Стихи
Victory
12 июн 2008
Vagabond (Jun 12 2008, 06:10 PM) писал:
достаточно услышать голос, и всё 
Пиши, Мить, пиши. Должен же хоть кто-нибудь сажать кипарисы в пустыне.
Vagabond
12 июн 2008
Victory (Jun 12 2008, 07:19 PM) писал:
Должен же хоть кто-нибудь сажать кипарисы в пустыне.
Hypnos
16 июн 2008
Че-та я тут давно никого собой не истязал вроде как.
Я остаюсь в листве, траве и пыли,
Шепчусь с ветвями, полными испуга.
Любовью мы с тобой недолго были,
Настало время сделаться разлукой.
Нет смерти в ветре, воздухе и свете,
Нет смерти в убегающей Вселенной
И на моей ползущей вслед планете,
Я не могу остаться неизменным.
Нет жизни в ветре, воздухе и свете,
Нет жизни в механической Вселенной
Нет жизни на дрейфующей планете,
И я – не жизнь, но вечное движенье.
Нет смерти, жизни – значит, нет ответа –
Я – обитатель или я – планета?
* * *
Вот это не знаю, стих - не стих. Может, напевный монолог ©
?
Но что качаешь ты из темных скважин глаз?
Что видишь ты в бездонных, вечных междувечных черных дырах?
Откуда сон к тебе приходит всякий раз и что уносит всякий раз с собой?
Где волосы твои, чье золото навеки стало серебром?
Где та, что век была ребром, а стала костью в горле?
Чью память стерли в голове твоей и чем сменили?
Чьи мысли в ней под слоем пыли гнили?
Скопили и слепили, оскопили, ослепили.
И кто отрекся от тебя? Не ты ли?
* * *
Солнце за мной и передо мной,
Солнце вокруг меня.
Я бы и выбрал день иной,
Но нет здесь другого дня.
Рождения плач и смерти вздох
В эхе одном срослись.
В дне, что не мне создал чей-то бог,
Начну и закончу жизнь.
Во сне я смотрю на другие дни,
Лишь грезы здесь - только мои,
Но мне, чьей-то мысли, даже они
Реальней меня в забытьи.
Светла пелена, готов удар,
И шор от лица не отнять,
И я бросаюсь на Солнца жар,
А жизнь ковыляет вспять.
* * *
Ну и похабщинки чуть-чуть, на кисло-сладкое.
Я в бездну глаз твоих украдкою спускался,
На жизни остальной воздвигнув крест,
Я за канат, к нему привязанный, цеплялся,
Надеясь тщетно, что однажды надоест.
Чужой судьбы безропотный невольник,
Уйду на глубину сквозь проруби зрачков.
В твоих бермудах спрятан треугольник,
Что затянул немало моряков.
А еще про стихи у меня родилась одна интересная, как мне показалось, мысля, которую я нагло копипащу с другого форума.
Процесс рождения стихов во многом напоминает акт дефекации. Иногда достаточно сесть - и они хлещут наружу бурным ручьем ("Минута - и стихи свободно потекут" © Пушкин), иногда же рождение стиха - процесс настолько мучительный, что после его окончания физически трудно что-либо делать. Не следует, однако, путать подобный запор с творческой пустотой, когда автор тоже может сильно тужиться, однако стиха внутри нет, он не распирает все его существо, грозясь взорвать - подобный процесс производит разве что псевдо-кал, словесную газификацию луж и уборных комнат, которая, например, нередко слышна с эстрады (всегда была, а не в последнее время, как многие заблуждаются). Самые гадкие стихи - именно стихи, а не суррогатные строфы - идут мягко. Они могут быть гениальны, однако вдобавок очень прилипчивы, от таких сложно впоследствии очистить мысли.
И я бы рад уподобить рождение стиха рождению ребенка и не мучать самолюбие пиитов, подсевших на таблетки "ENLARGE YOUR EGO", однако не могу признать, что возможность написать его зависит от каких-либо биологических особенностей, да и дети, насколько я знаю, не вылетают из матерей пулей, подобно пробке из бутылки с игристым, а вот стихи - очень даже могут.
Я остаюсь в листве, траве и пыли,
Шепчусь с ветвями, полными испуга.
Любовью мы с тобой недолго были,
Настало время сделаться разлукой.
Нет смерти в ветре, воздухе и свете,
Нет смерти в убегающей Вселенной
И на моей ползущей вслед планете,
Я не могу остаться неизменным.
Нет жизни в ветре, воздухе и свете,
Нет жизни в механической Вселенной
Нет жизни на дрейфующей планете,
И я – не жизнь, но вечное движенье.
Нет смерти, жизни – значит, нет ответа –
Я – обитатель или я – планета?
* * *
Вот это не знаю, стих - не стих. Может, напевный монолог ©
?Но что качаешь ты из темных скважин глаз?
Что видишь ты в бездонных, вечных междувечных черных дырах?
Откуда сон к тебе приходит всякий раз и что уносит всякий раз с собой?
Где волосы твои, чье золото навеки стало серебром?
Где та, что век была ребром, а стала костью в горле?
Чью память стерли в голове твоей и чем сменили?
Чьи мысли в ней под слоем пыли гнили?
Скопили и слепили, оскопили, ослепили.
И кто отрекся от тебя? Не ты ли?
* * *
Солнце за мной и передо мной,
Солнце вокруг меня.
Я бы и выбрал день иной,
Но нет здесь другого дня.
Рождения плач и смерти вздох
В эхе одном срослись.
В дне, что не мне создал чей-то бог,
Начну и закончу жизнь.
Во сне я смотрю на другие дни,
Лишь грезы здесь - только мои,
Но мне, чьей-то мысли, даже они
Реальней меня в забытьи.
Светла пелена, готов удар,
И шор от лица не отнять,
И я бросаюсь на Солнца жар,
А жизнь ковыляет вспять.
* * *
Ну и похабщинки чуть-чуть, на кисло-сладкое.
Я в бездну глаз твоих украдкою спускался,
На жизни остальной воздвигнув крест,
Я за канат, к нему привязанный, цеплялся,
Надеясь тщетно, что однажды надоест.
Чужой судьбы безропотный невольник,
Уйду на глубину сквозь проруби зрачков.
В твоих бермудах спрятан треугольник,
Что затянул немало моряков.
А еще про стихи у меня родилась одна интересная, как мне показалось, мысля, которую я нагло копипащу с другого форума.
Процесс рождения стихов во многом напоминает акт дефекации. Иногда достаточно сесть - и они хлещут наружу бурным ручьем ("Минута - и стихи свободно потекут" © Пушкин), иногда же рождение стиха - процесс настолько мучительный, что после его окончания физически трудно что-либо делать. Не следует, однако, путать подобный запор с творческой пустотой, когда автор тоже может сильно тужиться, однако стиха внутри нет, он не распирает все его существо, грозясь взорвать - подобный процесс производит разве что псевдо-кал, словесную газификацию луж и уборных комнат, которая, например, нередко слышна с эстрады (всегда была, а не в последнее время, как многие заблуждаются). Самые гадкие стихи - именно стихи, а не суррогатные строфы - идут мягко. Они могут быть гениальны, однако вдобавок очень прилипчивы, от таких сложно впоследствии очистить мысли.
И я бы рад уподобить рождение стиха рождению ребенка и не мучать самолюбие пиитов, подсевших на таблетки "ENLARGE YOUR EGO", однако не могу признать, что возможность написать его зависит от каких-либо биологических особенностей, да и дети, насколько я знаю, не вылетают из матерей пулей, подобно пробке из бутылки с игристым, а вот стихи - очень даже могут.
Vagabond
17 июн 2008
над обрывом проходит тропа.
этой ночью не выйдет уснуть,
и ещё пару суток – не спать.
тем, чужим, проглотившим блесну –
пуля в лоб и гранитный карниз,
снайпер знает в прицелах толк.
футов триста – что вверх, что вниз,
зреет в шашках застывший тол.
до зари ещё несколько лет,
камень сыр, а ветер – колюч.
мы одни на бесплодной земле,
мы – судьбой подаренный ключ
к завершению долгой войны,
к самой крайней из всех побед.
её всходы пока не видны,
но почти пробились на свет.
этой ночью не выйдет уснуть,
и ещё пару суток – не спать.
тем, чужим, проглотившим блесну –
пуля в лоб и гранитный карниз,
снайпер знает в прицелах толк.
футов триста – что вверх, что вниз,
зреет в шашках застывший тол.
до зари ещё несколько лет,
камень сыр, а ветер – колюч.
мы одни на бесплодной земле,
мы – судьбой подаренный ключ
к завершению долгой войны,
к самой крайней из всех побед.
её всходы пока не видны,
но почти пробились на свет.
Vagabond
17 июн 2008
лежу, завернувшись в пледы.
лихорадка грызёт
мои кости,
обжигает пустое сердце,
и кидает в озноб,
как в прорубь,
и хохочет, хохочет гиеной.
погружаюсь в бездонный омут,
вижу глаз
исполинского зверя,
беспощадного Левиафана.
он, кольцом
обвивая скалы,
отдыхает от долгой охоты
на косаток, акул, кашалотов,
на гигантских
пурпурных кальмаров.
погружаюсь я
глубже и глубже,
я иду по краю воронки,
по спирали между мирами,
разделёнными
тонкой гранью.
эта бездна
не знала жизни,
эта бездна не знала солнца,
но я вижу,
как в негативе,
чешую, и усы, и зубы,
и широкий зубчатый гребень,
и глаза, как огни плавилен.
я смотрю в те глаза
и таю,
растворяясь в памяти зверя,
вижу мир под завесой мира,
вижу битвы,
и кровь, и ярость,
и копьё из слепящего света,
пронизавшее гордую выю.
и, пробитый насквозь
этой болью,
вылетаю я в явь из нави,
выгибаясь в беззвучном крике
на пропитанной
потом
кровати.
лихорадка грызёт
мои кости,
обжигает пустое сердце,
и кидает в озноб,
как в прорубь,
и хохочет, хохочет гиеной.
погружаюсь в бездонный омут,
вижу глаз
исполинского зверя,
беспощадного Левиафана.
он, кольцом
обвивая скалы,
отдыхает от долгой охоты
на косаток, акул, кашалотов,
на гигантских
пурпурных кальмаров.
погружаюсь я
глубже и глубже,
я иду по краю воронки,
по спирали между мирами,
разделёнными
тонкой гранью.
эта бездна
не знала жизни,
эта бездна не знала солнца,
но я вижу,
как в негативе,
чешую, и усы, и зубы,
и широкий зубчатый гребень,
и глаза, как огни плавилен.
я смотрю в те глаза
и таю,
растворяясь в памяти зверя,
вижу мир под завесой мира,
вижу битвы,
и кровь, и ярость,
и копьё из слепящего света,
пронизавшее гордую выю.
и, пробитый насквозь
этой болью,
вылетаю я в явь из нави,
выгибаясь в беззвучном крике
на пропитанной
потом
кровати.
Vagabond
17 июн 2008
она вернётся домой под вечер, часам к семи,
работает где-то в центре, беседует там с людьми,
выводит на чистую воду, заглядывает в глаза.
работа в целом простая, но ошибаться нельзя.
она выходит на улицу, и видит волшебный сад,
и сходит в него с тротуара, забыв дорогу назад,
идёт мимо лилий и лотосов, и лебедей в пруду,
и думает – “счастье, где ты? к тебе навстречу иду.”
дневная грёза растает, эспрессо поднимет пульс,
в рутине опять растворится горький кофейный вкус,
“здравствуйте”, “очень приятно”, “да, видела резюме”.
за окном усталая осень сдаёт форпосты зиме.
она идёт по тропинке, меж кипарисов и пальм,
и льнут лианы и травы к её загорелым стопам,
и в небе сияет радуга, и солнечная пыльца
ей оседает на плечи, на кожу её лица.
ещё немного эспрессо, два сэндвича, “голуаз”,
ещё немного просящих, пустых, уверенных глаз,
“перезвоним вам позже”, “вы подойдёте вполне”.
время тянется медленно, будто в нелепом сне.
она выходит из сада и видит фигуру в свету,
адама времён творенья, бесстрастную красоту,
и рвутся слова из горла на древнем, как мир, языке:
“я – жизнь твоя, первородный, иду к тебе налегке”.
лягут на полки папки, погаснет плоский экран,
лягут на веки тени, на скулы – чуть-чуть румян,
пару слов на прощанье, скомканный жест рукой.
мысли текут широкой и полноводной рекой.
она выходит на улицу и видит осенний сад,
и сходит в него с тротуара, не обернувшись назад,
и видит на лавке фигуру в ярком фонарном свету,
вплавленную в осеннюю, хрупкую красоту,
и ноги несут её сами, и вертится вновь земля,
глаза королевы встречают глаза её короля,
“как ты?” – “я ждал и понял, что без тебя не смогу”.
рыжие листья сгорают на первом зимнем снегу.
работает где-то в центре, беседует там с людьми,
выводит на чистую воду, заглядывает в глаза.
работа в целом простая, но ошибаться нельзя.
она выходит на улицу, и видит волшебный сад,
и сходит в него с тротуара, забыв дорогу назад,
идёт мимо лилий и лотосов, и лебедей в пруду,
и думает – “счастье, где ты? к тебе навстречу иду.”
дневная грёза растает, эспрессо поднимет пульс,
в рутине опять растворится горький кофейный вкус,
“здравствуйте”, “очень приятно”, “да, видела резюме”.
за окном усталая осень сдаёт форпосты зиме.
она идёт по тропинке, меж кипарисов и пальм,
и льнут лианы и травы к её загорелым стопам,
и в небе сияет радуга, и солнечная пыльца
ей оседает на плечи, на кожу её лица.
ещё немного эспрессо, два сэндвича, “голуаз”,
ещё немного просящих, пустых, уверенных глаз,
“перезвоним вам позже”, “вы подойдёте вполне”.
время тянется медленно, будто в нелепом сне.
она выходит из сада и видит фигуру в свету,
адама времён творенья, бесстрастную красоту,
и рвутся слова из горла на древнем, как мир, языке:
“я – жизнь твоя, первородный, иду к тебе налегке”.
лягут на полки папки, погаснет плоский экран,
лягут на веки тени, на скулы – чуть-чуть румян,
пару слов на прощанье, скомканный жест рукой.
мысли текут широкой и полноводной рекой.
она выходит на улицу и видит осенний сад,
и сходит в него с тротуара, не обернувшись назад,
и видит на лавке фигуру в ярком фонарном свету,
вплавленную в осеннюю, хрупкую красоту,
и ноги несут её сами, и вертится вновь земля,
глаза королевы встречают глаза её короля,
“как ты?” – “я ждал и понял, что без тебя не смогу”.
рыжие листья сгорают на первом зимнем снегу.
Vagabond
25 июн 2008
заря близка. седая рябь канала,
сложили крылья львы. ни одного
прохожего вокруг; хотя, пожалуй,
разрушил бы немое волшебство
гуляка праздный. заперты кофейни,
в квадрате площади гоняет голубей
холодный ветер. город стал трофеем
в неравной и обыденной борьбе
для осени, коснувшейся перстами
деревьев, куполов и базилик.
наступит вечер, и его не станет,
он, как мираж, с лица пустой земли
исчезнет без следа, и в свете лунном
останется туманный окоём,
и облака, и чистый лист лагуны.
и запятая гондолы – на нём.
сложили крылья львы. ни одного
прохожего вокруг; хотя, пожалуй,
разрушил бы немое волшебство
гуляка праздный. заперты кофейни,
в квадрате площади гоняет голубей
холодный ветер. город стал трофеем
в неравной и обыденной борьбе
для осени, коснувшейся перстами
деревьев, куполов и базилик.
наступит вечер, и его не станет,
он, как мираж, с лица пустой земли
исчезнет без следа, и в свете лунном
останется туманный окоём,
и облака, и чистый лист лагуны.
и запятая гондолы – на нём.
Vagabond
02 июл 2008
i deal in lead
револьвер на бедре, в кобуре.
быть сегодня кровавой заре,
быть сегодня последнему дню.
я себя не виню, не браню,
знаю, многих с собой заберу
на высоком юру поутру,
и найдут свой покой среди скал
те, кто спал, а под утро оскал
своей смерти в чудовищном сне
увидали вовне и втуне,
чьи достанутся чайкам тела
и истлеют дотла. догола
ветром смерти опять обнажён,
страха смерти лишён, на рожон
снова лезу я здесь, как всегда,
ведь бесстрашным беда – не беда,
а последняя пуля – себе,
не в мольбе, но в извечной борьбе.
и когда солнце встанет в зенит,
и последний мой нид прозвенит
как струна в пальцах скальда, в полёт
я уйду, мир мелькнёт, пропадёт,
и заменит начало конец.
я боец. моё дело – свинец.
револьвер на бедре, в кобуре.
быть сегодня кровавой заре,
быть сегодня последнему дню.
я себя не виню, не браню,
знаю, многих с собой заберу
на высоком юру поутру,
и найдут свой покой среди скал
те, кто спал, а под утро оскал
своей смерти в чудовищном сне
увидали вовне и втуне,
чьи достанутся чайкам тела
и истлеют дотла. догола
ветром смерти опять обнажён,
страха смерти лишён, на рожон
снова лезу я здесь, как всегда,
ведь бесстрашным беда – не беда,
а последняя пуля – себе,
не в мольбе, но в извечной борьбе.
и когда солнце встанет в зенит,
и последний мой нид прозвенит
как струна в пальцах скальда, в полёт
я уйду, мир мелькнёт, пропадёт,
и заменит начало конец.
я боец. моё дело – свинец.
Vagabond
02 июл 2008
o where are you going, said reader to rider...
видишь ли, сад эдемский недосягаем,
знаешь ли, жизнь – напрасная трата сил,
что там, за гранью – мы никогда не узнаем,
здесь же так худо, что хоть святых выноси.
вижу эдемский сад в любящем взгляде,
знаю, что жизнь – прекрасный и дивный дар,
есть за гранью место суду и награде,
здесь же вовек Вифлеема горит звезда.
видишь ли, сад эдемский недосягаем,
знаешь ли, жизнь – напрасная трата сил,
что там, за гранью – мы никогда не узнаем,
здесь же так худо, что хоть святых выноси.
вижу эдемский сад в любящем взгляде,
знаю, что жизнь – прекрасный и дивный дар,
есть за гранью место суду и награде,
здесь же вовек Вифлеема горит звезда.
Vagabond
04 июл 2008
на рассвете их выводят за кордон.
этот крестится, а тот разбитым ртом
воздух в лёгкие вбирает, ну а тот,
свесив голову на грудь, едва идёт.
их лишь трое, а охраны – в два ряда.
им по пояс здесь бурьян и лебеда,
им роса пятнает робы, как елей,
им недолго уж осталось на земле.
птицы спят, туман уходит, воздух свеж.
и стоят, по крови близкие в родстве,
эти трое у оврага, ровно в ряд,
а за ними разгорается заря.
этот крестится, а тот разбитым ртом
воздух в лёгкие вбирает, ну а тот,
свесив голову на грудь, едва идёт.
их лишь трое, а охраны – в два ряда.
им по пояс здесь бурьян и лебеда,
им роса пятнает робы, как елей,
им недолго уж осталось на земле.
птицы спят, туман уходит, воздух свеж.
и стоят, по крови близкие в родстве,
эти трое у оврага, ровно в ряд,
а за ними разгорается заря.
Vagabond
04 июл 2008
он ждал её у кафе, каштаны вчера расцвели.
она бежала к нему, не касаясь земли,
начиналось воскресное утро,
облака были вырезаны из перламутра.
он уже видел её силуэт вдали.
кёльнер принёс кофе, газету, стакан воды.
он зажёг сигарету, выдохнул дым,
посмотрел, как голуби кружат
над площадью и отражением в лужах.
ветер стирал с асфальта её следы.
он встал ей навстречу, обнял, поцеловал.
друг от друга кругом шла голова
у них примерно с неделю,
им птицы и ангелы радостно пели.
они решили не застилать кровать.
фотограф, работавший рядом, снял их вдвоём.
они его не заметили, говоря о своём,
и минут через пять ушли,
оставив в счёте вместо гривен рубли.
воздух их любовью был напоён.
год пролетел, и в другой столице весна.
у выходящего на бульвар окна
висит чёрно-белое фото,
критики говорят: отличная, мол, работа.
кому, как не критикам, это знать.
она бежала к нему, не касаясь земли,
начиналось воскресное утро,
облака были вырезаны из перламутра.
он уже видел её силуэт вдали.
кёльнер принёс кофе, газету, стакан воды.
он зажёг сигарету, выдохнул дым,
посмотрел, как голуби кружат
над площадью и отражением в лужах.
ветер стирал с асфальта её следы.
он встал ей навстречу, обнял, поцеловал.
друг от друга кругом шла голова
у них примерно с неделю,
им птицы и ангелы радостно пели.
они решили не застилать кровать.
фотограф, работавший рядом, снял их вдвоём.
они его не заметили, говоря о своём,
и минут через пять ушли,
оставив в счёте вместо гривен рубли.
воздух их любовью был напоён.
год пролетел, и в другой столице весна.
у выходящего на бульвар окна
висит чёрно-белое фото,
критики говорят: отличная, мол, работа.
кому, как не критикам, это знать.
Vagabond
08 июл 2008
выжимай из себя по капле – кого хочешь, раба ль, шута,
собирай и разбрасывай камни, начинай с пустого листа,
уставай от чужих откровений, открывай чужое в себе,
оплати все счета и пени, не спеши, сбиваясь на бег,
уходи, только если уходишь, вспоминай без печали и зла,
поступай вопреки природе, полюби не ту, что мила,
не бери себе ноши по весу, суйся в реку, не зная, где брод,
отслужи по умершим мессу, а живых избавь от хлопот,
сомневайся, не сделав дело, принимай на веру слова,
побывай и чёрным и белым, будь готов со всеми порвать,
в полнолуние спи спокойно, в равноденствие не хандри,
проиграв или выиграв войны, возвращайся в свой третий Рим,
и, на карте шагреневой кожи обозначив свои рубежи,
помни: сам ты себе поможешь. и живи, пока ещё жив.
собирай и разбрасывай камни, начинай с пустого листа,
уставай от чужих откровений, открывай чужое в себе,
оплати все счета и пени, не спеши, сбиваясь на бег,
уходи, только если уходишь, вспоминай без печали и зла,
поступай вопреки природе, полюби не ту, что мила,
не бери себе ноши по весу, суйся в реку, не зная, где брод,
отслужи по умершим мессу, а живых избавь от хлопот,
сомневайся, не сделав дело, принимай на веру слова,
побывай и чёрным и белым, будь готов со всеми порвать,
в полнолуние спи спокойно, в равноденствие не хандри,
проиграв или выиграв войны, возвращайся в свой третий Рим,
и, на карте шагреневой кожи обозначив свои рубежи,
помни: сам ты себе поможешь. и живи, пока ещё жив.
Vagabond
08 июл 2008
варвары
...когда же им не о чем стало писать,
пергамент убрали до лучших времён.
случались в провинции и чудеса,
но время, седой и угрюмый гримёр,
стирало и память о них, и следы
ушедших героев империи.
вдаль,
в предчувствии скорой неясной беды
надолго оставив свои города,
ушли горожане. с окраин редки
и двойственны слухи, столица больна
от роскоши, слаб император, враги
мерещатся всюду ему.
дотемна
дозорные смотрят на запад, огни
горят там разъездов и ближних застав
на фоне вечернего неба. за ним
ничейные земли, за ними – черта,
граница великой степи как предел
известного мира вещей.
позабыт,
пустынен стал западный тракт, не у дел
остались купцы, и налаженный быт
сменила апатия, страх и тоска.
скорей бы уж кончились долгие дни,
и в серых, поросших травою песках
скорей бы уже показались
они.
...когда же им не о чем стало писать,
пергамент убрали до лучших времён.
случались в провинции и чудеса,
но время, седой и угрюмый гримёр,
стирало и память о них, и следы
ушедших героев империи.
вдаль,
в предчувствии скорой неясной беды
надолго оставив свои города,
ушли горожане. с окраин редки
и двойственны слухи, столица больна
от роскоши, слаб император, враги
мерещатся всюду ему.
дотемна
дозорные смотрят на запад, огни
горят там разъездов и ближних застав
на фоне вечернего неба. за ним
ничейные земли, за ними – черта,
граница великой степи как предел
известного мира вещей.
позабыт,
пустынен стал западный тракт, не у дел
остались купцы, и налаженный быт
сменила апатия, страх и тоска.
скорей бы уж кончились долгие дни,
и в серых, поросших травою песках
скорей бы уже показались
они.
Vagabond
08 июл 2008
держи, не оставляй меня над пропастью во ржи,
прикрой меня, когда мне в грудь нацелены ножи,
даруй мне воздуха глоток, когда иду ко дну,
прости за то, что другу не могу простить вину,
от всех напастей на земле спаси и сохрани,
продли и счастьем одели родных и близких дни,
не дай до времени остыть и тёплым стать в устах,
из сердца помоги изгнать последний в жизни страх,
долиной смертной тени проведи меня, не брось.
я не заплачу, я смогу, когда мы станем врозь.
прикрой меня, когда мне в грудь нацелены ножи,
даруй мне воздуха глоток, когда иду ко дну,
прости за то, что другу не могу простить вину,
от всех напастей на земле спаси и сохрани,
продли и счастьем одели родных и близких дни,
не дай до времени остыть и тёплым стать в устах,
из сердца помоги изгнать последний в жизни страх,
долиной смертной тени проведи меня, не брось.
я не заплачу, я смогу, когда мы станем врозь.
