Находка
Лена Овсенко выбежала из класса, утирая рукавом водолазки опухшее лицо. Ей вслед приглушенно неслись гиканья и вопли. Девочка закашлялась - снова накатило - и поспешила по коридору, прижав кулаки к груди, стараясь не цокать каблучками в пропитанной солнцем школьной тишине. Вслед ей оглянулись две старшие девочки; у их класса была большая перемена, и подруги сидели на корточках, прислонившись спинами к прохладной шершавой батарее. Одна из старшеклассниц что-то шепнула другой, пока Лена проходила мимо; обе захихикали, и Овсенко пугливо вжала голову в плечи, стараясь не слышать разговора и этих мерзотных тонких смешков ей в спину.
- Овца! Эй, Овца! - услышала она, входя в туалет, и зло хлопнула дверью, словно пытаясь отрезать голоса; потом, как если бы это движение отняло у Лены последние силы, она оползла спиной по грубо крашеной двери и беззвучно заплакала. Плач перешел в кашель, потом в хрип, Овсенко кое-как поднялась и ее вырвало в раковину. В медленно уползающей в сток рвоте она мельком увидела длинные красные нити, грудь и живот сжало в очередном спазме, но рвать было уже нечем.
Лена вымыла руки в другой раковине, сполоснула лицо и попыталась отчистить краску с одежды, но та уже засыхала. Овсенко со стыдом и ужасом подумала, что ей придется высидеть еще два урока с этими пятнами, под хохот и насмешки ненавистных ей одноклассников.
"Овца... Эй, Овца..."
Вытерев заплаканное горящее лицо, Лена повернулась к засиженному мухами окну, на котором виднелся жирный отпечаток измазанных в помаде губ, и заметила лежащую на подоконнике тетрадь. На обложке не было имени, вообще никаких надписей, кроме нарисованного карандашом крючка, похожего на скрипичный ключ. Девочка осторожно перелистнула находку, ожидая, что в ней окажется окажется плевок с остатками недожеванного "сникерса", или же комок жвачки, или пятна от протекшей ручки - просто так чистые тетради никто не выбрасывает, они могут пригодиться хотя бы ради страниц - но листы были чистыми, за исключением двух последних, исписанных тем же бледным карандашом.
"Хаха. Толкиенисты, готы, джедаи, орки с троллями. Что вы хотите? Какой вам мир нужен?
В замках лендлордов было холодно и сыро, отсутствовал водопровод, а от аристократии воняло чесноком и немытой кожей. Люди работали, пахали, пряли, горбатились на хозяев и, наверное, точно так же хотели сбежать в мир красивой сказки. Были какие-то выдающиеся личности, полководцы, правители или художники, но вы даже сейчас не они и никогда ими не были бы. Вы хотите обустроить свою страну, не умея уложить носки в комоде. Мечтаете о жизни среди эльфов и не способны поднять меч в два килограмма.
Насколько же вы смешны... Вы это знаете, да? Но я не моралист, и не люблю поучения. И я не хочу говорить сейчас об эскейпизме, это бесконечная тема. Я хочу рассказать о себе. Начну с мира, из которого вы все стремитесь сбежать.
Помните детство? Когда все вокруг казалось новым, выпуклым и ярким, и так легко было поверить, что в шифоньере живут чудовища?
Нет, не помните. У вас остались отрывочные воспоминания, пересыпанные ностальгией, как порошком от моли - чтобы лучше сохранились, видимо. Если вы молоды, вы еще можете вспомнить что-то реальное, но оно уже исчезает. Я помню все. Я помню свои сны, хотя нынешние сны исчезают, как только я проснусь, несмотря на все попытки их ухватить за хвост - теперь каждый мой сон на выходе сглатывается, пасть облизывается и нырят в дебри подушки. Помню игрушки, двор, друзей, но самое главное - я помню, что видел за зеркалом, и эта память не дает мне расслабиться сейчас, не дает глазам закрыться, ушам оглохнуть.
То, что видит ребенок - реальность. Я знаю, потому что выдумал эту реальность. Мир - это мысль, так? Мысль имеет силу, и уже неважно, сделал ли я чистой силой детского воображения все, что происходит вокруг, или зеркало действительно разбито. Иногда это непонимание сводит меня с ума (ха-ха три раза... а может, нет, но я до этого еще дойду, только бы успокоить мысли и построить их шеренгой, как на физкультуре - они не дают, они рвутся на бумагу, на гребаную бумагу одна за одной). Звезды были ледяными и абсолютно белыми на черном небе, я однажды попробовал идти, смотря на них, и едва не свалился в лужу - мать меня ругала, но я ее не слышал. Если собирались облака, их серость была четкой и резкой, а остовы телебашен на их фоне - ярко-черными, англичане называют этот цвет ebony (телебашни... нет, я должен избавиться, наступить на осколки. строения, которые даже я начал принимать за телебашни, разговаривают со звездами языком особенных - как я говорил в детстве, может, подцепил слово из какой-то передачи - особенных радиоволн, и эти красные огоньки в ночи видны из космоса, узором из кровавых ягод, слитых в точку, меткой). Я чувствовал каждый отрезок времени, который шел как положено, а не как сейчас - время сошло с ума, оно ускоряется и ускоряется, часы сбиваются тикать, и как я не торможу стрелки взглядом, потом они нагоняют упущенное. Я помню точную минуту, когда рухнул Союз - я был во дворе, проходил мимо магазина, и вдруг меня словно ударило током, я смотрел под ноги, чувствуя себя всего, я должен был почему-то запомнить этот день, эту дату, и сейчас она у меня в календаре обведена красным кружком, старом, еще советском календаре (он не устаревший - нет, опередивший, и еще догонит); это воспоминание, одно из самых ярких, выжжено в памяти, и те, что охотятся за мной, не вырвут его (но мне опасно об этом думать, evil eye...). Тогда и только тогда четыре буквы СССР были перечеркнуты кем-то огромным и усталым, не добрым, не злым, не видящим нас. Я часто думаю и о том, почувствовал ли это еще кто-нибудь.
Тогда мне еще не было известно, кто именно дружит со мной и охотится на меня. Первым я дал имена, которых сейчас не хочу называть. Я знал о них все, но у них не было лиц; они ускользали так же, как успользают пятна в уголке глаза. Я никогда их не видел, хотя часто рассказывал о них отцу и матери, рассказывал все новые подробности о "планете в миллион раз больше Юпитера", и тех, кто там правил - тех, кто дружил со мной. Иногда родители подхватывали эстафету и придумывали что-нибудь сами. Я не возражал; их истории безупречно ложились на канву моих. У меня была книга - отцовский иллюстрированный справочник - об истинном облике которой я догадался только через десять лет, тогда же, когда узнал слово grimoire. У меня были раскраски, но никто не говорил мне, что они стояли в одном ряду с рассыпанными и высохшими свитками, найденными в Аравийской пустыне (СМИ замолчали существование этих рукописей, но если вы хотите знать - они до сих пор не уничтожены). Во сне мне однажды подсказали, что в книжном шкафу есть полка, фанерная стенка которой ненастоящая. Я проверил. Тайник не открылся, но я снова почувствовал. Там, в пространстве между стенкой и шкафом, жил зверь величной чуть больше кошки. Он мог застать меня и прыгнуть в лицо. Я был благодарен Им за предупреждение и с тех пор открывал шкаф с осторожностью.
Через несколько лет мои друзья исчезли. Примерно в то же время мои сны потускнели, жизнь стала какой-то механической. Я насторожился сразу, и стал прислушиваться, принюхиваться (ведь обоняние невероятно важно, это то самое шестое чувство, существование которого до сих пор пытаются доказать), приглядываться - вскоре я начал видеть других Их. Охотников. Не их самих, они не показывались, и были горазно сильнее меня. Они действовали через животных. Птиц, собак, кошек, но чаще всего кошек. Кошки живут ближе к границе, они умеют проходить сквозь зеркало туда и обратно, не разбивая его, и к тому же это естественно для них - вести себя странно. Люди не замечали. За глазами почти каждой кошки я видел охотника, и, сбрасывая присоски нежелательных взглядов, знал, что не могу ему навредить. Почти не могу.
Я начал охотиться сам.
Стеклянный навес, плоский, ровный, и дождь, падающий на него, не стекает не асфальт; он сохнет там серыми каемками капель, испаряется, чтобы пролиться новым дождем, чуть меньше предыдущего, но тем не менее это круговорот. Ежась в тонкой куртке, я смутно думаю, моет ли этот навес кто-нибудь. На него не выходят двери, нет лестниц.
Народ на остановке вполне обычный, но охотники уже знают, что я сегодня сделал. Я чувствую взгляд на спине, сбрасываю его - не выходит, сбрасываю еще раз, с видимым передергом плечей, и он исчезает, цоканье языком слышно не ушами. Чувствую смутное торжество, но я сейчас ослаблен холодом и вторичной ментальной схваткой. Втискиваясь в автобус, быстро бросаю взгляд через плечо на противника. Старый пьяный бомж. Удобно, уроды. Даже если он начнет таращиться на людей, подозрения это не вызовет. Все еще в отупении, я кое-как отвоевываю себе место около поручня, хватаюсь за него свободной рукой, второй запахиваю и придерживаю куртку, замок на молнии которой отлетел и потерялся еще с неделю назад; толкаю при этом какую-то мымру, но брызги ее кислотной злобы стекают с меня, не проедая. Если сидишь, скрещивай ноги, иначе присосутся к плечам, вытянут силы и оставят сухим и вялым, чтобы не сумел отразить атаку; если стоишь, ты уязвимее для прямого удара, требуется закрывать живот, потому что это легкоранимая точка, и туда будут бить прежде всего.
Хуже всего, что ты можешь сражаться только так. Никто не видит, что они делают, и я не могу подойти и выбить врагу зубы; они знают это и пользуются. Я не помню, когда охотники к животным добавили людей, может, тогда, когда поняли, что я не сдаюсь, я также не знаю, настоящие ли это люди, глазами которых пользуются, или манекены, сделанные охотниками, ведь так много этих манекенов, у которых нет квартир, работ, семей, планов, мыслей, они проходят по улице и исчезают в конце, как в игре GTA. На Земле меньше шести миллиардов - или сколько там - человек.
Сегодня я убил кошку. Я не должен убивать людей, даже манекенов, ведь после смерти они не растворяются, а где-то там в зеркале на скорую руку лепят им жизнь, историю, родственников. Но я могу сделать хоть что-то. Когда-то я просто душил животных или сворачивал им шеи у себя дома - сочинив историю о том, что несу котенка подруге, чтобы меня не спрашивали на улице. Но я боялся, что мешок может развязаться, или его прогрызут крысы, или кто-то учует трупный запах - что в мусоропроводе обнаружится кошачий труп с вывернутой шеей и глазами из мягкого мутного стекла. Теперь я режу им глотки на стройке, одной из тех, что так никогда не были и не будут достроены, точнее - на развалинах святилища, замаскированного под брошенную стройку. В подвале есть алтарь, как раз перед полузакрытой ловушкой, не опустившейся до конца, когда по зеркалу пробежала очередная рябь, замораживая все, что было за ним. Я приношу жертвы, называя одно за другим имена исчезнувших друзей, и отваживаюсь плакать. Святилище закрыто для посторонних, а звуки в нем глохнут. Совсем рядом находится десятиэтажка, но никто ни разу не пришел на истошные кошачьи крики. Один или два раза я убил собаку, однажды мне попался голубь, которoго я подбил куском кирпича, но охотники редко так рискуют. Чем труднее поймать и притащить добычу, тем больше силы в жертве. Я знаю, что мои друзья не умерли, они исчезли, они пленены и заперты, их разумы замкнули точно так же, как попытались замкнуть мой. Иногда я испытываю гордость, что могу выстоять против существ, с которыми не способны были справиться даже они, но эта мелкая, горькая гордость. Невидимые были моими друзьями больше, чем Леха, Андрей, Макс, а двух Их женщин я любил сильнее, чем любую из моих бывших и нынешних девушек. Сказано пошло, сказано пафосно, звучит по-дурацки, но я никак не могу это выразить. Есть чувства-комбинации, горсть запахов, звуков, образов, и вместе они смешиваются в нечто новое, даже профессиональный писатель не сумеет это описать, а я не профессиональный писатель, я не писатель вообще, хотя мог бы написать книгу о них, но я не сделаю это никогда, потому что не сумею в нее вложить половину из всего, что помню.
Я иногда задаюсь вопросом (помните?), сумасшедший ли я. Психи никогда не сомневаются в своей нормальности, но, с другой стороны, можно ли назвать нормальностью все, что я вижу? Или все прочие люди такие же? У них есть свои друзья и охотники, они слушают отсутствующую музыку, они разговаривают с лицами, выплывающими в мешанине щелей и трещин, они примеряют на себя чужие сознания, чтобы найти свою аватару? Живут ли у них на порогах фиолетовые змеи-стражники?
Я не знаю, но эти вещи явно из тех, которых не открывают ни одному психологу.
Я хотел рассказать. О подземельях, замаскированных под подвалы, о снах, в которых вещи - то, что они есть, о колодцах сквозь зеркало, кажущихся просто кругами, вышитыми на плотной ткани скатерти, о том, как пыль в солнечном луче и снег в свете фар чертят иероглифы начала и конца времен, но никто никогда не сумеет их прочитать, потому что народец, седлающий эти "particles" как коней, прихотлив и быстр. О том, что все книги о спрятанных рядом с нами мирах, все эти ночные дозоры и тайные города - чушь, бред, потому что настоящий тайный город - тот, в котором ты живешь, и нет никакой границы, потому что зеркало - это мы, потому что в книге фальши и лжи спрятана правда - "пленили ли, погрузили ли в сон, или он сам запер и заковал себя?", потому что ничего не происходит рядом с тобой, оно происходит с тобой, но, как в Матрице, ты принимаешь коктейль из размягченных тканей за обед у тебя на столе.
О том, что никто не поймет мои слова такими, как они есть. Я уже говорил, что я не писатель. Я снова не смог выразить все, что видел и вижу. Не думай, что ты что-то понял. Нет. Ты не понял ничего. Ты не видишь моими глазами.
Обращаюсь ли я к тебе, к себе, в пустоту?
Пусть...
Сейчас я уже не хочу думать о всем этом"
После звонка Лена дождалась, пока все дети выйдут, проскользнула в опустевший класс, схватила свои вещи и выбежала, заталкивая в сумку тетрадь. На оставшихся уроках ее не было.
Отредактировано: Ashta, 25 Июнь 2006 - 07:45:50