приносит еду. Когда я бежала домой за
санками, чтобы перевезти тебя, по счастью, на полпути столкнулась с ним.
– «По счастью»... Тоже мне счастье: сколько-то дней поваландаться с кучей дерьма,
прежде чем зарыть то, что останется, где-нибудь на ближайшей помойке... Здесь есть
помойка?..
Маленькая ладошка властно закрыла ему рот.
– Хватит, не хочу больше слушать. И вообще, ты собираешься пить лекарство? У
меня еще есть другие дела.
Он послушно выпил, неловко повернулся на больной бок, скрипнул зубами.
Девушка, будто что-то припомнив, на минуту отошла, вернулась – и на давнюю,
саднящую, вечно воспаленную рану легла повязка с целебным бальзамом.

Она ухаживала за ним неотлучно, истово, отпаивала травами, со снисходительной
улыбкой выслушивала протесты, быстро сводила на нет вспышки болезненной
раздражительности. Она подтирала с пола его рвоту, без тени брезгливости выносила
горшки с вонючей жижей, что хлестала первое время почти беспрестанно, выворачивая
наизнанку внутренности. Она ласкала его, унимая боль, уговаривала потерпеть,
осторожными круговыми движениями массируя каменно затвердевший живот,
нашептывала успокоительные нежности, омывала полыхающее жаром тело прохладной
водой, продлевая блаженное, не знакомое ранее ощущение чистоты и – тоже новое,
никогда и ни к кому не испытанное – чувство благодарности.
Есть он не хотел. Совсем. Порой с ужасом думал – что, если захочет? – но всё яснее
сознавал, что ЕЙ никогда не причинил бы вреда. ОНА была особенной. Чудесной. Не
такой, как все. ОНА не была пищей, избави бог, не была!.. Нельзя, чтобы Сюзан узнала,
кто он такой, легче умереть, он и должен был умереть, так позорно не выполнив главной
задачи, для коей был явлен на свет, однако вопреки всему упрямо цеплялся за жизнь. Хотя
бы ради того, чтобы когда-нибудь поцеловать эти губы. Впервые в жизни поцеловать
губы девушки... Какие они, должно быть, мягкие, упоительно мягкие! А на вздернутом
носике – крохотные, чуть заметные, трогательные веснушки, и волосы пахнут...
Жасмином. Жасмин, розы и жимолость.
Откуда это пришло? Из каких дальних далей? Зачем это ему – изгою, не знающему
родства?.. Будто набор составляющих волшебства, будто ключ к неизведанному
блаженству, великое триединство: жимолость. Розы. Жасмин.
Розы, жимолость и жасмин, прошлогоднее сено... запах любви. Прошлогоднее
сено, где еще теплится дух летнего клевера. Масло, пролитое из древних урн. О Сюзан,
моя Сюзан, девушка у окна...
Он – набирающий силу человек в нем – загонял ненавистного теперь паука как
можно глубже внутрь, он убил бы его, если б мог. Однако – не мог, и страшился
представить, что будет дальше, когда она... если она его вылечит. А пока что... пусть всё
идет как идет, и ничего больше не нужно. Что может быть нужно на краю бытия? Всю
свою недолгую жизнь он без передышки, с тщетным, судорожным, злобным рвением