Над горизонтом поднималось овальное солнце, желтое, как сочный лимон.
Его тонкие лучи медленно разгоняли царивший мрак, словно уборщица, моющая
ободок унитаза. Не слишком удачное сравнение, но все же.
Утренняя дымка постепенно заняла место, освобожденное отбывшей тьмой.
Но вот и она, медленно рассеявшись, открыла миру серое пепелище, бывшее
некогда городом. Сотня миль в ширину, еще столько же, в длину. А посреди –
большая черная воронка, напоминающая лицо, снедаемое гангреной. Лицо
человека, долго находившееся под благопристойной маской, которую он внезапно
решился снять.
От города не осталось ничего. Он был погребен под проклятым грунтом
взорванного карьера. Посреди пустынного выжженного пространства торчала
пожелтевшая вывеска кинотеатра, как сломанное ребро, оставшееся от
превратившегося в прах скелета. Таким город предстал перед нашим взором.
Таким он был всегда.
Он был изничтожен. Посреди отвратительной черной воронки (пара
десятков футов в диаметре) находился вход в шахту. Заваленный, и бережно
скрытый от случайно брошенного взгляда, он смотрел на мир заплывшим глазом
умирающего боксера. Последствия взрыва были ужасны, но то, что могло
произойти, если бы взрыва не последовало, было в стократ ужаснее.
Но что это?
Сердцевина воронки, размером с голову не слишком-то умного футболиста,
начинает пульсировать. Постепенно, словно сердце, возвращенное к жизни
посредством дефибрилляторов, она усиливается. И вот уже вся воронка
наполнена дрожью, потусторонним биением громадного сердца. И если в вас
живет романтик, вы нашли бы это зрелище более чем отталкивающим.
Прямо посреди воронки клочки выжженной земли внезапно начинают
подпрыгивать. Дрожь сильна. Слабая струйка вырывается оттуда, обагрив черную
землю воронки. Багровая, как кровь (кровь?), жидкость вытекает из заваленного
входа в туннель заброшенной шахты.
Струйка превращается в фонтанчик, а он, в свою очередь, в ручеек. Земля
исторгает из своего лона потоки крови, заполняющие собой дыру в земле.
Кровь уже достигает краев воронки, начиная переливаться через край, а
пульсация продолжается. Мерная, она время от времени то усиливается, то
утихает. Ярко красная поверхность чудовищного бассейна бурлит, переливаясь
под лучами утреннего солнца. Только солнце уже не утреннее, оно потемнело,
стало черным и бросает тяжелую сумрачную тень на поверхность земли.
Озеро бурлит, словно там, в глубине туннеля, открывшегося, чтобы
исторгнуть из себя создание, которого еще не видел мир, кто-то судорожно
дышит. Дышит затем, чтобы восстать и перекрыть дыхание этому миру.
Внезапно поверхность странной
(кровь??)
жидкости расходится, и от туда появляется нечто, отдаленно напоминающее
медвежью лапу, только в несколько раз превышающую ее в размерах.
Это нечто крепко хватается за край воронки, но он обрывается, и рука, если
это вообще можно назвать рукой, уходит вместе с большим куском выжженного
сланца под воду.
Кровь!
Вызвав фонтан алых брызг, из глубин снова вырывается рука (лапа! лапа!) и
со всего маха хватается за землю там, где края воронки переходят в более-менее
твердый грунт. Чудовищная конечность выбрасывает три громадных когтя, и
буквально забивает их в землю.
Земля затряслась. Во все стороны полетели мелкие брызги крови,
раскрасившие землю по краям воронки в цвета глубокого заката. Смешавшись с
пеплом, капли крови образовали собой пятиконечную звезду, вершина которой
глядела на восток, указующим перстом показывая на черное солнце. Громада
чудовища пробкой вылетела из озера, как если бы сама земля вытолкнула его из
своего мягкого и гостеприимного лона.
Создание приземлилось на нечто, отдаленно напоминающее задние
конечности какого-нибудь деформированного животного.
Оно представляло собой помесь доисторического мамонта, научившегося
ходить на двух ногах, и жирной слизистой медузы. Кроме четырех “нормальных”
конечностей из его спины росли несколько щупалец, как у одного из
многотысячной толпы врагов человека-паука.
Вместо лица у этого создания была звериная морда, в тоже время являющая
собой лицевую сторону жирной туши осьминога. На месте глаз царила
безбрежная пустота, чарующая, если бы не та тьма и дьявольская холодность,
которые изливались из нее. В этот момент охотно веришь в легенду о безумной
медузе, превращающей своих соперников в камень.
Там, в этих глазах, не было даже безумия. Глядя в них, ты понимаешь, что
жизнь пуста и бессмысленна.
Все тело создания окружало мрачное свечение. Казалось, оно исходит от
этих глубоких темных зрачков и окутывает собой всего зверя. Таким он предстал
на сцене нашего театра. Рожденный пустотой и тьмой, дитя крови, он ухмылялся
своей чудовищной ухмылкой.
Зверь пришел. Тэк.
Ранее утро радовало глаз.

Темпус, такой же черный, как и его машина, был погружен в себя. Впереди
стелилось шоссе 50. Черный асфальт, время от времени прерываемый белыми
разделительными полосами, был окружен призрачной колеблющейся дымкой.
Несмотря на ранний час, день стоял довольно жаркий. Наверное, такой же
жаркий, как и тогда, в то памятное лето в Касл-Роке, когда бешенство одного
огромного сенбернара унесло жизни десятков местных жителей, и одного
маленького, ни в чем неповинного мальчика. Его мама осталась жить, наверное,
она и до сих пор живет, мучимая бессонницей или же иррациональными
сновидениями, потерявшая всякий вкус к жизни. И никогда не знаешь, что же
лучше.
Темпус Риддлер был родом оттуда. Стоит сказать, что мать мальчика была
его близкой подругой. Не любовники, нет, а просто друзья. Как это иногда
бывает.
Его мысли прервала неожиданная картина. На обочине, в нескольких милях
в том направлении, куда он ехал, стояло что-то, отдаленно напоминающее
маленький трейлер. Разглядеть что-либо еще было проблематично.
Когда до брошенного фургона оставалось всего несколько сот футов,
Риддлер увидел, что его дверца распахнута. Судя по всему, покинут он был уже
довольно давно.
Повинуясь неведомому чувству тревоги, он свернул на обочину. Его
обычно ясное и открытое лицо несколько помрачнело, бросая сумрачную тень на
красивые темно карие глаза. Не к добру это, ох, не к добру.
Покопавшись в бардачке, он достал серебристую зажигалку “Zippo”,
доставшуюся ему по наследству. Будучи заядлым курильщиком, его отец всегда
носил ее с собой, а она, в свою очередь, служила памятью о нем. О тех днях, когда
маленький черный Темпус, будущий менеджер крупной компании, сидел на
коленях у своего нежно любимого отца, вдыхая запах выкуренного им табака и
вертя в руках маленькую серебряную зажигалку.
Воспоминания нахлынули на Темпуса неудержимым потоком, но он
прервал их, сунув зажигалку в карман. Те дни ушли. Его отец умер от рака легких
и это все, что от него осталось. Такова жизнь, и не нам решать, кто останется, а
кто уйдет.
Темпус открыл дверцу своего нового “сивика” и вышел из машины. Ветер
пустыни обдал его лицо сухим мертвым жаром, которого он не чувствовал, сидя в
машине, где работала новенькая система кондиционирования.
Темпус огляделся. Где-то вдалеке что-то поблескивало, отражая яркий свет
утреннего солнца, но негр не придал этому большого значения. Направившись к
брошенному фургону, он нечаянно наступил нечто мягкое. Поглядев под ноги, он
увидел красивую белокурую куклу, безрукую, и к тому же раздавленную его
тяжелым сапогом. Ее синие пластмассовые глаза осуждающе уставились на
Темпуса.
– Извини, я не хотел, – произнес негр, выдавив из себя подобие улыбки.
Что-то тревожило его, и ему это совершенно не нравилось. Совсем.
Он откинул жалкую куклу носком сапога, и еще раз попытался улыбнуться.
Что бы здесь не произошло, это не должно его касаться. Никоим образом.
Внезапно он заметил, что вокруг постепенно начинает темнеть. Подняв
голову к небу, он увидел, что темная луна закрывает собой солнце, уже оторвав от
него порядочный кусок.
Внезапно его пробрала легкая дрожь, которая была не такой уж и легкой, и
его покинуло всякое желание заходить внутрь фургончика. Домик на колесах,
черт бы его побрал. Вдруг Темпусу сильно захотелось попасть внутрь своей
машины, и позабыть обо всем, что он здесь видел. И об этой чертовой кукле,
тоже.
Он почувствовал, что вокруг начинает ощутимо холодать. Все посерело,
слившись в единую сумрачную массу. Солнце уже почти исчезло.
Темпус повернулся, и направился к своей машине. Не доходя нескольких
футов, он услышал, как сзади что-то зашуршало. Остановился.
Необъяснимый страх все глубже проникал в его одинокую душу, охватывая
ее своими липкими и твердыми, как тиски, пальцами. Сжимал его, лишал
надежды. Темпус обернулся.
Сначала он не увидел ничего, кроме привычного вида слегка присыпанной
песком дороги и заброшенного фургона. Потом, поймав всю картину в целом, он
заметил нечто, сидящее рядом с раздавленной куклой. Этим нечто был большой
стервятник, черный, как самая темная ночь. Птица подняла свою плешивую
голову, и поглядел на него своими темными глубокими глазами.
Темпуса начало трясти. Но не от вида птицы, ее слишком умных глаз, а,
наоборот, оттого, что с ней начало происходить. Она менялась, ее форма
колыхалась, как то марево вдалеке, от которого теперь не осталось и следа.
Там, где раньше сидела птица, теперь стоял человек в черном балахоне. Он
напоминал Темпусу священника из одной старой книги, таким, каким он его себе
тогда представлял.
“Священник” поднял опущенную голову, и Темпус заметил, что глаза его
отливают красным, словно раскаленные угольки.