Перейти к содержимому



Принцесса и Клоун


Ответов в теме: 48

#1 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 20:53:50

Сегодня развеялась последняя бредовая надежда пристроить произведение, которое я ваял не один год, в издательство :( А, стало быть, место ему в нашем "уголке", что, в принципе, не худший вариант.
Выкладываю первую часть романа, о котором я многим прожужжал уши с момента своего появления на форуме в 2003 году. Некоторые форумчане уже прочли его в индивидуальном порядке. Другие могли оценить отдельные фрагменты. Теперь это сомнительное удовольствие доступно всем желающим :( У кого хватит времени и терпения... моя безмерная благодарность. Читайте, критикуйте. Как там у "Агаты Кристи": "...бей меня, бей, если хочешь любви..." ;)

Victory, Margarita, Vagabond, Morten, Denbro, Jogurt (никого не забыл? :) ) - вы были первыми читателями и лучшими критиками. :) Спасибо, ребята!
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#2 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:36:31

Руслан ПРОЛЕСКОВСКИЙ

«ПРИНЦЕССА И КЛОУН»


«У людей за лицами иногда сплошная жуть. Это он теперь знал твердо».
Стивен Кинг «Сердца в Атлантиде»

И хотя самый ужасный период в жизни Максима Канышева, кажется, миновал – радужных перспектив не наблюдалось. Будущее рисовалось таким мрачным, что «Чёрный квадрат» Малевича и рядом не стоял.
Максим достал смятую пачку и, выудив наполовину высыпавшуюся сигарету без фильтра, закурил.
Два дембеля, стоявшие неподалеку, пили пиво и, видимо, вспоминая что-то невероятно забавное, молодцевато ржали. Новенькие камуфляжи с «гусарскими» аксельбантами из парашютных строп, начищенные до блеска ботинки-бертсы и гордость десантников – голубые береты. На лысых затылках они держались каким-то непостижимым образом. Не иначе, как были приколоты канцелярскими кнопками.
Форма Максима выглядела менее презентабельно. Чистый, но выгоревший, изрядно поношенный китель с чужого плеча (нового в госпитале не нашлось) да норовящие расползтись кирзовые сапоги...
Заняв своё место в плацкартном вагоне, Максим поспешно придвинулся к окну и, как бы невзначай, прикрыл ладонью лицо. В убогом пейзаже, проносящемся снаружи, ничто не радовало глаз. Куцые нескончаемые перелески перемежались горбатыми, жалкими холмиками, поросшими блеклой, успевшей выгореть к началу июня травой. Бескрайние русские пространства, хозяевами которых формально числятся обитатели покосившихся халуп, словно затерянных во времени, каким-то непостижимым образом уцелевших с той поры, когда такие сараюшки всерьёз считались пригодными для жилья. И ближе всех – торчащие из неухоженной, сухой земли телеграфные столбы. Они как будто не были вкопаны человеком, а произрастали сами по себе, являя никому ненужное, бесполезное чудо природы.
«Скорый» летел в ночь, тщетно стремясь уйти от наступающей на пятки темноты. Но вскоре она окутала поезд, и скрыла вереницу скучных картинок. Вагон качнуло, и Максим по инерции качнулся тоже, на мгновенье опустив руку, которой прикрывался. И тотчас же в монотонный разговор двух пожилых женщин за спиной вклинился звонкий детский голос:
– Бабушка, а чего у дяди лицо такое?
Упитанная девчушка с надкусанным пирожком в руке простодушно рассматривала Максима.
Ответ бабушки он не услышал, вскочив и почти бегом бросившись в тамбур. К великому облегчению, там никого не было.
Злясь больше на самого себя, чем на несмышлёную попутчицу, Максим курил, пока огонёк сигареты не обжёг пальцы. Растоптав окурок, достал из внутреннего кармана булочку, купленную в вокзальном буфете. Не чувствуя вкуса, принялся меланхолично жевать, не замечая падающих с дрожащих губ крошек. И дело было не только в словах простодушного ребёнка – к своей внешности он давно привык. Только в этот раз напоминание из детских уст стало последней песчинкой, добавившейся к грузу адского прошлого и бесперспективного будущего. И он не выдержал…
Иногда, думая о своем лице, Максим представлял бездарного скульптора, высекающего из куска гранита пародию на человеческий образ. Мифический халтурщик работал трясущимися с перепою руками и очень спешил похмелиться. В итоге «творение» с неправильными, искажёнными чертами вышло на редкость безобразным. Тогда скульптор со злости обрушил молоток на переносицу, но не разбил её, а изуродовал ещё больше. И с этим лицом Максим явился на свет… Конечно, даже если бы не этот выпуклый, похожий на расползшуюся каракатицу костяной нарост, он не был бы красавцем. Но и уродом тоже. А значит – не был бы изгоем, имел друзей, и, как знать – девушку. Не красавицу, но всё-таки… Да и вообще – всё могло сложиться иначе.
Пальцы, живущие своей жизнью, ожесточенно мяли булку, превращая её в комок теста. Крошки мелкими снежинками падали на заплёванный пол. Вокруг светильника под потолком плясали радужные разводы, как это бывает, если смотреть на лампочку сквозь слёзы… Максим открывал рот в немом крике, зная, что, сомкнув губы, тут же закричит. Поэтому из горла вырывались лишь отдельные звуки.
Проводница, услышав жалобный скулёж в тамбуре, выругалась. Опять кто-то из пассажиров вёз щенка…
Максим пытался вытереть мокрое лицо, представляя, каким должно быть жалким выглядит со стороны – защитник отечества с хлюпающим носом, выдувающим зеленоватые сопливые пузыри носом. Не солдат, а убогая пародия. Будь он сильным, то открыл бы дверь и выбросился на ходу. Будь он везучим – то при падении свернул бы шею. Ни сильным, ни везучим он не был, а потому сидел на корточках и плакал...
***
Чеченский кошмар завершился внезапно, хотя Максим уже потерял надежду выжить.
После схватки с Баширом его вновь бросили в яму и дважды в день кормили тем, что лишь при нечеловеческом голоде можно было назвать едой. Впрочем, так оно и было.
Один раз перепала едва початая, вздувшаяся банка тушёнки. Чеченец, кинувший её, с презрительным любопытством наблюдал, как косматое существо, на чёрном уродливом лице которого лихорадочно блестели безумием глаза, давится кусками студенистого жира и мяса. Максим пытался есть неспешно, но так не получалось. Не чувствуя едкого запаха просроченной консервы, он доставал содержимое грязными пальцами, которые тут же облизывал. Подавившись, закашлялся до слёз и исподлобья глянул вверх. «Кормилец» курил, криво ухмыляясь…
Максим тяжко вздохнул, подумав о том, что размозжил бы голову и этому воину Аллаха и бросил банку.
– Эй, свиноед! Пачиму ни жрошь? – удивился чечен.
– Наелся, – буркнул он под нос.
Но бандит услышал, загоготал и отошёл. Максим с ненавистью посмотрел на банку, в которой ещё оставался жир и, подняв её, стал доедать. Расплата последовала скоро. Началось с того, что все съеденное проделало обратный маршрут. Максим едва успел подойти к земляной стене и опереться об неё покрытой слоем коросты рукой, как непереваренные куски вырвались изо рта с вонючим фонтаном ядовито-зелёного желудочного сока. Каждый приступ рвоты сгибал пополам, и он не пытался разогнуться, зная, что сейчас последует новый...
Потом проклятая тушёнка стала выходить естественным путём, но в таком количестве, как если бы он съел не банку, а ящик. Он уже не пытался ходить на обшарпанное пластиковое ведро, заменявшее туалет, присаживаясь там, где заставал новый позыв ноющего живота, и едва успевая спустить штаны. К стойкому запаху мочи, которым пропиталась яма-камера, добавился кислый смрад лужиц рвоты и вонь жидких клякс, расползшихся по земле в разных местах. Лёжа в окружении собственного дерьма, измождённый Максим тяжело дышал и, задыхаясь в зловонии, смотрел в красиво темнеющее кавказское небо. По щеке стекала тягучая слюна, вытирать которую не было ни сил, ни нужды… Он с облегчением думал, что умрёт до утра, но поздний осенний рассвет наступившего дня застал его в той же позе.
С того дня, как он остался единственным узником, чеченцы почти забыли о его существовании. Даже на работы больше не выводили. Максим лежал на изодранных бушлатах, оставшихся от товарищей, с равнодушием смертника, получившего отказ во всех инстанциях.
Временами шёл дождь. Тогда Максим сворачивался калачиком и с головой укрывался бушлатами. Создавалась иллюзия защиты, по крайней мере, пока намокшая, отяжелевшая ткань не начинала липнуть к телу. Кутаясь в остатки солдатской формы, Канышев слушал барабанную дробь зубов, пробивавшуюся сквозь посиневшие губы. В такие моменты казалось, что он останется в яме навечно. Не умрет, как все нормальные люди, а будет веками и тысячелетиями мокнуть под ледяным непрекращающимся ливнем. Если дождь был несильным, удавалось сохранить сухими остальные фуфайки, служившие постелью. И в аду, который люди по недомыслию представляли геенной огненной, хотя на самом деле он находился в яме пятиметровой глубины, наступал новый день.
Наконец, его вытащили и куда-то повели. Он шёл медленно, но толкать в спину, как обычно, конвоир не рисковал, понимая, что тогда придётся самому тащить этот живой труп. В лагере царило оживление. Боевики с озабоченными лицами бегали, громко кричали на незнакомом языке, паковали снаряжение…
В палатке Руслана Мелаева было тепло, благодаря работающему от генератора обогревателю. Командир отряда, которого здесь называли амиром, – седой, шкафных габаритов чечен пятидесяти лет, долго и пристально рассматривал узника. После чего задал абсурдный вопрос:
– Так ты нэ сдох, урод?
В его голосе не было злости, только лёгкое удивление. Но Максим вдруг почувствовал непонятную вину и, опустив голову, шмыгнул носом. Получилось так смешно, что даже амир обычно не склонный к шуткам, развеселился. Отсмеявшись, он протянул сигарету и дал прикурить от серебряной зажигалки. Максим жадно затянулся и едва не выплюнул лёгкие во время приступа кашля.
– Чэрэз час мы уходым, – зачем-то сообщил Мелаев.
После нескольких затяжек кружилась голова, и вдруг показалось, что перед ним не один, а целых четыре чеченца. Выглядело забавно, и прибалдевший Максим не сдержал глупой улыбки. Мелаев посмотрел на него тяжёлым взглядом, но ничего не сказал. Он размышлял, что делать с этим существом, во внешности которого почему-то больше всего раздражала редкая поросль на щеках и подбородке. Жалкая пародия на бороды горцев, блюдущих годовой траур или являющихся не отмщенными кровниками. Ну да чего хотеть от свиноедов? Хотя, как ни дико, иногда в них было что-то от настоящих воинов. Первым это доказал тот – висельник, с бульдожьей челюстью. Потом тот, который неделю был застрелен при попытке к бегству. Они были не первыми пленниками его отряда, но, видит Аллах, первыми, достойными уважения.
И что самое удивительное, таким же был этот отчаянный, полуживой заморыш. При других обстоятельствах было бы правильно пристрелить его. Или отрезать голову, засняв казнь на видео. Но пять дней назад он заслужил свой шанс.
– Пойдёшь с нами… или останешься? – Мелаев мерил его тяжёлым взглядом.
Головокружение прошло, зато стали подкашиваться ноги. Максим понял, что «пойти» – значит согласиться помогать им: рыть окопы, кашеварить, а если потребуется то и убивать. Кормить будут нормально, бить, наверное, перестанут. А ещё… Ещё потребуют воспылать любовью к Аллаху и Магомету пророку его.
– Аллах мылостыв к прозрэвшым, – словно прочитав мысли, высокопарно подтвердил Мелаев.
Максим не был верующим. Так стоило ли менять одно безверие на другое, чтобы в конечном итоге все равно умереть? Пустая, бессмысленная дилемма. Максим медленно покачал головой и судорожно затянулся, надеясь докурить до того, как грянет выстрел.
В два прыжка Мелаев оказался рядом. Пудовый кулак отшвырнул Максима к выходу…
Хватаясь за брезентовый полог, он попытался встать, но смог лишь перевернуться на живот и опереться на руки. Густая, кровавая слюна тягучей нитью свисала до земли, почему-то упрямо не желая отрываться от разбитых губ…Упадёт ли этот сгусток до того, как пуля пройдёт сквозь голову? Вряд ли, – выразил мнение пистолет щелчком предохранителя. Железная пятерня вцепилась в волосы и запрокинула голову Максима вверх. Откуда-то издалека на него равнодушно смотрели немигающие глаза палача. А лоб сверлил ствол пистолета. Максим зажмурился и стиснул зубы, сдерживая всхлип. Он прерывисто дышал и едва не плакал. Не от страха, а от досады – самой сильной в своей короткой жизни.
Ведь если это продлится еще несколько секунд, то его мочевой пузырь не выдержит. Жутко не хотелось обмочиться за мгновенье до почти желанного выстрела.
«Давай же, давай! Стреляй!!!» – мысленно взывал он.
Но Мелаев не спешил, отрешенным взглядом зомби рассматривая безобразную маску существа. На какой-то миг она исчезла. И вдруг амир увидел своего сына Шамиля, погибшего под Урус-Мартаном в бою с федералами. Сына, который в отличие от этого сопливого щенка сам выбрал свой путь. Пальцы разжались с такой поспешностью, будто грива волос превратилась в пучок живых, извивающихся змей.
После полумрака палатки дневной свет резал глаза, как луч мощного прожектора. Максим, которого Мелаев тащил за шиворот, слабо махал руками. Наверное, он посчитал его мёртвым и сейчас бросит в яму. Но неужели амир не видит, что он жив?! Максим хотел крикнуть, однако язык присох к нёбу… Невидимая сила вздернула вверх и поставила на ноги. Рука, тисками сжимающая плечо, удерживала тело в шатком равновесии.
– Гет гельмеди… Гельме…
Несколько торопливо шедших мимо чеченцев посмотрели в сторону командира и грязного, больше похожего на животное, юношу. Мелаев сообразил, что от волнения отдал приказ на своём родном – кумыкском языке и перевёл:
– Уходы… и не возвращайся.
Мелаев толкнул его. Не сильно. Не в полсилы и даже не на четверть. Можно сказать – бережно, почти по-отечески. Но этого было достаточно. Дёрнувшись, Максим коротко взвизгнул и упал. А когда со второй попытки смог подняться – пошёл. Неровной, ковыляющей походкой, каждую секунду ожидая выстрела в спину.
Он ждал его даже когда был в километре от лагеря. И когда почти через пять часов упал на полуразбитом шоссе, тоже ждал. Спустя ещё час его обнаружили хмельные, весёлые омоновцы, ехавшие на бронетранспортёре с блок-поста.
***
– …ну, а потом я шесть месяцев в госпитале лежал, – завершил рассказ Максим и, допивая чай, украдкой глянул на директора интерната.
В глазах Николая Васильевича стыла печаль. Если бы так смотрел кто-то из его предшественников, Максим бы не поверил этому взгляду.
Николай Васильевич тяжело поднялся и подошёл к окну. Двор интерната освещали редкие фонари, в нимбах их света кружили свои пляски бестолковые ночные мотыльки.
В детдоме Максим появился в одиннадцать вечера. И сторож, и дежурный воспитатель оказались новыми. Они долго и недоверчиво пялились на Канышева, в десятый раз переспрашивая, кто он такой и что ему надо в столь поздний час. Опасаясь, что их разговор в вестибюле затянется до утра Максим убедил педагога позвонить домой директору. Узнав в чём дело, Николай Васильевич Пряников приехал в интернат на своём «запорожце».
– Мы, как одно письмо от тебя получили, так и всё, – сказал директор, возвращаясь к столу и доставая из ящика конверт с печатью. – А потом вот пришло… Грешным делом решили, что тебя уже нет.
Максим достал листок с отпечатанным на дряхлой пишущей машинке текстом:
«Сообщаем Вам, что рядовой Канышев Максим Сергеевич, 4.09.1980 г.рождения, призванный для прохождения воинской службы 27.05.99г., пропал без вести при исполнении служебных обязанностей в Ачхой-Мартановском районе Чеченской республики 13.10.99г. Проводятся розыскные мероприятия, о результате которых вы будете извещены дополнительно».
Вспомнились малоприятные беседы с контрразведчиками и следователем военной прокуратуры. И первые, и второй живо интересовались, при каких обстоятельствах рядового Канышева угораздило попасть в плен. Максим рассказал полуправду о том, как пошёл в село за сигаретами и был схвачен боевиками. Сильно отретушированная версия устроила, как ни странно, дотошных сотрудников ФСБ, но молодой следователь не верил и сердился, грозя привлечь к уголовной ответственности. Максим гнул своё. Наконец, следак записал объяснения и оставил его в покое. Честно говоря, он и себе-то не мог объяснить, зачем покрывает сержанта, отправившего его в злосчастную деревню. Рассказал только про печальную судьбу ребят, которые были вместе с ним в плену. Сашка Бобриков, Серёга Демушкин и, конечно же, Валерка Соконцев. Вспомнив исхудавшее тело в лохмотьях изорванного камуфляжа, так и оставшееся лежать на узкой тропе, Максим прикусил губу и, уставившись в стол, принялся ожесточенно разворачивать конфету, из тех, которыми угощал Николай Васильевич. Пристрастие того к сладкому давно переросло из слабости в черту характера. Директор – детдомовец послевоенных лет, на всю катушку компенсировал тот период жизни, когда кусочек колотого сахара казался несбыточной мечтой. Дважды в неделю Пряников покупал по большому пакету карамели, который стремительно уменьшался в размерах и через пару дней опустошался полностью. Правда, значительную часть конфет Николай Васильевич раздавал интернатовцам, едва ли не в каждом из них узнавая себя. Но и сам поедал немало. Учителя и воспитатели считали, что сладости заменяют директору сигареты. (А острый на язык физрук прозвал Пряникова конфетным маньяком). Но покуривал Николай Васильевич лишь в босоногом детстве, хотя в каком-то смысле конфеты и были его сигаретами. Дурной привычкой, приведшей к тому, что в свои сорок семь он не мог похвастать наличием «родных» зубов. Не раз Пряников бросал вызов воинам сладкой смерти. И неизменно капитулировал. В дни сражений он чувствовал себя наркоманом, лишившимся жизненно необходимой дозы. Руки машинально обшаривали карманы в надежде отыскать завалявшуюся ледышку, пусть даже без обёртки, облепленную ворсинками ткани. Язык бесцельно слонялся по пустому рту, а мозг посылал гневные сигналы. Эй, там, не дури! Гони конфету… И раз пошло такое гадство – «Мятными» не отделаешься, ищи «Барбарис» или «Фруктовый аромат», да поживее. В такие моменты Николай Васильевич, уподобившись заядлому курильщику, готов был подойти к первому встречному и, виновато улыбаясь, спросить, не найдётся ли конфетки?
Сейчас, слава богу, запас в норме. Взяв из вазочки очередную сосульку, директор ловкими, доведёнными до автоматизма движениями пальцев развернул конфету и закинул её в рот.
– А что за задание было? – спросил Пряников, кивнув на листок в руках Максима.
– Да… так, – пробормотал тот, потупив взгляд.
Не мог же он сказать, что пошёл в аул, узнать, не меняют ли местные жители водку на боеприпасы. Зашёл в крайнюю хату и нарвался на двух племянников хозяина, воевавших в отряде Мелаева. Там во дворе его и взяли без единого выстрела, лишь избив до беспамятства, после чего связали и увезли в багажнике покрытого слоем грязи «жигулёнка».
– Ладно, – не стал лезть в душу Николай Васильевич. – Пока у нас побудешь. С работой чего-нибудь придумаем... В общем, прорвёмся.
Сходив в кладовку, они нашли заклеенную скотчем картонную коробку, где хранились убогие пожитки Канышева. Плеер без крышки, заезженные кассеты, несколько книг, одежда…
По иронии судьбы, свободной оказалась та комната, в которой Максим жил раньше. Здесь всё осталось прежним: расшатанные полуторные кровати, тумбочки с облупившимся покрытием, те же ядовито-жёлтые стены, скрипучие полы, капающий кран в умывальнике...
Оставшись один, Максим лёг на кровать, отозвавшуюся всё тем же скрипом, и одел наушники. Взяв из коробки первую попавшуюся кассету, включил плеер. Оказалось, что это «Опиум для никого» – из альбома «Агаты Кристи».
Я крашу губы гуталином, я обожаю чёрный цвет
И мой герой, он соткан весь из тонких запахов конфет…
Напудрив ноздри ко-каином, я выхожу на променад
И звёзды светят мне красиво, и симпатичен ад…

Под депрессивное песнопение начал покачиваться, а потом, едва заметно вращаясь, опускаться потолок. Максим флегматично наблюдал, как он превращается в огромный киноэкран, на котором мелькают кадры его невесёлой жизни.
Кое-что из далёкого детства, но в основном – из недавнего прошлого. Залитая солнечным светом палата; коридоры, по которым, поддерживая друг друга, с помощью костылей, тростей и неуклюжих каталок передвигаются молодые, коротко стриженые ребята; пожилая санитарка с неизменным ведром и шваброй; хмурый, вечно чем-то озабоченный главврач и почему-то запомнившийся лейтенант Васильев, проходящий курс реабилитации после тяжелейшего ранения в голову. Голубоглазый, белобрысый офицер учился заново говорить, часами просиживая в общей комнате с детской книжкой на коленях. Открывая очередную картинку, Васильев старательно комментировал то, что видел:
– Х-х… х-хок-ке-исты и-и-иг-грают в х-х… хок-кей.
Дорога в армию ему была заказана навсегда. Но бывший лейтенант то ли не осознавал этого, то ли просто не хотел верить. И в коридор снова и снова доносились невнятные, прерывистые фразы:
– Д-д-де-ти и-и-дут в… в шко-лу…
***
Чего не мог увидеть Максим, так это безрадостной предыстории своего рождения.
Судьба свела Ларису Жукову и Сергея Канышева на станкостроительном заводе, где она работала маляром, а он электросварщиком. В те годы советский кинематограф снимал много фильмов о пролетарской любви, такой же горячей и страстной, как их любовь к стране Советов. В стандартном эпизоде картины супруги лежат, прижимаясь друг к другу, и горящими революционным огнем глазами одухотворённо смотрят в потолок. Муж целомудренно, по-товарищески, обнимает жену за плечи и мечтательно вздыхает: «Эх, Верка, лежу я вот и думаю: не зря наши отцы кровь проливали! Ты вдумайся, Вера, жизнь-то какая настала, а! Живи, учись, работай… Эх, нам бы квартал без сбоев закончить – тогда точно бригада лучшей в цеху будет. А там и на районные соревнования выйдем…»
У Канышевых до таких разговоров в постели, конечно, не доходило, но и романтикой досвадебные отношения не отличались. Отнюдь…
А началось всё на новогоднем огоньке, организованном для тружеников механосборочного цеха в кафе при Доме культуре. Надвигающийся праздник отмечали с размахом. На столах присутствовало шампанское, вина нескольких сортов, сервелат и множество тарелок с какими-то мудреными салатами. Среди этого изобилия закусок пьяные глаза двадцатитрехлетнего Сергея Канышева выхватили почему-то семнадцатилетнюю Лариску, терзавшую вилкой бифштекс так робко, словно тот вдруг мог ожить и оказать бурное сопротивление. Из вазочки на своем столе Серёга извлек украшенную лентой еловую лапу и двинулся к девушке, не отрывавшей взора от тарелки.
Серёга, видать, хватил лишку, поскольку ни красавицей, ни даже хорошенькой Жукова не была. Единственным её достоинством была соблазнительная фигурка, которую ощупывали взглядом многие мужики из цеха. Серёга – первостатейный бабник, по слухам, отымевший как-то секретаршу начцеха прямо на его письменном столе, Лариску знал. Однако в обычные дни замечал постоянно красневшую девицу не больше, чем какую-нибудь гайку, валяющуюся на чёрном, покрытом толстым слоем грязи полу цеха. Да только день-то был необычный. То ли Серёжка коньяку перепил, то ли волшебным образом сбывалось желание самой Лариски. (А мечтала она, как и все приехавшие из деревни девчонки, найти в городе своего пролетарского принца). В конце концов, чудеса если и бывают, то случаются как раз под Новый год.
В общем, на глазах обалдевших коллег, Серёга склонил вихрастую голову и галантно преподнёс свой оригинальный «букет». Лариса с лицом цвета спелой рябины хотела выскочить из-за стола и нестись, куда глаза глядят. Однако Канышев уже плюхнулся на свободный стул рядом, тем самым, отрезав путь к отступлению. Сергей, с которым алкоголь и полумрак зала продолжали играть дурную шутку, видел перед собой не забитую, растерянную овечку, а горную красавицу-лань.
– А скажите, Лариса, в сорок втором, я случайно не с вашим батюшкой, Георгием Константинычем, стратегию разрабатывал? – схохмил Сергей, намекая на легендарного однофамильца Ларисы.
Ответить она не успела – в этот момент как раз вернулись танцевавшие соседи по столику. Присутствие Канышева их обрадовало – Серёга в любой компании сразу же становился её душой…
Постепенно сердце Ларисы вернулось в почти нормальный ритм. Она стала украдкой поглядывать на окружающих, с удовлетворением отметив, что происходящее за их столиком уже никого не интересует. В самом деле – чего интересного? Подумаешь, Серёга спьяну дурачится, завтра вспомнит – сам смеяться будет. Пока же Серёга без передыху острил, раз за разом наполняя фужер «вообще-то непьющей» Ларисы шампанским, которое делало своё дело. Бледные щеки девушки порозовели, Сергей же норовил то приобнять её, то вроде бы как случайно коснуться…
К тому времени, когда они толкались на переполненной танцплощадке, девушка пребывала на седьмом небе. По своей провинциальной наивности Лариса искренне полагала, что красавчик всерьёз заинтересовался ею. Канышев вновь пригласил её на медленный танец, во время которого бедра Ларисы коснулось что-то твердое. Она попробовала мягко отстраниться, но сильные руки удержали её. Сергей, словно догадавшись о происходящем, улыбался насмешливой, выражающей снисходительное покровительство улыбкой…
Не дожидаясь окончания праздника, парочка ушла. Морозный декабрьский воздух слегка отрезвил Лару, и она уже не вспоминала о странных ощущениях во время танца. Возможно, они и остались бы загадкой, не поцелуй её Сергей в полупустом трамвае. Ответная вспышка оказалась во сто крат сильнее предыдущей. Девушке даже не пришло в голову спросить, куда они собственно едут в столь поздний час. Сергей же держался с уверенностью, которая, имей девчонка больше житейского опыта, навела бы её на определенные размышления. Была в поведении Канышева какая-то неуместная практичность, даже шаблонность… Как если бы он каждый день водил к себе в гости девчонок. И каждый раз – новых. Что, впрочем, было не далеко от истины.
Оставив Ларису под окнами общежития, Сергей велел ждать. Через минуту с глухим скрежетом открылось крайнее окно, напротив которого топталась замерзающая Жукова. Канышев как пушинку втянул её внутрь...
Только в эту ночь Лариса поняла, почему дома по ночам так сильно скрипела кровать в родительской спальне. Открытие было не очень приятным: к утру болело все тело. Сергей, считавший себя знатоком любовных утех, в постели руководствовался принципом социалистической промышленности: гонясь за количеством, напрочь игнорировал качество. При этом ощущения партнерш волновали секс-гиганта меньше всего.
Утром зевающий Канышев небрежно чмокнул ставшую женщиной Ларису в щеку и выпроводил тем же нетрадиционным способом – через окно. Но если ночью это казалось забавным, то при свете дня выглядело довольно унизительно. Хорошо хоть субботним утром прохожих на улице было немного. И всё же один мужик у подъезда, видя, как голый по пояс Сергей, высунувшись из окна, помогает Ларисе спуститься, противно хихикнул. Серёга нахмурился, но тут же расплылся в улыбке, признав товарища по общаге.
– Как спалось? – поинтересовался приятель.
– Отлично, – бодро ответил Сергей, многозначительно подмигнув.
Затем мужики принялись курить и обсуждать какие-то свои темы, в упор не замечая все еще стоящую рядом Ларису. Та, наконец, поняв, что ждать больше не имеет смысла, опустила взгляд и поплелась на остановку. В душе Ларочка надеялась, что Сергей окликнет её. А, может, поняв какую обиду причинил, выскочит из окна и в тапочках на босую ногу подбежит к ней. Тогда бы она простила всё. Даже то, что он делал ночью… Но Сергей звучно прочистил горло и харкнул на снег, после чего закрыл окно.
В своё общежитие Лариса пришла опустошенной и разбитой. Не только физически. Весь день она плакала в подушку, подумывая о том, не броситься ли с крыши. Впрочем, даже в таком состоянии она понимала, что разбиться, прыгая с двухэтажного общежития, будет несколько проблематично.
На работе всё шло по-прежнему. Сергей, как и раньше, не замечал Ларисы. Только теперь не замечал демонстративно, при встрече отворачиваясь от вопросительных взглядов. Зато работавшие на участке с Ларисой, до тошноты проницательные в таких случаях женщины всё увидели всё поняли. Подтвердились таки их подозрения касательно «огонька». Не сопоставить очевидное мог только ребёнок или умственно отсталый. Во-первых, голубиное воркование Сергея и Ларисы на праздничном вечере. Во-вторых, как стало известно из надежных источников, ту ночь Лариса провела вне стен женского общежития. Наконец, что могли означать постоянно красные, опухшие от слёз глаза Жуковой? Испортил девку Сергей, ох испортил кобель неугомонный!
Через месяц Лариса с ужасом поняла, что беременна… Её мать, родившая троих детей, не рассказывала, как они появляются, но, вынашивая младших братьев Ларисы, жаловалась на специфические ощущения. Так что теоретически девушка знала о симптомах, которые день ото дня проявлялись все сильнее. И всё чаще вспоминались Ларисе слова, брошенные на прощанье угрюмым отцом: «Привезёшь в подоле – зарублю…». В том, что Никита Фёдорович, бывший командир партизанского отряда, а после войны – председатель колхоза, слов на ветер не бросает – дочь знала не понаслышке.
Её робкая попытка поговорить с Сергеем успеха не принесла. Лариса подошла к нему, когда он раздражённый, попыхивая папиросой, ковырялся в забарахлившем сварочном аппарате. На приветствие Канышев отреагировал недовольным взглядом, от которого Ларису хватил озноб.
Переминаясь с ноги на ногу, она долго не знала с чего начать, и вдруг неожиданно для себя выпалила:
– У нас ребёнок будет…
Серёга замер, а затем поднял голову и без тени улыбки ответил:
– Ну и поздравляю… вас. – Последнее слово он выделил особо и блеснул злыми огоньками глаз. – А от меня чё надо? В кумовья хочешь взять, али как?
Всхлипнув, Лариса закрыла лицо руками и, провожаемая любопытными взглядами, помчалась по цеху.
Вечером половина женского общежития жаждала знать, что стряслось у Лариски с Сергеем. Знакомые и почти незнакомые соседки поочередно доставали её фальшивым сочувствием, назойливо советуя «рассказать, чтоб легче стало». Лариса держалась, как подпольщик на гестаповском допросе, но всё же не выдержала и рассказала лучшей подруге Вальке. Та, поохав, обещала свято блюсти тайну исповеди, заверив, что она, Валька – человек надежный и неболтливый. И действительно она никому ничего не сказала. Почти никому. Одна чрезвычайно проверенная приятельница не в счет…
К концу недели о ларисиной беременности шептался весь цех. Отголоски дошли до ушей Петра Васильевича Клименкова, человека высоких моральных качеств, как и положено члену коммунистической партии с сорок седьмого года. А кроме партбилета имел Пётр Васильевич крутой норов, и кулаки, достойные чемпиона по боксу. Как-то в обеденный перерыв Клименков вызвал Канышева к себе. В течение следующих двадцати минут до ушек секретарши Оленьки доносилась отборная матерщина и непонятный грохот – словно кто-то собственным телом испытывал на прочность стены кабинета. Затем стуки сменились криками. Позже Олечка дословно передавала содержание той «милой» беседы хохочущим до слез подругам.
Так все узнали, что если Канышев, «…вонючий козёл не прекратит позорить девку, и не женится на ней в ближайшее время, то очень скоро пожалеет о том, что привык думать не той головой, которая у него на плечах, а той, что гораздо меньше в размерах и находится…» и в том же духе. Оленька – девушка культурная и образованная, не решилась цитировать начальника дословно, а передала общий смысл в выражениях, прошедших строгую цензуру. Самый весомый аргумент Клименкова заключался в том, что его бывший однокашник по Высшей партийной школе – нынешний прокурор города и потому посадить Серёгу за изнасилование малолетней – не сложнее, чем обмочить два пальца. Неделю Канышев ходил мрачнее тучи, а через месяц молодые сыграли свадьбу. Посаженым на ней был Пётр Васильевич, а отмечали скромное торжество в комнате семейного общежития, подаренной заводом по ходатайству того же начцеха.
Как и следовало ожидать после такого начала, семейная жизнь не задалась. Окольцованный голубь ежечасно подчеркивал, что менять своих привычек и образа жизни не намерен. Участились пьянки, неизменно оборачивающиеся скандалами. Муженек мог уйти и придти в любое время суток, практически не маскируя своих амурных похождений. Лариса молча сносила постоянные унижения и периодические побои, лелея надежду, что с рождением ребёнка Сергей образумится. Надежды разбились, как и мечты о принце…
Неизвестно, сколько бы все это тянулось, если бы в 1983-м, когда Максимке стукнуло три года, жизнь его непутевого отца не оборвалась. Сергей, отмечая очередную получку, как обычно, напился в стельку. Заблудившись в трёх соснах паркового перелеска, находящегося чуть ли не в центре города, и побродив между деревьями, как медведь-шатун, Сергей завалился под раскидистой елью и под утро умер от переохлаждения...
А спустя пять лет нелепо погибла Лариса. К тому времени двадцатишестилетняя вдова выглядела на все сорок. Потеряв беспутного, но всё же любимого мужа, Лара будто умерла сама. Часто она выпадала из окружающей действительности, входя в состояние, близкое к трансу. В такие моменты молодая вдова странно улыбалась, потому что только она слышала голос покойного Серёжи. Однажды, в самом начале обеденного перерыва, на Ларису вновь накатило. Помыв, как обычно, руки в ведре с бензином, она чисто машинально стряхнула капли, на стоящий рядом самодельный электрообогреватель. Конструкция представляла собой кусок керамической трубы на подставке, обмотанный проволочной спиралью. При включении в сеть, спираль накалялась докрасна. Эту штуковину маляры прятали от дотошных инспекторов-пожарных. И прятали, как оказалось, не зря...
Обрызганный обогреватель в отместку плюнул огнем. Промасленную, перепачканную краской спецовку Ларисы мигом охватили жёлтые языки. Бешеным волчком она завертелась по тесной бытовке, пытаясь руками сбить пламя. Нелепая мысль о том, что не стоит беспокоить остальных, оказалась в сто крат сильнее паники и сдержала рвущийся наружу крик. И все-таки Лариса, возможно, сумела бы победить огонь в одиночку, отделавшись ожогами рук, если бы… Если бы в этот момент не появилась практикантка-пэтэушница Леночка. Тихую, работящую девчонку с затравленным взглядом и некрасивым прыщавым лицом любили все женщины малярного участка. Любили и жалели, поскольку все знали, что, откровенно говоря, в голове у этой несчастной не достаёт «винтиков». С Ларисой же её связывали особенно тёплые отношения, едва не переходящие в стадию родственных. Казалось Ларисе, что в её ещё более безобразном сыне и в Леночке есть что-то общее. Что именно, она объяснить не могла, но одаривала обиженное богом создание лаской и нежностью, не меньшей, чем собственного ребёнка.
Вот поэтому, на полпути к столовой Леночка вдруг заметила, что среди остальных малярш нет её любимой тёти Лары. Зачем-то отпросившись у ближайшей к ней женщины и, получив её сочувственное благословение, Леночка отправилась в обратный путь. Сегодня ей особенно сильно хотелось пообедать за одним столом с тётей Ларой. Только вдвоём, чтобы спросить совета по одному важному вопросу. Дело в том, что Леночке давно нравился щеголеватый мастер их участка – недавний выпускник техникума Володя Бондаренко. И Леночка хотела знать, стоит ли ей рассказать ему о своих чувствах? И если стоит, то как лучше это сделать: живьём или написать письмо?..
Переступив порог бытовки, озаряемой изнутри отсветами пламени, юная малярша застыла в ужасе. Махающая горящими рукавами, мечущаяся в узком пространстве между стальными шкафчиками Лариса её не замечала. Секунд пять понаблюдав за тётей Ларой, Леночка поняла: нужно срочно что-то делать. И в эту треклятую минуту её взгляд упал на ёмкость с жидкостью. Лихорадочно сообразив, что, скорее всего, это вода, Леночка схватила ведро и с размаху плеснула содержимое на Ларису, с удивлением отметив резкий, почти приятный октановый аромат...
Дикий вопль перекрыл шум еще работавших на соседних участках станков. Ошалевшие рабочие вертели головами, пытаясь определить источник крика. Прибежав в бытовку, они увидели живой факел. С горячки трое мужиков долго стегали орущую женщину собственными фуфайками, прежде чем смогли сбить её с ног и только тогда пригасить пламя. Со стороны могло показаться, что рабочие затеяли какую-то страшную и непонятную игру в салочки. Шокированная пэтэушница с лицом белее снега так и не смогла объяснить толком, что случилось.
Лариса Канышева скончалась в машине «скорой», а Леночка тронулась окончательно. Её часто можно было встретить где-нибудь на улице Михалограда, собирающей макулатуру и пустые бутылки. Иногда она забредала во двор интерната. Сердобольная повариха выносила ей глубокую миску, в которую наливала прямо из бачка с надписью «отходы». Ведь этой умалишенной было так же всё равно, что есть, как и свиньям, которым предназначалась смесь недоедков бурого цвета. Правда, спокойно покушать замызганной женщине почти никогда не удавалось. Стоило воспитанникам интерната приметить гостью, как они начинали кружить вокруг неё хороводом, припрыгивая, дразнясь и корча рожи. И, как правило, добиваясь своего... Лена торопливо и судорожно поглощала содержимое миски, прихлёбывая через край бурду жуткого вида, отвечая на насмешки злым блеском бессмысленных глаз. А когда, осмелев, пацанята начинали хватать и дёргать её за края грязной болоньевой куртки, кидала миску и со страшным рёвом бросалась на обидчиков. Разбрызгивая волны безудержного смеха, малышня разбегалась. Нерасторопная Лена тщетно пыталась ухватить хоть кого-нибудь из сорванцов и бежала, смешно раскидывая кривые, костистые ноги, издавая протяжный, полный бессильной ярости крик:
– У-у-у-убью!!! У-у-у-убью!!!
Единственным, кроме девчонок, воспитанником, который не раз не веселился таким образом, был Максим Канышев. Он не подозревал, какую роль сыграла сумасшедшая Лена в трагической гибели его матери. Зато точно знал, что это такое: когда ты один, а их – много. И они хотят веселиться…
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#3 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:38:52

***
…Умирают гады и хорошие люди,
Умирают больные и доктора,
Умирают кошки, умирают мышки,
Умирают черви – в куче дерьма…
А-у-у… тоска без начала
А-у-у… тоска без конца

Тексты песен как нельзя более удачно соответствовали его тягостным думам. Призрачная луна нарисовала на полу оконный силуэт – единственный островок света в заполненной чёрнотой комнате.
Он по-прежнему смотрел в потолок, безуспешно пытаясь утопить всплывающие воспоминания. Очень мрачные, связанные с местом, в которое он вернулся. Плохое место. Но идти больше некуда…
***
В интернате восьмилетнего Максима постигла участь оранжерейного растения, выброшенного на февральский мороз. Не только из-за того, что с первых дней он превратился в гонимого отовсюду гадкого утёнка по кличке Кныш. К этой роли Максим привык давно.
В детском саду ребята с ним не дружили, а в школе считали своим долгом довести до слёз. Максимова шапка чаще других становилась «мячом», учебники и тетради постоянно приходилось извлекать из-за батарей или искать на шкафах, портфель не единожды вылетал в окно…
Если для кого-то школа была каторгой в переносном смысле, то для него – в самом прямом. На переменах он старался держаться поближе к учителям. Домой уходил позже всех, ожидая пока разойдутся потенциальные обидчики. Но ухищрения срабатывали не всегда. Его поджидали, вылавливали возле дома. Зимой он приходил мокрый от снега, весной и осенью мать каждый вечер чистила его школьный костюм одежной щёткой. Все это оказалось прелюдией к аду, ожидавшему его в интернате.
Само здание послевоенной постройки, нечто среднее между бараком и солдатской казармой, давно не соответствовало элементарным нормам безопасности и человеческого быта.
Проводя бесчисленные проверки, работники санслужб, инспектора пожарного надзора да прочие контролеры уходили отсюда с чувством выполненного долга и кипами актов в кожаных папках.
Даже самым ленивым фискалам не составляло труда выявить кучу нарушений по той или иной части. Недостатки с порога набрасывались на проверяющего, грозя сбить его с ног своей массой и завалить с головы до пят. Десятки членов всевозможных комиссий мелко исписывали блокноты, составляли протоколы, выписывали штрафы. Но никого не заботило устранение «выявленных недостатков», а потому интернат продолжал существовать вопреки грозным предписаниям о его безотлагательном закрытии.
От входных дверей въевшаяся в стены и пол грязь растекалась по коридорам, забегая в комнаты, безраздельно властвуя в умывальниках. Конкуренцию ей составляла плесень, возникающая из-за неисправной вентиляции и отопления. В туалетах к смраду экскрементов и мочи, (сливные бачки работали крайне редко), примешивался резкий запах хлорки. К тому же, интернатовские «юмористы» норовили измазать дверные ручки дерьмом. Остроты ощущений посетителям уборной прибавляла темнота. Горящая лампочка в сортире представлялась явлением экзотическим и в некотором роде противоестественным. Детдомовец, обнаруживший исправное светило, спешил выкрутить его и принести в свою комнату. А если в запасе лампочка уже имелась, «лишняя» подлежала немедленному уничтожению. Похожая участь постигала раковины, унитазы, стекла, мебель. Для забавы дети могли натолкать спичек в замок, хором выбить неудачно стоящую дверь, куском арматуры разворотить подоконник. Единственное, чего они не могли сделать – это объяснить мотивы своего варварства. Ещё дома многие из них перенесли психические и физические травмы. И теперь с дикарской радостью наносили их окружающим. Просто так…
Подлинных сирот – таких, как Максим, здесь было мало. Большинство воспитанников составляли отпрыски алкоголиков, лишенных родительских прав. Выросшие в тумане отцовско-материнских запоев дети смутно представляли, что такое нормальная семья. Они привыкли не жить, а выживать, впиваясь в горло каждому, кто, как им казалось, представлял угрозу.
Воровство в интернате имело размах не проходящей эпидемии. Крали все, всё и всегда. Одежда пропадала из шкафов, испарялась из кладовок, исчезала с бельевых веревок. Кто-то возвращался из комнаты соседей с зубной пастой в кармане, другой, воспользовавшись моментом, снимал шторы, наволочки с подушек, тащил на продажу джинсы и ботинки товарищей. Редкий детдомовец не знал бабы Таси, торговавшей семечками под ближайшим магазином. За копейки предприимчивая пенсионерка скупала все приносимые вещи. Распознать интернатовца на улице города не мог разве что слепой. Летом они попрошайничали в парке, зимой слонялись по вокзалу и рынку. В тоненьких куртках, без шапок, в резиновых сапогах или кедах…
Побеги из этого места давно стали обычным делом. Иногда отсутствие воспитанника обнаруживалось лишь по прошествию нескольких суток. Лишь тогда могло поступить сообщение в милицию. А могло и не поступить… «Побегают и вернутся», – рассуждали педагоги.
«Хрен вам! Лучше быть грязным, голодным – зато свободным», – имели свою точку зрения беглецы.
Попытки милиционеров отловить интернатовцев редко были успешными. Легендой детдома стала хохма о десятилетнем Юрке Карасеве, который сбежал аккурат под новый год. Пока обозленные менты ждали пацана в доме алкашей-родителей, Юрик с товарищем обворовал столовую в своём втором доме – в интернате.
Не знали всего этого далекие зарубежные меценаты, оказывавшие гуманитарную помощь учреждению. Везли её много, особенно в канун рождественских праздников. Одежда, сладости, фрукты, игрушки… Но если бы кто-то спросил у детей, когда они лакомились немецким шоколадом или, пришлись им впору спортивные костюмы, присланные итальянцами, на такого человека посмотрели бы, как на психа. Зато охотно бы поделились любопытными фактами. Например, о том, что фуры с гуманитаркой разгружаются всегда ночью. И занимается этим исключительно администрация да приближенные к ней воспитатели.
Детдомовцы в это время, прилипнув к окнам, наблюдали, как толстый директор Рогачёв на коротеньких ножках бегает с коробками от трейлера к своим «жигулям». Каждое его движение сопровождалось ядовитыми комментариями, разбавляемыми тяжёлым сопением и злыми смешками, прячущими горькую обиду, готовую хлынуть из детских глаз… Далеко за полночь педагоги собирались в кабинете директора. Там еще долго что-то пересчитывали, кричали и даже ругались. Затем споры утихали, а на смену приходили характерные звуки застолья.
Редкие, пламенные порывы учителей-новичков изменить хоть что-то быстро угасали. Никому не удавалось найти тот пресловутый «ключик» к детишкам, среди которых признаком особой крутизны считалось послать «училку» подальше. Исчерпав запас терпения, несостоявшиеся реформаторы очень скоро втягивались в дружный педагогический коллектив, где во всю процветали хитросплетения изощрённых интриг. Главная цель каждого участника заключалась в том, чтобы скомпрометировать коллегу и занять его место сопровождающего во время поездки детской группы на отдых за границу…
Но ко всему этому можно было привыкнуть. Или смириться, как смиряется мудрый человек с неподвластным ему явлением: смертью близкого, или грозой, нарушившей планы на выходной день. Гораздо тяжелее оказалось терпеть постоянные издевательства интернатовского беспредельщика Кольки Громова, по кличке Громыч…
Два года из прожитых шестнадцати низкорослый, коренастый оболтус уже провёл в воспитательно-трудовой колонии, куда угодил за кражи. Впрочем, сам Колька упорно твердил, будто сел после того, как избил директора в его же собственном кабинете. Якобы, случилось это, когда Рогачёв вызвал Громыча к себе, чтобы лично прочесть нотацию. Вот тогда, де, уязвлённый Колька заскочил на стол и принялся метелить дерика с безудержной мощью праведного гнева…
Новички, с восторженными глазами слушая описание этого подвига, охотно верили, остальные – молчанием подтверждали достоверность лживых россказней. Знавшие психованного товарища до «посадки», помнили его взрывной темперамент. Громыч заводился по малейшему поводу, а в припадке мог отдубасить неугодного до потери сознания…
Неизвестно, кому пришло в голову вернуть Кольку в интернат, но идея была не из лучших.
Наблатыкавшийся отморозок возглавил когорту детдомовских хулиганов и мелких подхалимов, которых щедро потчевал невероятными байками о суровой, но полной романтики жизни в колонии. В тех рассказах сильные, отважные пацаны не на жизнь, а на смерть противостояли зверской администрации зоны.
– А вы тут жируете, параши не нюхавши, – обычно заканчивал Колька рассказ об очередном бунте, которые, с его слов происходили там едва ли не ежедневно.
Членам своей свиты Колька придумал клички, но этим его навязывание зековских традиций не ограничилось. Громыч обложил данью всех, не входивших в его окружение детдомовцев. Каждой комнате предписывалось еженедельно внести «в общак» пачку сигарет или её стоимость в денежном эквиваленте.
– Я ж не себе… – нагло ухмыляясь, пояснял Громыч, взимая оброк. – Пацанам на зону посылку собираю. Так что не жмитесь – все там будем…
Попутно, здесь же в интернате, Громыч поштучно торговал сигаретами. Но желающих задать вполне очевидный вопрос не было. И что будет с тем, кто вдруг не захочет «собирать посылку» никто не знал, поскольку все почему-то «хотели». Впрочем, Громыч и так мог легко забрать любую понравившуюся ему вещь. Грабеж происходил тихо и буднично.
– Классная майка, братан! – воскликнул Колька, увидев как-то фирменную, привезенную из Италии футболку на одном из товарищей. – У меня бы такая тоже была, да ты ж, знаешь, я в Италию не ездил – я на зоне сидел. И не поеду – судимых туда не пускают… Так что давай, ты мне эту майку подаришь, а себе еще привезешь? А?
Худой мальчонка, (кажется, это был пятнадцатилетний Димка Кравец), глотая слёзы, стянул футболку, которую тут же напялил Громыч.
– Смотри – она ж как раз по мне! Э, а ты чего ревёшь-то? Тебе чё, для друга тряпки жалко? Так и скажи – я отдам. Отдать?
Димка, оставшийся в застиранной казённой маечке, поспешно вытер глаза кулаком и усиленно замотал головой. По горькому опыту он знал, что вещь назад не получит, а вот в лоб – запросто…
Максим, как и следовало ожидать, стал излюбленной мишенью Громыча. Большой удачей для Канышева были дни, когда удавалось избежать их встречи с детдомовским узурпатором.
Но тот майский день к удачным не относился.
***
***
Утром один из «шестерок» Громыча сообщил, что тот ждет Кныша в умывальнике.
Громыч сидел на подоконнике и курил, сплёвывая под ноги. Видимо, длилось это долго, поскольку в метре от Кольки пол был сплошь покрыт плевками.
– Заходы, дарагой, гостэм будэшь, – имитируя кавказский акцент, провозгласил Пахан и, не вынимая сигареты изо рта, принялся крутить между пальцами чётки. С ними была связана история, которая также, как и колькин поединок с директором, вошла в местную летопись, но в отличие от первой, имела место в действительности. Случилась она, когда в интернат пришла новая учительница. Сухая и тонкая, как вяленая вобла, она выделялась чрезвычайно строгим видом, очками в большой оправе и причёской – безжизненные русые волосы неизменно собранные в гульку, удерживаемую несколькими шпильками. Училка, ни имени, ни отчества которой сейчас уже никто не помнил, с колькиной подачи получила кличку Таранка. Громыч же имел прямое отношение к её скоропостижному увольнению.
В не лучший свой день Таранка случайно забрела в жилой корпус интерната и заблудилась в одном из извилистых коридоров, в которых порой путались даже её коллеги, проработавшие гораздо дольше. Здесь её и застала компания, возглавляемая Колькой. Тот, будучи в приподнятом настроении, шёл по коридору, сунув руки метя пол краями просторных, как шаровары, спортивных штанов, заимствованных в сушилке. У кого именно, Колька не знал. Да его это и не заботило – главное, что штаны понравились, и он их взял. Остальное – не его проблемы. Мусоля в зубах обслюнявленный фильтр горящей сигареты, Колька безжалостно терзал струны гитары, оставшейся с незапамятных времён в наследство от кого-то из выпускников детдома, и на весь корпус горланил одну из песен лагерного фольклора, которые знал в великом множестве:
А-а-апустилась ночь над Магаданом,
Шорохи затихли на тюрьме-е,
Я сижу оди-и-ин на голых нарах…
И, набрав в лёгкие воздуха, выдыхал с истеричным надрывом, покраснев, жмурясь и тряся головой из стороны в сторону:
Ду-у-у-мая, Алёнка, о тебе, всё о тебе-е-е-е
Последние две строки пели несколько раз, все вместе. Колькина свита драла глотки неокрепшими, но уже прокуренными голосами.
У Таранки, которая ещё недавно работала в одной из образцовых школ города и лишь по злой иронии судьбы, да в связи с сокращением штата, попала сюда, от увиденного глаза на лоб полезли.
– Прекратите немедленно!!! – взвизгнула она, задыхаясь от возмущения. На последних нотах голос сорвался и получился ещё тоньше обычного, хотя и так басовитостью не отличался.
Колька оставил в покое гитару и удивлённо покрутил головой. В полумраке он разглядел училку, а также, сориентировавшись, понял все преимущества сложившейся ситуации. Коридор за спиной Таранки заканчивался тупиком, а с другой стороны кроме четверых его приятелей никого не было. И тогда Кольке пришла в голову блестящая идея, навеянная воспоминаниями о бусах на шее Таранки, которые давно ему приглянулись.
– Матрос, Калмык – на шухер, – вполголоса приказал он, а сам, покачивая плотно сбитым корпусом, направился в сторону Таранки, которая ещё ничего не подозревая, сама шла навстречу.
– Вы что себе позволяете?! Я вас спрашиваю! – верещала Таранка, привыкшая, что обычные школьники в таких случаях замирают на месте и начинают оправдываться робким лепетом. – Вы из какого класса?! Кто ваш классный руководитель?!! Я спрашиваю, кто ваш классный руководитель?!
Колька с ещё двумя товарищами, прозванными почему-то Болт и Шняга, приблизились к Таранке почти вплотную. В то время как подручные неуверенно поглядывали друг на друга, Громыч ощущал себя хозяином положения. Выплюнув окурок, и даже не удосужившись растереть его подошвой, Колька вновь ударил по струнам и заорал пуще прежнего:
Де-е-ло было позднею па-а-рою,
Я тогда не думал о беде,
Шёл я полупьяную па-а-а-ходкой,
Ду-у-у-мая, таранка, о тебе, всё о тебе-е-е
Болт и Шняга, не удержавшись, прыснули со смеху. Учительница не поняла, что их так развеселило и о какой такой таранке пел этот малолетний выродок, но сама ситуация стала её пугать. Только теперь она поняла то, что Колька уразумел минуту назад. Стараясь справиться с накатившим вдруг волнением, она сказала:
– Что вы здесь вытворяете? Идут занятия. Соблюдайте тишину! – голос срывался и самой ей казался дребезжащим и неуверенным. К тому же, кажется, её слова нисколько не впечатляли нарушителей порядка. Ухмыляясь, воспитанник Громов смотрел на неё маленькими, злыми глазками из щелочек-амбразур, выбивая пальцами на гитарном корпусе барабанную дробь. Тогда Таранка выложила последний козырь: – Сейчас же прекратите! Я напишу докладную на имя директора…
– Да-а мне по х… что ты напишешь, – сквозь зубы процедил Колька и вдруг, неожиданно даже для своих соратников, упёрся рукой в плечо женщины, толкая её вперёд.
Не успев понять, что происходит, Таранка была прижата к стене. Не отводя взгляда от училки, Колька передал гитару одному из друзей.
– Д-да? – непонятно к чему пролепетала шокированная Таранка. В её расширившихся зрачках Громыч увидел неприкрытый ужас и понял, что избрал правильный путь.
– Да-а-а, – противно скалясь, протянул он, имитируя интонации её голоса. – П….да-а-а…
Учительница, находясь на грани обморока, попыталась ответить, но издала лишь какое-то нечленораздельное мычание.
– На-а-а-учись сна-а-а-чала па-а-русски разга-а-ва-ривать, – проблеял Громыч, внезапно вспомнив, что именно этот предмет преподаёт Таранка. – А па-а-атом будешь да-а-а-кладные писа-а-ть…
Болт и Шняга ржали на весь коридор и даже не заметили, как рука Громыча вдруг нырнула под юбку женщины.
– Стой тихонечко, стерва, – спокойным и от того ещё более угрожающим голосом сказал Колька. – Пикнешь – прирежу.
И в этот момент Таранка узнала этого неадекватного подростка с неуравновешенной психикой. Николай Громов – восьмиклассник, к которому коллеги рекомендовали относиться по принципу: «не буди лихо – пусть будет тихо». К счастью, за месяц работы в этом ужасном месте, на её уроках Громов так не разу и не появился.
Осознав свою непростительную ошибку, Таранка обомлела и окончательно утратила волю к сопротивлению. Закрыв глаза, дыша, как после быстрого бега и колотясь, словно осиновый лист, учительница не предпринимала попыток освободиться. Мысленно она взывала к Богу, хотя с детства в него не верила. Колька с кривой ухмылкой разглядывал жертву, понимая, что может сейчас делать с ней всё, что угодно. Однако именно её капитуляция начисто аннулировала кайф победы и отбивала желание продолжать исследование худющих ляжек, а тем более лезть в застиранные, насквозь прохлорированные многократными вывариваниями и отбеливаниями трусы. Хотя Колька мог дать голову на отсечение, что его рука была там первой…
Интерес Громыча сосредоточился на ожерелье из плоских пластинок черного и зелёного цветов. Не долго думая, он одним движением сорвал нить с покрытой мелкой «гусиной кожей» шеи Таранки, продолжавшей дрожать всем костлявым телом. Несколько пластинок, отскочив, упали. Болт и Шняга с восхищенным неверием наблюдавшие за действиями Громыча, тотчас же склонились, подбирая камешки с пола.
Учительница даже не поняла, что лишилась украшения, подаренного давным-давно ещё бабушкой, но почувствовала прикосновение грубых пальцев и догадалась, что сейчас произойдёт самое ужасное. Всхлипнув и приготовившись кричать, Таранка почти рефлексивно дёрнулась и с удивлением обнаружила, что её уже никто не держит. Обретённое на миг чувство свободы придало сил. Отчаянно рванувшись, Таранка выскочила на середину коридора и побежала – к счастью, она не гонялась за модой и не носила дурацких длиннющих каблуков. Её не пытались преследовать. Колька горланил какой-то похабный куплет, остальные ребята, включая двоих, мимо которых она пробежала, улюлюкали вслед.
Признаться, дружки Громыча несколько опасалась последствий инцидента, соучастниками которого стали. Это ему уже терять было нечего, по крайней мере, он сам так говорил. Ребята не сомневались, что униженная училка понеслась прямиком в директорский кабинет. И в этом они не ошиблись. Но треволнения оказались напрасными. В тот же день Таранка подала заявление об уходе по собственному желанию, без каких-либо объяснений.
А Колька сварганил себе чётки, больше напоминавшие коротенький браслет. Полоска связанных пластинок безостановочно прыгала между пальцами, двигавшимися с невероятной скоростью. Это умение в совершенстве оттачивалось на протяжении двух лет пребывания в колонии. Щурясь от дыма, Колька пристально изучал Макса, словно видел его впервые. Пауза затягивалась.
– Ч-что?.. – наконец осмелился прервать молчанку Канышев. Собственный голос, осипший и дрожащий, ему очень не понравился.
– Ч-ч-что-о-о-о… – передразнивая, протянул Громыч и презрительно скривился. – Херов сто. Я здесь вопросы задаю. Понял, да?
Брошенный щелчком окурок пролетел в направлении урны, но не попал. Колька вытер губы, как бы ненароком демонстрируя атрибут своей гордости – татуировку на тыльной стороне левой ладони. Церковь с двумя куполами, что, по объяснению Громыча, означало срок отсидки. Сама ладонь выглядела неестественно распухшей в том месте, где должны быть костяшки пальцев. Секрет заключался в изрядном количестве вазелина, загнанного под кожу. Считалось, что благодаря этому можно молотить кулаком со всей дури без риска травмировать руку.
– Да ты расслабься! Чё напрягся, как горилла? – повышенным тоном выразил недовольство Громыч.
Тревожный сигнал, означал, что Колька может психануть прямо сейчас, и отмолотить Максима, так и не сказав, зачем ему тот понадобился. Максим опустил взгляд, инстинктивно сутулясь и втягивая голову в плечи.
– Не ссы – бить не буду, я сегодня добрый, – пообещал Громыч. – Дело есть…
Дело заключалось в том, чтобы обворовать находящуюся на третьем этаже вещевую кладовку. Одному черту известно, почему Громыч избрал в сообщники Кныша, но именно ему отводилась ключевая роль.
– Мы с Мухой спустим тебя с крыши по пожарному шлангу – ты легкий. Разобьёшь ногами стекло, потом возьмёшь шмотку, кроссовки, магнитофон там есть… Понял, да?
– Я… я… я не б-буду, – с трудом выдавил Максим, уставившись в захарканный пол.
– Что не будешь? – нахмурившись, Колька нервно дернул головой.
– Я… не полезу…
Противоречивая сущность собственного характера являла загадку для самого Максима. Практически всегда он кого-то боялся, подчинялся, бежал, прятался. А в то же время в недрах его души дремал скрытый, но очень мощный механизм и стоило ему проснуться, всё тотчас же менялось. Словно внутри вырастала кирпичная стена, за которой страх и постоянное унижение концентрировались в опасный сгусток энергии. Требовалось немного времени, чтобы она вырвалась наружу… Когда такое случалось, Максим словно отключался и впадал в прострацию, не реагируя ни на издевательства, ни на запугивания, ни на побои. А затем, чувствуя, как стена рассыпается под сокрушающим, рвущимся потоком, с бешеными глазами атаковал неприятеля.
В таком состоянии, еще до интерната, он как-то избил троих одноклассников. Одному расквасил нос и губу, второму умудрился «подсветить» сразу оба глаза, третий отделался изорванной в клочья рубашкой и поцарапанной щекой. Случись это при свидетелях, наверное, больше никто не рискнул бы тронуть Максима. Но всё произошло вне посторонних глаз, а сами избитые, которые всего-то и хотели «по приколу» закинуть Кныша в мусорный контейнер, предпочли молчать. Не рассказывал о своей победе и Максим. Правда, те трое, придя к выводу, что Канышев – форменный псих, впредь обходили его за версту.
Проблема заключалось в том, что Максим не умел включать механизм в нужный момент. А таких моментов было очень много… Гораздо позже, в Чечне, «генератор» работал непрерывно, помогая перенести все испытания. И хотя сам Максим до конца этого не осознал, в плену он выжил лишь благодаря своему «секретному оружию».
Но в тот день ярость в нём не проснулась. Чего нельзя было сказать о Кольке, рассвирепевшим, как только до него дошёл смысл слов. Коршуном слетев с подоконника, он набросился на Кныша. Вазелиновый кулак врезался в живот, заставив Максим сложиться пополам. Добавив локтем сверху, Колька оттолкнул его ногой. Ударившись об стену, Максим сполз вниз и оказался на коленях. Держась за живот, он коротко всхлипывал, ловя ртом воздух и стараясь не разреветься.
– У-у-у-ввау! – подражая Брюсу Ли, взвыл Громыч, принимая стойку, как этот делал мастер боевых искусств в кино. – Еще хошь, урод тупорылый?
Не выдержав, Максим заплакал…
– Короче, придурок! Через десять минут жду на крыше. Не придёшь – готовьсь. Вечером так отмудохаю – кровью ссать будешь. Понял, да? Чётки подай!
Максим, не поднимаясь с колен, на ощупь нашёл оброненные чётки и протянул их Громычу, больше всего опасаясь новых ударов.
– Я тебя предупредил, – с актёрским пафосом произнёс тот и, закурив, вышел в коридор.
Как всегда, стараясь не смотреть в зеркало, Максим умылся и побрёл к лестнице, ведшей на крышу. Кроме Кольки там оказался толстяк Витька Мухин. Недовольно сопя, он деловито разматывал пожарный рукав. В компанию Громыча безобидный увалень Муха не входил и, видимо, к акции был привлечён таким же образом, как и Максим. Колька, сидя на парапете, курил.
– Слышь, кончай сопли жевать, – дружелюбно, словно десять минут назад ничего не случилось, заявил Громыч и пообещал: – Я из тебя нормального пацана сделаю.
Задрав голову и, глядя в чистое майское небо, Колька пускал дым кольцами. Максим подумал, что если сейчас подойти и толкнуть его в грудь, тот не успеет и крикнуть, как окажется на асфальте. И вряд ли уже встанет…
Витька, философски бормоча что-то нелепое и ободрительное, старательно опоясал его концом рукава и, высунув язык от усердия, затянул петлю. Выглядело всё равно не очень надежно. Перекрестившись, (мать всегда учила креститься перед тем, как делать что-то трудное), Максим сел на парапет спиной к крыше. Высота, показавшаяся вдвое большей, чем была на самом деле, приветствовала его неслышной усмешкой. Чёрная поверхность асфальта с еле заметными следами меловых рисунков, вкрадчивым шепотом звала вниз. Максим отшатнулся и закрыл глаза, ожидая, что сердце, бессмысленно бьющееся, как муха об оконное стекло, вырвется наружу и окровавленным, пульсирующим куском живой плоти полетит вниз. Сделав несколько глубоких вдохов, он открыл глаза.
– Поехали, – послышался за спиной голос Громыча. Отходя к середине крыши, пацаны постепенно натягивали рукав, забросив его на плечо, как тянущие лямку волжские бурлаки с картины Репина.
Максим уперся ладонями в плиту парапета и опустил ноги. Громыч и Муха развернулись и засеменили обратно, удерживая рукав натянутым. На ограждении уже никого не было.
Покачиваясь из стороны в сторону, Максим мертвой хваткой вцепился в «канат». Единожды посмотрев вниз, он поспешно запрокинул голову и мысленно молился об одном – вернуться на крышу. Он не думал, как будет разбивать окно и что нужно брать в кладовке. Только бы вернуться…
Когда он завис в трёх метрах от крыши, вверху появилась знакомая до тошноты, в этот момент необычайно озабоченная физиономия Кольки.
– Ну, чего? – нетерпеливо спросил он. – Далеко до окна?
Ответить Максим не успел, поскольку в этот момент раздался чей-то крик.
– Эй! Что вы делаете?!! – верещал женский голос с истерическими нотками. – Немедленно прекратите!!! Сейчас же!!!
В панике учительница географии, это была она, видимо, не задумывалась о смысле своих слов. Что конкретно, а главное – каким образом, надлежало «немедленно прекратить»? Двое на крыше могли с испугу отпустить рукав. Максим имел одну возможность – упасть вниз.
Колькино лицо вытянулось, приобретя еще более глупое выражение, хотя и до того не светилось интеллектом. Открыв рот, Громыч таращился вниз. Ввиду умственной ограниченности Колька не предусмотрел такого поворота событий. Единственное, что он понял сразу – ситуация сулила крупные неприятности.
– Ой, мля… – протянул Громыч и прошептал: – Меня ж посадят.
Осенённый первой здравой в это утро мыслью, Колька действовал, повинуясь инстинкту самосохранения. А он подсказывал одно: нужно сматываться. Отпустив рукав, Громыч попятился и, сказав напоследок Витьке: «тащи его назад», вприпрыжку побежал к люку…
Максима спасло то, что Муха весил гораздо больше, чем он. От резко усилившейся нагрузки Витька упал на колени, но к счастью, не выпустил шланг. Тяжело дыша, пацан поднялся и, наклонившись всем корпусом, кряхтя и упираясь на каждом шагу, двинулся к центру крыши.
Максим, судорожно, до боли в пальцах сжав брезентовый шланг, зажмурился и стиснул зубы, чтобы не закричать. Не чувствуя ни выступившей испарины, ни того, что его тело короткими рывками поднимается вверх, он шептал одно слово, слившееся в набор букв:
– Мамочкамамочкамамочкамама…
Шланг продолжал медленный подъём. Максимова рубашка словно специально норовила зацепиться за каждую шероховатость кирпичной стены. С крыши доносились натужные стоны, переходящие в хрип. И всё же Витька вытянул.
Привалившись спинами к парапету, ребята сидели, прерывисто дыша, и не глядя друг на друга. В таком состоянии их застали завуч, физрук и прибежавшая с ними географичка Клара Степановна.
Затем был долгий и нудный допрос в директорском кабинете. Клара Степановна твердила, что видела троих. Но разглядеть третьего не позволило слабое зрение. Максим и Витя, пряча глаза, твердили, что все придумали сами. Громыч, подслушивая под дверьми, нервно грыз ногти. Блюдя негласный, но свято чтимый в интернате кодекс молчания, Муха и Кныш не решились рассказать правды. Администрация предпочла замять историю, не впутывая милицию и не вписывая этот инцидент в летопись учреждения и без того нелицеприятную.
В знак признательности Громыч стал цепляться к Максиму реже. А иногда даже угощал окурками. Макс, во всю смоливший к пятнадцати годам, «бычки» брал, хотя ненавидел Кольку с прежней силой. Но, во-первых, хотелось курить, во-вторых, отказавшись от «подарка», он мог запросто получить в зубы.
Через год во время внезапной ссоры Кольку убил другой интернатовец. Причиной драки стал отказ новенького подростка сделать взнос «на посылку». Даже избив строптивого, Громыч не получил оброк. Вечером он вломился в комнату Влада, который как раз в этот момент резал хлеб. Парень махнул ножом, скорее, по инерции, но лезвие вошло точно в грудь рэкетира…
На похоронах никто не плакал. Расстроились позже, когда неплохой, в общем-то, мальчик получил пять лет тюрьмы. Даже учителя, шушукаясь, сошлись во мнении, что его вообще не стоило наказывать.
Кроме приспешников Громыча, вмиг утративших былую крутизну, никто из детдомовцев на похоронах не проронил слезинки. А на место снятого со скандалом Рогачёва пришёл Николай Васильевич Пряников. Первый из длинной череды директоров, которого судьбы воспитанников волновали больше, чем дата получения зарубежных посылок.
***
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#4 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:42:39

Давайте все сойдём с ума…
Сегодня ты – а завтра я
Давайте все сойдём с ума…
Вот это будет ерунда!
Мы будем дико хохотать,
Мы будем крыльями махать,
И покориться вся земля,
Таким как ты… таким как я.

Покачивая головой в такт музыке, гремевшей в наушниках, Максим красил входную дверь. На лето Николай Васильевич оформил его рабочим по обслуживанию здания. Жил Макс по-прежнему в интернате, здесь же питался и даже получал кое-какие деньги. Копейки, но всё же свои, впервые в жизни кровно заработанные…
Его появление, точнее – возвращение, вызвало в интернате вялое любопытство. Кто-то, в основном учителя, помнили его еще до отправки в армию. Для некоторых педагогов Максим представлялся экзотической фигурой. В особенности для интернатовского психолога. Завидев Максима, она подходила и долго, навязчиво предлагала свою помощь. Всё сводилось к тому, что, мол, жизненно необходимо зайти, поговорить, пройти какой-то, хрен поймёшь, курс реабилитации. Глядя под ноги, он кивал, думая о том, помогла ли бы «морально-психологическая поддержка» этой ярко накрашенной, слегка картавящей женщине, проведи она хоть неделю в яме. И не было ни малейшего желания изливать душу ни перед ней, ни перед кем-то ни было.
Старшие интернатовцы поначалу доставали просьбами рассказать о войне, ожидая услышать легенды о кровопролитных схватках с боевиками. Максим отвечал неохотно, говорил, что ничего интересного не было, служба шла тихо-спокойно на блок-посту, а не дослужил он потому, что комиссовали по состоянию здоровья. После нескольких таких «бесед» интерес к несостоявшемуся герою угас. Будь на месте Макса покойный Громыч, интернатовцы узнали бы о чеченской войне то, чего не знал никто и никогда…
Летние дни текли однообразно. До обеда Максим работал, потом шёл на речку, где у него было любимое место. Безлюдный пятачок в тени деревьев, неподалеку от пляжа, с которого долетали лишь отдельные звуки беззаботного веселья. Притворно-испуганные визги забегавших в воду девчонок, голоса мамаш, зовущих детей на берег, раскатистый хохот выпивающей компании…
Иногда Максим брал книгу, но чаще всего просто курил, слушал старые альбомы «Агаты Кристи» и долго-долго смотрел на тёмно-коричневую гладь реки. Возвращаясь в отдаляющийся с каждым днём и кажущийся всё более нереальным кошмар, Максим пытался вспомнить лица своих единственных друзей – Валерки, Сашки и Серёги. Но память выдавала другие образы. Седого Мелаева и смуглого, чернобородого афганца Башира. Тогда становилось страшно. Он непроизвольно оборачивался, каждый раз ожидая увидеть за спиной Башира. Таким, каким он запомнился – в камуфляже и черной, спортивной шапке, надвинутой так низко, что её края скрывали густые, красивые брови. Сзади никого не было, но Максим поспешно натягивал выгоревшую футболку, хватал полотенце, растоптанные сандалии и, держа их в руках, бегом возвращался в интернат...
Когда призраки не тревожили, он лежал на песке и, разглядывая небо через просветы сосновых ветвей, думал. Было над чем. Попытки найти работу оборачивались крахом. Те, у кого находилась минута, чтобы выслушать его сбивчивые просьбы, поначалу с жалостью смотрели на уродливое лицо. Потом задавали несколько вопросов и, узнав, что Максим служил в Чечне, разводили руками. По какому-то там указу ему полагались какие-то мифические льготы. Обеспечивать их не хотел ни один потенциальный работодатель. Оставалась надежда на Николая Васильевича, который чего-то «пробивал» по своим каналам.
Выключив плеер, чтобы сменить кассету, Максим услышал сзади шум машины. Из хрипящего полуразвалившегося «запорожца» вышел Пряников.
– Ну, ты маляр прирождённый, – сказал Николай Васильевич, окинув дверь оценивающим взглядом, и тут же прикусил язык, вспомнив печальную историю матери Максима и, поняв, какую глупость сморозил.
Максим, пропустив неудачный комплимент мимо ушей, достал сигарету и закурил.
– Я тут тебе одно местечко нашёл, – кашлянув, сказал Пряников, покачиваясь с носков на пятки. – В коммерческий институт, ну, ты знаешь, в центре возле площади Достоевского, рабочий нужен. Там где-то чего-то подремонтировать, подбелить-подкрасить. А в основном – на вахте сидеть, вроде сторожа. Зарплата, конечно, не ахти, но главное – общежитие дадут. Если пойдешь – я с ректором поговорю…
Выбирать было не из чего, и в начале осени Максим устроился на малопрестижную должность в Михалоградском негосударственном институте гуманитарных наук.
***
Работа была такой, как о ней рассказывал Пряников. За такими местами обычно охотятся старички, ищущие приработка к скудной пенсии. С девяти до шести Максим сидел в застекленной будке, уткнувшись в книгу и стараясь не поднимать головы. Студенты, поначалу пытливо таращившиеся на нетипичного вахтёра, вскоре перестали замечать его, чему можно было только радоваться. Для окружающих он стал такой же частью вестибюльного интерьера, как искусственная пальма в холле. Стоит, ну и пусть себе стоит – никому не мешает.
Зато Максим украдкой рассматривал снующих мимо и громко хлопающих массивными дверьми людей. На преподавателей он смотрел изредка, и без того зная, что ректор института Валерий Степанович, не смотря на внешнюю суровость, дядька неплохой. Во всяком случае, он единственный каждый раз здоровался. Остальные педагоги лишь изредка небрежно кивали. Например, моложавый, всегда одетый с иголочки красавец, проректор Бобков. Ходили упорные слухи о его романах со студентками, и ни для кого не являлось секретом, что проректор «берёт на лапу». Хотя для платного вуза это выглядело несколько странным. Но студентов, большинство из которых предпочли институт исключительно как альтернативу армейской «школе мужества», такое положение дел устраивало. Они платили за обучение официально и доплачивали лично проректору, чтоб без проблем сдавать зачёты, экзамены и продолжать весёлую, полную земных радостей жизнь от сессии до сессии.
Или рассеянный, вечно опаздывающий на свои же лекции декан исторического факультета Михаил Францевич. Добрейшей души человек, по старческой наивности полагал, что дела давно минувших дней вызывают у всех такой же внеземной интерес, каким горел он сам. Михаил Францевич мог часами рассказывать о событиях в Древнем Риме, не сильно обращая внимание на то, слушает ли его хоть кто-нибудь. «Слушатели» чудаковатого препода игнорировали и, занимаясь своими делами, видимо, только из вежливости, не просили Францевича умолкнуть…
Куда больше Максима интересовали студенты. Нет… Студентки. Самые обалденные почему-то поголовно учились на юридическом и экономическом факультетах. Эти красотки неторопливо дефилировали по коридорам, словно никогда и никуда не спешили. Обсуждая свои девичьи темы, они подчеркнуто не замечали заинтересованных взглядов сокурсников. Те же не стеснялись в выражении эмоций. Происходило это по-разному. От серьёзных попыток познакомиться до вульгарных выкриков: «смотри, какая соска пошла!»…
Большинство девчонок в таких случаях даже не оглядывались, менее выдержанные огрызались. Как-то одна из «сосок», услыхав за спиной тоскливый вздох: «дерёт же её кто-то», обернулась и грустно сообщила: «да такой же долбоёб, как и ты». Лицо страдальца стало пунцовым, а его товарищи ржали так, что, казалось, вылетят стёкла. Кто-то даже зааплодировал.
Другой случай и вовсе тянул на анекдот. На третьем курсе филологического факультета училась негритянка Лили, приехавшая то ли из Нигерии, то ли из Камеруна. Лили напрочь разрушала стереотипные предубеждения о том, что все чернокожие девушки – «носатые и грибатые». Вокруг обладательницы немыслимо длинных ног институтские ловеласы вились табунами. Лили же редко удостаивала кого-то из бледнолицых любителей экзотики снисходительного взгляда. Один из них эдакий рубаха-парень, всё же решил попытать счастья. Юноша подкатил к «шоколадке» пружинящей походкой и, жестикулируя, как начинающий рэпер, попробовал изъясняться «по-английски»:
– Хай! Э-э… увэл.. Май нэмэ из Анатолий… Айм… э-э-э…
Собственно, этим его познания иностранного исчерпывались. Лили терпеливо ждала продолжения, глядя сочувствующе, будто перед ней стоял чокнутый, и объяснял принцип работы изобретенного им вечного двигателя. Анатолий же лихорадочно пытался припомнить хоть что-нибудь из английского, но в голову ничего не приходило. Тогда он резко сменил тактику.
– Дьевюшка, – безбожно коверкая слова и, полагая, что так их смысл дойдёт быстрее, начал студент. – Мьёжно с выами позьньякомитса?
Лили несколько секунд молчала, а потом с едва уловимым акцентом ответила:
– Для начала сходи к логопеду, бэбби…
И пошла. Сказать, что все кто видел (а в холле коротала время до начала лекции добрая часть группы), подыхали со смеху – значит, не сказать ничего. Вдоволь посмеялся и Максим, сидя в своем «стакане», на всякий случай, спрятавшись за книгу. Интуитивно он знал, что если увидят, как он смеется – будут веселиться еще больше, теперь уже указывая пальцем на него. Смотрите, мол, Квазимодо и тот развеселился.
В понятии студентов Максим не мог реагировать на происходящее, как остальные. Он ведь не такой, как все они – будущие юристы, экономисты, литераторы, педагоги, в конце концов. Он очень не такой… Его, наверное, не интересуют ни девушки, ни секс вообще. В самом деле, о каком сексе и о каких девчонках речь, когда лицо у бедолаги – «снимаюсь в фильме ужасов без грима»? Парниша ведь не слепой и должен понимать, что даже с самой серой замухрышкой ему мало что светит. Уж не говоря о такой красавице, как Лили…
На самом деле всё было не так. Максим реально смотрел на вещи и на собственное отражение, (хотя очень и не любил этого, но дважды в неделю приходилось бриться). Однако мир в зеркале его фантазий не имел ничего общего с реальностью. При каждом удобном случае он пожирал голодными глазами девичьи фигуры, обтянутые узкими юбками или тесными джинсами. Держа в руках книгу и исподлобья следя за очередной вертихвосткой у зеркала, Максим ловил каждый жест, каждое телодвижение, в котором другие не узрели бы ничего особенного и тем более – сексуального. Провела расчёской по волосам, роется в сумочке, разыскивая помаду… Что здесь возбуждающего? Нет, для него всё выглядело иначе. Он старался записать на плёнку памяти всё, что видел. Чтобы потом, придя в общаговскую комнату, которую ему действительно выделили, закрыть глаза, обхватить вздыбленный член и, тяжело дыша, домыслить остальное. То, чего, он твердо знал, никогда не будет.
Никогда чернокожая Лили не будет стонать, сидя на нем и ритмично раскачиваясь взад-вперёд. И пухлые губки той остроумной малышки, которую дерёт «такой же долбоеб», не коснутся его пениса. Но он-то видел всё это! Видел… И не просто видел, а осязал. Пробовал на вкус приятную теплую влагу с коричневой кожи Лили, когда она обессиленная многочисленными оргазмами, падает к нему на грудь. И чувствовал, как прижимается щекой к его члену та, другая, перед этим славно поработавшая ртом… И в этот момент сперма падала на порыжевшую эмаль унитаза, по которому из неисправного бачка постоянно бежал шумящий ручеёк.
Потом он долго курил, лежа в кровати. Онанизм приносил вспышку смешанных, противоречивых чувств. Короткое облегченье. Яркую злость, глухую обиду, беспросветную безнадёгу. Расслабленность в теле и опустошенность в душе. Всё это сваливалось разом, смешавшись в ядовитый коктейль, и растворялось, оставляя только мутный осадок горечи. Но другого способа снять гнетущее напряжение не было. Максим, конечно, знал, что в Михалограде есть своя «улица красных фонарей» и снять проститутку проблемы для знающих людей не составляет. Но, не с его зарплатой. Оставалось довольствоваться «ручным режимом».
Чаще всего после этого, он включал одну песню своёго тёзки – солиста стёбной группы «Ногу свело» Максим Покровского:
Суровые солдаты приехали с войны,
Смуглы и неженаты – девчата влюблены,
А я валяюсь в луже, отхаркиваю кровь,
Девчатам не нужна моя любовь…
Я – голый клоун, я голый клоун,
Я весь лежу пара-а-ализован…
Я расчленен и квантизован…

От этих строк, положенных на плачущую музыку, самому хотелось рыдать. И он бы охотно поплакал, но слёз почему-то не было. Только злость. На всех недоступных красавиц и весь несправедливый мир. Максим смотрел на матовый шар-плафон и гадал: есть ли крючок, в том месте, где эта «люстра» крепится к потолку? А если есть, то, выдержит ли его вес? Потом брал в руку кистевой эспандер и сжимал его до тех пор, пока не начинали дрожать пальцы. Навязчивые мысли на время отступали…
Был этом печальном способе сексуальной разрядки единственный положительный момент. Включив воображение, можно было с животной страстью трахать хоть всех солисток группы «Блестящие» вместе и по одиночке, хоть саму Клаудию Шиффер. Или давать волю основному инстинкту с неподражаемой Шурой, как мысленно перекрестил её Максим, Стоун. Впрочем, более острые ощущения он испытывал, представляя женщин, увиденных в реальной жизни.
Но вскоре все они исчезли, уступив место одной единственной…
***
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#5 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:44:30

В её внешности не было и намёка на штампованную, безликую яркость, присущую большинству остальных институтских красоток. Неправильные черты лица, чётко выраженные, высокие скулы, немного впалые щёки, едва заметная горбинка чуть ниже переносицы. Но сочетание умышленно нарушенных природой канонов красоты, созданных кинематографом, женскими журналами, звёздами рекламы, фотомоделями и прочими законодателями шоу-бизнеса, дало поразительный эффект. Его нельзя было объяснить словами, особенно рассматривая каждую часть её лица «по отдельности». В чём же секрет? Может, в безукоризненной, с чуть смугловатым оттенком коже? Или в маленькой, тёмной капельке, выделявшейся миллиметровым холмиком над верхней губой с правой стороны? Эта родинка магнитом притягивала взгляды самцов противоположного пола, вне зависимости от возраста, семейного положения и твёрдости моральных убеждений. Мало кто из мужчин, которым выпадало разговаривать с красавицей, могли смотреть в её глаза, а не на эту родинку. Да оно и к лучшему. Потому что, встретившись взглядом с глубоко посаженными и от того кажущимися абсолютно бездонными чёрными глазами, как правило, собеседник тушевался, обрывал самого себя на полуслове и начинал лепетать не то, что хотел. Будь это очередной кандидат в ухажеры или декан, решивший отчитать студентку за пропуски, не сданные в срок контрольные, зачёты и другие «хвосты», сопровождающие тысячу из тысячи грызущих гранит науки. Нелегко было смотреть в эти глаза и немыслимо тяжело – отвести взгляд. Потому, что в этих глазах можно найти отражения тех сокровенных желаний, в которых не всякий признается даже самому себе. Потому, что в этих глазах крылась циничная насмешка и надменное превосходство искушённой жрицы любви, наблюдающей за пришедшим к ней впервые юнцом, который робко раздевается, краснея и путаясь в складках одежды. И самое немыслимое сочетание, живущее в этих глазах – взгляд маленькой девочки, протягивающей взрослому дяде мячик и просящей поиграть с ней...
Это были глаза студентки факультета психологии Оксаны Малининой, которая могла смотреть прямо на стоящего перед ней человека, и в то же время, словно изучала что-то за его спиной. Так было, когда самые завидные и состоятельные студенты пытались установить контакт с этой девушкой. Они подходили и говорили разные слова, при разных обстоятельствах. Но всё заканчивалось одинаково. Холодной вежливой улыбкой, которую даже самый наивный и недогадливый не мог принять за благой знак, и подтверждающий опасения ответ. Да, конечно, можно встретиться, куда-нибудь сходить. Но только не сегодня, только не сейчас и очень не сейчас. Потом, когда-нибудь, может быть.
Судя по загару, Оксана провела лето на берегу моря. И теперь выглядела такой же ослепляющей и недоступной, как южное солнце. Но его блеск вселял ложные надежды только наивным первокурсникам. Среди ловеласов, уже обломавших зубки об этот орешек, неприступность зазнобы стала притчей во языцах. Не внявшие ей добились не больше предшественников, и переключились на «тёлок попроще». А мнившие себя экспертами женской психологии, вынесли вердикт – лесбиянка, либо, что, скорее всего – фригидная. Потому как и для «розовой» девчонки она вела себя странно. В институте учились две девчонки, не особо скрывавшие свои нежные отношения, так что сравнить было с кем.
Оксана не имела приятельниц вообще. Понятно, у девчонки с таким характером настоящих подруг может не быть, но всегда есть те, которые выдают себя за них. Они завидуют и ненавидят, втихую злорадствуют малейшей неудачи, открыто притворяются и лицемерят. Они широко, неестественно улыбаются, говоря глазами: «чтоб ты сдохла!», лезут в душу, наигранно охают, сочувствуя или восхищаясь, распускают сплетни и поливают грязью.
Причина в собственных комплексах и страхах. Осознание того, что тебе не дано быть такой же, как та, для которой всегда сыщется камень за пазухой. Никогда не стать. Не родиться заново, чтобы быть такой же эффектной, иметь ноги танцовщицы, тонкую талию и высокую соблазнительную грудь. Никогда не быть такой же гордой, независимой, таинственной и манящей. Ни-ког-да – приговор, не подлежащий обжалованию
Но «подруги», имеющие тысячу причин, чтобы в любой момент ударить в спину, есть почти у всех и почти всегда. У Оксаны Малининой их не было. На лекциях она сидела одна, на перерывах курила в стороне от всех. Чужая, отстраненная, пришедшая из другого мира, и живущая своей непонятной, скрытой жизнью…
Поговаривали, будто она – внебрачная дочь губернатора. Видать, потому и ведёт себя так, словно папочка прикупил не только институт, но и весь Михалоград подарил заносчивой дочурке.
Что еще могло питать не иссякающий родник неприязни к этой снежной королеве? То, с какой лёгкостью и кажущейся непринуждённостью она училась? Или то, что приезжала на серебристой «Вольво»? Нет, это ей могли простить. В институте хватало и задирающих нос красоток, и всезнающих умников, и большинство студентов ездили на иномарках…
В конце концов, здесь учились отпрыски коммерсантов, милицейских и прокурорских чинов, да городских, минимум – районных шишек. Шансов попасть в элитный институт у простого смертного было не больше, чем у сумасшедшего инвалида-колясочника взойти на Эверест.
Настоящая правда заключалась в том, что правды о ней не знал никто…
***
В тот день холл был непривычно пуст. Максим в своей будке читал «Лангольеров» Стивена Кинга. Занимательная вещь о пассажирах самолёта, попавших в другое измерение и пытающихся оттуда выбраться. Сделать им это следовало, как можно скорее, поскольку с каждой строчкой приближались невиданные чудища, пожиравшие пространство и время на своём пути. Максим настолько увлёкся, что не заметил прошедшей мимо Оксаны. Лишь переворачивая страницу, увидел её возле зеркала. Она подкрашивала пухлые, выражающие всю её капризность губы, старательно обводя их контурным карандашом. Максим поставил локти на стол и медленно поднял книгу. Так, чтобы со стороны казалось, будто он по-прежнему читает. В действительности он смотрел в зеркало, висевшее на стене в пяти метрах от вахтёрской кабины. Он не замечал ни лица, ни излучавших похоть и невинность глаз. Ничего, кроме чувственного вишнёвого рта, предназначенного для страстных постельных поцелуев и… других ласк. Вот она слегка прикусила губы, легонько потискала зубками, распределяя помаду и придавая влажный блеск.
А потом… случилось невероятное. Забыв о маскировке, Максим опустил книгу и, уже не таясь, рассматривал Оксану. Вероятно, она заметила это и, бросив карандаш в сумочку, обернулась, одарив пристальным, насмешливым взглядом.
«Хочешь меня, – не спрашивали, а утверждали её глаза. – Знаю. Хоти, хоти… Все хотят и ты хоти. Хотеть, знаешь ли, не вредно». Застигнутый врасплох, Максим не успел ни отвернуться, ни потупить взор и по-прежнему зачарованно рассматривал её. Немая сцена длилась несколько секунд, и Максим уже был готов уткнуться в книгу, когда Оксана вдруг дурашливо показала ему язык. Вернее, очень быстро розовый кончик мелькнул между белыми зубами, легонько коснулся бордовых губ и тут же исчез. С такой деликатностью этот детский жест могла воспроизвести лишь маленькая особа королевских кровей, воспитанная по всем канонам дворцового этикета и понимающая, что так делать нельзя. Однако детское озорство сильнее навязанных норм. Поэтому иногда, когда хочется невмоготу – можно Но только так, продемонстрировав самый кончик языка, быстренько и от того с кокетством в превосходной степени.
Оксана улыбнулась. Пусть надменно, пусть та улыбка больше выражала её превосходство, но она предназначалась ЕМУ. Только ему… И читалась в её взгляде не только насмешка, но и что-то… Что-то… Максим не мог подобрать нужного определения.
Оксана пошла к лестнице. Неспешно, как манекенщица на подиуме, ставя одну ногу перед другой и слегка, как бы непроизвольно, покачивая бёдрами. При этом походка смотрелась настолько естественно, будто Малинина ходила так с детсадовского возраста.
Цок. Цок. Цок. – обозначали каждый шаг шпильки туфлей, стоимостью не меньше его полугодового заработка. Всё еще не веря в реальность происходящего, он огляделся. Ни за спиной, ни по сторонам, никого не было. Всё-таки улыбка адресовалась ему. Максим вновь посмотрел ей вслед и… Не сон ли это? Она поправляла юбку, хотя никакой нужды в том не было. Возможно, чисто машинально провела ладонями по плотно обтянутым тканью ягодицам, но ведь не могла при этом не знать, что Максим смотрит на неё?!… Нет, она сделала это нарочно. Максим готов был поклясться.
Слегка успокоившись, он понял, что во взгляде Оксаны был… интерес. Полный финиш!
***
Ближе к обеду в будку зашла уборщица баба Надя, с первых дней ставшая добровольной опекуншей Максима. Каждый день она кормила его, не приемля отказа ни в какой форме. Да и отказываться от вкуснющих пирожков, картофельных оладьей с мясом или куриных котлет, было бы просто глупо. Пару раз Максим занимал у бабы Нади на сигареты, а когда пытался вернуть деньги, женщина восприняла это, чуть ли ни как оскорбление.
– Что ты мне суваешь? – возмущалась уборщица, отводя его руку. – Иш, миллионер выискался. Я пенсию получаю, зарплату, сын помогает – военный он у меня, я ж тебе рассказывала…
Рассказывать баба Надя и впрямь любила. Она знала всё про всех и, неторопливо попивая чай, рассказывала, рассказывала, рассказывала. Как и всякой живущей в одиночестве женщине преклонного возраста, ей просто хотелось выговориться, и было не столь важно, слушает ли её кто-нибудь. Максим слушал, от скуки выводя на застилавшей стол газете бессмысленные каракули.
В этот раз он с аппетитом обглодал цыплячью ножку и, черпая ложкой вермишель из литровой банки, как бы невзначай поинтересовался:
– Баб Надь, а вы про девчонку тут одну знаете? Такая чёрненькая – Оксаной вроде зовут? Она еще на машине серебристой ездит.
– Поди невесту присмотрел, а? – хитро сощурилась женщина. Пожалуй, из других уст это прозвучало бы насмешкой, но в голосе простодушной бабы Нади её не было.
– Знаю я, про кого ты, – отхлебнув чай, продолжила уборщица. – Про дочку губернаторскую? Блядюга она, прости господи...
Максим, не слышавший ранее от пенсионерки матерных слов, подавился.
– Чего вы так говорите? – прокашлявшись, спросил он и отставил вермишель.
– Это не я говорю – все говорят, – пояснила баба Надя. – А тут, говори, не говори – по ней видно. В глаза посмотришь и всё поймёшь… Такие вот, как она, семьи и разбивают. Живут люди нормально, живут, а одна такая хвостом покрутит – и всё…
– Что всё?
– То – всё. Мужики, они ведь, не обижайся, из одного говна леплены. Курицу новую увидел и побежал. И по хер жена, по хер дети…
– Да ладно вам, – неожиданно для себя смутившись, возразил Максим, жалея, что вообще затеял этот разговор. – Не все ж такие. И она… Если красивая, так значит сразу проститутка?
– Не знаю я. А только скажу тебе, что неча пялиться на таких. Будет у тебя жонка хорошая, которая поймёт, что не за красоту человека любить надо, а за душу его, – вывела мораль баба Надя и для придания большей значимости словам, потрясла указательным пальцем.
Максим хмыкнул. Подобного вывода и стоило ждать от ярой поклонницы телешоу «Моя семья».
– Попомни мои слова – поживешь, сам скажешь: права была баба Надя, – назидательно изрекла уборщица и тяжко поднялась со стула. – Пойду я. Мне еще второй этаж мыть…
***
Следующие дни всё шло по-прежнему. Оксана, проходя мимо кабинки, в упор его не замечала. Он уже стал подумывать, не пригрезилась ли ему та сцена? Каждый раз, завидев девушку, Максим втайне надеялся, что она хотя бы мельком взглянет на него. Напрасно…
Конечно, он не думал, что избалованная губернаторская дочка вздумала заигрывать с ним. Не понятно только, на кой понадобилось устраивать то шоу? Ответ напрашивался очевидный –издевалась. Следовало уяснить это еще тогда, после чего молча показать средний палец и вернуться к чтению!
От таких мыслей душа наполнялась чёрной яростью. Он ещё больше ненавидел этот чертов мир, эту дерьмовую жизнь, самого себя и, конечно, эту красивую, подлую тварь… Насупившись, Максим до одури тискал эспандер, но это больше не помогало. И тогда он, ненавидевший в интернате физкультуру, пытался затушить сжиравший его огонь упражнениями. Он отжимался от пола, пока не начинали дрожать руки. А затем еще и ещё, пока не падал, дыша, как загнанный скакун.
Вместо покоя ночь приносила новые муки. Картинки, которые рисовало его распалённое эротическими фантазиями воображение, переплетались со снами столь тесно и причудливо, что порой нельзя было сказать, какие из них приснились, а какие пригрезилось наяву.
…Они вдвоем спят на смятой простыне. Обнаженные тела освещает призрачный лунный свет, по-воровски проникший сквозь незашторенное окно. Её руки на его теле, черноволосая голова покоится на мужской груди. Она спит, спокойная, умиротворенная, уставшая от затяжного любовного поединка…
Но вот незримое глазу движение – может, дуновение ветра, просочившегося через приоткрывшуюся форточку, нарушает её сон. Не открывая глаз и не поднимая головы, она легонько касается губами его груди – это даже нельзя назвать поцелуем. Возможно, она сейчас уснёт, так и не проснувшись. Но нет! Она целует еще раз и осторожно вытягивает руку из-под его спины. Пальцы медленно скользят вниз. Сначала лишь их кончики, а затем вся ладонь привычно обхватывает дремлющий мужской орган. Нежно, но решительно, умело. С томным, протяжным вздохом красавица окончательно пробуждается и действует уже осознанно. Опираясь на руку, замирает, любуясь телом своего мужчины. Другая ладонь легко сжимает и отпускает пульсирующий и каменеющий в женском кулачке член. И вот, уже вздыбившись столбом, он возвышается, как перст, указывающий в потолок.
Брюнетка отпускает пенис и поднимается во весь рост. Тяжёлые, налитые жизненной силой груди слегка покачиваются, белея в темноте. Изящные ступни утопают в мягком матрасе. Ногти на маленьких и от того выглядящих беззащитными пальчиках того же бордового цвета, что и её помада. Она становится так, что партнёр оказывается между её ногами, и опускается на коленки. А затем, изгибаясь дикой кошкой, и касаясь затвердевшими сосками его тела, крадётся к цели.
Он уже давно не спит – но, подчиняясь правилам игры, оба делают вид, что не догадываются о том. Улыбнувшись с закрытыми глазами, он кладёт ладонь на её ягодицу и медленно проводит по бедру. Внизу происходит то, что в цензурном переводе на русский, называется – минет. Не в силах выдержать сладостную пытку, Максим вплетает пальцы в густые женские волосы и прижимает её голову к себе, одновременно совершая волнистые движения бёдрами.
Дальнейшие сменяющиеся кадры могли бы стать галереей порнографических фотографий. Двое на широкой кровати не предаются любви, как пишут в романах, и даже не занимаются сексом… Они ожесточенно трахаются… Грубо, но откровенно. Самыми разнообразными способами, в самых немыслимых позах. Спариваются, стесняясь не больше бродячих собак, во время случки средь бела дня на улице, но с гораздо большим упоением и выдумкой. Темноту заполняют сладострастные стенания, прерывистое дыхание, неистовое чмокание влажных губ, сопровождающие бешеную скачку разгорячённых тел, которая заканчивалась всегда одинаково. Он стоял в полный рост, а она – на коленях, вновь лаская его ртом. Максим знал, что если сейчас, в двух шагах от экстаза, откроет глаза, то встретится с полным нежной преданности и покорности взглядом. Как у проститутки, точно знающей, чего хочет клиент. А затем его сперма выплеснется на её щеки…
Он просыпался и, пытаясь разомкнуть пересохшие губы, издавал мычание. Тело непроизвольно выгибалось мостом, пока рука совершала финальные движения. Как только первые капли семени вырывались на волю, Максим подскакивал и бил кулаком по выключателю. Потому что Оксана в этот момент сидела на подоконнике и смотрела на него. Он четко видел её силуэт и даже замечал насмешливые искорки, блеснувшие в глазах. Но каждый раз за долю секунды вместе со вспышкой света, фигура разлеталась на мириады осколков.
Он вытирал потный лоб, шёл в туалет, жадно глотал воду из-под крана, закуривал и, включив плеер, ложился в постель, чтобы забыться тревожным, болезненным сном. Жалобная песнь голого клоуна звучала в наушниках, пока не садились батарейки…
Красивые солдаты надели ордена,
Послы и дипломаты налили им вина,
А я лежу в канаве, вздыхаю и гнию,
Но разве вам понять печаль мою?…

***
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#6 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:46:44

***
По краям дорожки, выложенной плиткой, ровными, как на солдатском параде рядами высились клёны, скрывшие золотым покрывалом листвы блекнущую траву. Этот осенний пейзаж очень радовал глаза ректора – окна его кабинета выходили во внутренний двор. Максиму, сгребавшему листву деревянными граблями в гигантские кучи, эта красота порядком осточертела. Хорошо хоть начало октября выдалось сухим и солнечным. Но думал он сейчас не о погоде и не о листьях.
Мысли, то чёрные, пугающие своей жутью, то веселящие абсурдной нелепостью, но так или иначе связанные с Оксаной, заполонили каждую молекулу его сознания. Что если… Как-нибудь похитить её и, когда она будет в его власти, силой взять то, чего иначе он никогда не получит? И будь, что будет. Получив ЭТО от неё, можно даже ставить точку в никчемной, никому не нужной жизни. Никто не заплачет.
Нет, не годится. Насильник из него никудышный. А вот если… Насобирать денег, очень много денег – тысячу долларов или даже две, чтобы купить хотя бы ночь с ней? Какая откажется от такого предложения? Разве что святая божья матерь. Но точно не Оксана. Только где взять столько? Нужно кого-то ограбить. А потом, когда всё кончится – сдаться. Подумаешь, отсидеть в тюряге каких-то пять-десять лет. Не в яме же! Да, пожалуй, это единственный способ… Если всё хорошенько продумать, можно грабануть сберкассу или пару ночных магазинов. А потом, когда деньги будут на руках, он подойдёт к ней и скажет…
– Эй!
От неожиданности Максим вздрогнул и едва не выронил грабли. Он медленно обернулся и… сердце застучало в ритме работающего отбойного молотка.
Между деревьями стояли недавно окрашенные скамейки с высокими спинками, похожие на каркасы диванов, ожидающих, когда мастер-мебельщик обтянет их материей. На одной из скамеек сидела Оксана. В руке с длинными, ухоженными ногтями она держала не зажженную сигарету.
– У тебя спички есть?
Секунд пять он тупо вникал в смысл её слов. Затем похлопал по карманам – к счастью, спички были на месте. Сделав несколько робких шагов, Максим бросил грабли, затем вновь поднял и, пройдя метр, опять кинул. Наблюдая за ним, Оксана рассмеялась.
– Да не бойся ты! Не украду я твои грабли. И даже тебя не укушу, – пообещала она и, глядя с насмешливым прищуром, добавила: – Разве что очень сильно попросишь…
Может, и не было в этих словах двусмысленного намёка, но Максим его услышал и почувствовал, как пересохло во рту. Приблизившись к скамейке на негнущихся ногах, он протянул коробок, но Оксана, вставив сигарету в губы, выжидающе смотрела на него. С нескольких попыток спичка, наконец, загорелась.
– Сэнк ю бой…
Затянувшись, Оксана открыла книгу, лежавшую на коленях. Зигмунд Фрейд «Толкование сновидений» – прочёл Максим название на переплётё.
Невероятно! Она рядом! Максим даже чувствовал тонкий аромат её, вероятно, страшно дорогих духов. Он хотел пойти обратно, чтобы вернуться к работе, но усилием воли заставил себя сесть на этой же скамье. Расстояние между ними составляло не больше двадцати сантиметров. И Максим очень надеялся, что, во-первых, скамья сейчас не начнёт вибрировать от его дрожи. Во-вторых, сам он выглядит естественно и непринужденно. Пустые чаянья – в действительности он трясся, как желе, стоящее на столике в купе движущегося поезда. Достав из рубашки мятую пачку, Максим вытащил сигарету без фильтра.
– Не воняй этой гадостью. Возьми сигарету, – оторвав взгляд от страницы, предложила Оксана.
Предложила? Нет, приказала. Тоном, не терпящим возражений. Много позднее Максим поймёт, что именно тогда она начала свою игру. Игру, в которой ему отводилась роль бессмысленной марионетки. Игру, которую он, не секунды, не размышляя, принял. Но тогда это мало что меняло. Главное, что они сидят рядом и курят. Фантастика!
Наслаждаясь непривычным вкусом качественного табака, Максим заставил себя рассматривать серую стену корпуса, на которой какой-то дурак зачем-то нарисовал дверь. И что, интересно, это значит? Забавно, не правда ли? Лучше думать об этой двери, потому что, стоит повернуть голову – проснётся похоть. И как тогда скрыть её физический индикатор, находящийся в штанах – вопрос без ответа.
– Ты на всех девчонок так пялишься, или только на меня? – спрашивая, она по-прежнему смотрела в книгу.
Земля стремительно проваливалась в бездну. Максим лихорадочно соображал, что ответить.
– Вы… вы… очень красивая, да, – хрипло молвил кто-то изнутри его голосом.
Это не звучало ни как оправдание, ни, тем более, как комплимент. И кто вообще это сказал? Кто угодно, только не он. Кто-то или что-то управляло его языком. Оно и к лучшему, сам он не смог бы и рта открыть. Но что изрекут его уста в следующий момент? Почему он назвал её на «вы»? Бред. Страшный бред…
– Знаю. И можно без церемоний. Обращайся ко мне в единственном числе… Так ты не ответил на вопрос.
– Да… Я не знаю что сказать. Вы… просто… ты самая красивая, из всех кого я видел, – сбивчиво ляпнул он.
– Слушай, а ты с головой вообще дружишь?
С ответом не нашёлся даже внутренний идиот, лепетавший только что про её красоту. Максим услышал, как кто-то прошептал «не знаю». Оксана рассматривала его с любопытством биолога, изучающего редкую козявку, представителя вида, давно считавшегося вымершим.
– Похоже, у тебя проблемы, – обыденным тоном констатировала она и захлопнула книгу. – Серьёзные проблемы. Ладно… Имя твоё хотя бы можно узнать?
– М-максим…
– Максимка, значит. Хо-ро-шо, – последнее слово она произнесла по слогам.
Для него хорошим было лишь то, что сердце постепенно возвращалось в обычный ритм.
Чуть склонив голову, Оксана неспешно затягивалась и без малейшего стеснения разглядывала его лицо. Под взглядом плещущих черным блеском глаз его щёки, он это знал, покрылись красными пятнами. Чувствуя, как они горят раскалённым огнём, Максим потер их рукой.
– Что-то в тебе есть, – изрекла Оксана, обращаясь не к нему, а к собственным мыслям.
Странно, вообще, что она сказала «в тебе», а не «в нём». Поднявшись, Оксана потянулась. Платье до такой степени обтянуло грудь, что, казалось, материя вот-вот затрещит.
– Еще увидимся, Максимка, – сказала она и, привычно виляя бедрами, пошла к зданию.
Он смотрел вслед, переполняемый противоречивыми чувствами. Пьянящий восторг омрачала злость на её нескрываемое высокомерие.
– С-сучка, – сквозь зубы тихо-тихо процедил он и щелчком отбросил окурок.
***
Долго ждать не пришлось. Несколькими часами позже Оксана шокировала всех, кто находился в то время в холле. Еще через час новость разнеслась по институту.
Мыслимое ли дело: красавица-недотрога зашла в будку вахтёра и пару минут о чем-то говорила с этим страшным, явно недалёким парнем! Мало того, она еще и улыбалась ему так, как ни улыбалась никому и никогда раньше! Ну, просто Настенька из «Аленького цветочка». Н-да, явно у губернаторской дочурки поехала крыша… Или с жиру бесится? На экзотику потянуло? Так есть ведь и другие способы для воплощения самых извращённых фантазий. Одновременный секс с тремя меняющимися партнёрами, например. Или состязание с другими сосками на количество обслуженных оральным способом мужиков за отведённое время. Со ставками и хорошим денежным призом. Только намекни, детка – всё исполним! Никому из сытых, благоухающих фирменным парфюмом, носящих золотые цепочки и футболки ценой в полсотни баксов, студентов, которые, зубоскаля, обсуждали такие варианты, не пришла в голову одна простая мысль. Может быть, и не истина, но очень близко. Мысль о том, что в какой-то мере её поступок – это полная презрения насмешка, если не сказать – плевок, вызов, брошенный тем, кто всё равно ни черта не понял.
Признаться, Максим и сам опешил, когда на пороге будки появилась Оксана и, сказав «приветики», присела на край стола. С такой обыденностью, будто делала это не впервые. Одно дело, когда она от скуки поболтала с ним в безлюдном дворике, но – когда вот так, на виду у всех… Впрочем, это было мелочью по сравнению с тем, о чем они говорили. Услышь содержание того диалога институтские сплетники, пищи для пересудов у них хватило бы до выпускных экзаменов. Беседа была сколь короткой, столь сенсационной…
– Приветики, – сказала она и присела на край стола.
Максим ничего не ответил. Приоткрыв рот, он смотрел на нее снизу вверх и не верил в реальность происходящего.
– Если я не во время, то могу уйти… Ты не рад?
– Н-нет… я рад… я… мне очень приятно… просто…
– Просто ты не ожидал, что я зайду к тебе в гости? – поиграв губами, она окинула взглядом оклеенные обоями фанерные стены. – Солидный ты мэн, я смотрю. Кабинет собственный. Или ты живёшь здесь?
Максим нервно хохотнул и, мысленно поругав себя за этот истеричный смешок, ответил на вопросы в обратном порядке:
– Не, я в общаге живу, а здесь работаю. Да. Не ожидал… Угу.
– Они – тоже, – усмехнулась Оксана и кивнула за стекло.
Максим посмотрел, но тут же вновь уставился в стол. Казалось, любопытные взгляды прожигают стекло, и будка вот-вот вспыхнет. Таращились, может, не все до единого, но многие, очень многие – десятки горящих любопытством глаз.
– Они на нас смотрят, – к собственному удивлению очень спокойно, хотя и не в тему, произнес Максим.
– Пусть смотрят, – как сказала бы девчонка из дурацкой рекламы шампуня против перхоти…
Максим улыбнулся, вспомнив эту действительно глупую телерекламу. Сначала какой-то остолоп боится надеть на свидание тёмный пиджак, поскольку, в волосах у остолопа россыпи перхоти. На помощь паршивому кавалеру приходит такой же перхотный дружбан, который, впрочем, жизнерадостно утверждает, что супершампунь помог ему за семь раз. В конце концов, чистенький, вылизанный чувак едет с девчонкой на эскалаторе метро и она ему сообщает, что на них, мол, все смотрят. А он гордо отвечает: «Пусть смотрят!» «Пусть» – почему-то горестно вздыхала подружка, и Максим мысленно продолжал вместо неё: «…хорошо, что здесь никого из моей деревни нет». Заметив его улыбку, Оксана улыбнулась тоже. И, как ни странно, в этой улыбке не было издевки или надменности.
– Я собственно, что хотела узнать, Максимка… Какие планы на вечер?
Он думал, что сегодня его уже ничто не удивит. Он ошибался…
– Н-на вечер? – только и смог переспросить.
– У тебя не только с головой проблемы, но и со слухом, – улыбка, теперь уже знакомая – высокомерная, продолжала плясать на губах.
– На этот вечер? – уточнил Максим, поняв, что все же не ослышался.
– Нет. На вечер тридцатого февраля, – вздохнула она. – Конечно, я говорю про сегодняшний вечер. Кончай тормозить… Ты, вообще, что по вечерам делаешь?
– Да так… Телек смотрю, читаю, – невпопад лепетал Максим и, вспомнив, чем очень часто и много занимается на самом деле, покраснел.
– Какой хороший мальчик! – всплеснула руками Оксана, не скрывая сарказма. – Телевизор смотрит, книжки читает. А крестиком не вышиваешь? – и, опасаясь, что он может начать долго и путано отвечать на этот риторический вопрос, продолжила, – Ладно, для тех, кто в кедах, говорю прямо… Хочешь прошвырнуться со мной по городу? Только, ради бога, не падай в обморок и отвечай скорее – я опоздаю на лекцию.
– Хочу, – тихо ответил он, непроизвольно пожав плечами, как если бы ещё сомневался, пряча глаза, признался, – У меня денег мало…
– Договоримся сразу: никогда не говори мне о деньгах. Ты понял? Посмотри на меня…
Максим покорно поднял голову и, глядя на её родинку, словно лично ей сообщил вторую, почти интимную проблему.
– Мне одеть нечего… Ничего такого модного нет.
– Зато у тебя есть уникальная способность раздражать меня своей тупостью. По-твоему, я рассчитывала, что ты оденешь костюм от Версачи, и поведешь меня в ресторан? Да плевать, в чем ты явишься. Джинсы и свитер у тебя есть?
– Есть.
– Слав те, господи… В семь возле общаги.
– Хорошо.
– Не опаздывай…
***
Попросив бабу Надю посидеть вместо него на вахте, Максим ушёл на час раньше. Пересчитав имеющиеся в наличие деньги, махнул рукой и купил роскошный букет тёмно-бордовых, почти чёрных роз.
После ледяного душа (горячая вода, разумеется, отсутствовала) Максим критически осмотрел свой «парадный костюм» и тяжко вздохнул. Светлые застиранные джинсы, свитер с орнаментом и надписью «boy’s». Это были вещи из гуманитарных посылок, полученные в детдоме ещё до армии. Он прекрасно понимал, что гардероб и особенно свитер смотрятся крайне убого. Но за неимением лучшего…
До встречи оставался час. Он курил, слушал музыку и мучительно размышлял о том, чего же всё-таки от него хочет Оксана? Понятно, что для неё это просто игра. Странная и непонятная, правила которой ему неизвестны. При условии, конечно, что они вообще существуют.
Впрочем, что он теряет? Ничего. Зато какое-то время можно быть рядом с НЕЙ и пусть хоть весь институт сдохнет от зависти! Плевать, что его будут воспринимать, как шута или игрушку капризной принцессы… Бес её знает, как далеко она зайдёт в своей извращенной экстравагантности – вдруг захочет… Боясь додумывать эту мысль, Максим ощутил сладкую дрожь. Пусть всё идёт своим чередом. Единственное, что требовалось изменить, так это собственное поведение. Быть жёстче, наглее, что ли? Или не стоит? Ей это, наверняка, не понравится, и она просто пошлёт его… Хотя, кто может сказать, что придёт в голову этой сумасбродке? Не иначе как ей «Агата Кристи» посвящала песню, которую Максим слушал в эту минуту:

Она не знает слова верность,
Ибо это всего минуты предпочтенья кого-то покруче,
Она стремится к сердцу, предвкушая его,
Вновь чей-то пульс останется в отравленной куче

Но ты не можешь жить, не ощущая тепло,
Ты тянешься к рефлектору в надежде на солнце,
Не чувствуя розетки за спиной у него
Но я говорю тебе, я говорю, ну!

Не верь её мукам, они для тебя
И смеху, в котором отравится кровь,
Как много их здесь и всё это она, но в каждой из них незримо живёт
Пантера! Пантера!


Без двадцати семь он вышел на улицу, неся букет в пакете, чтобы эффектно вручить в нужный момент. Серебристая «Вольво», разрезая сгущающиеся сумерки лучами фар, подъехала в двадцать минут восьмого, что заставило его изрядно понервничать. Ну, как Оксана просто решила поиздеваться и вовсе не собирается приезжать? Версия казалась настолько правдоподобной, что Максим уже хотел бросить букет на асфальт и уйти. Пусть ищет других идиотов и… При виде иномарки непроизвольно улыбнулся.
Наряд Оксаны его несколько обескуражил. Чёрные кожаные брючки и такой же пиджак, не застёгнутый ни на одну пуговицу. Упругую грудь обтягивал розовый топ, а взорам позволялось созерцать изящную шею и часть посветлевшего, но всё ещё смуглого живота. В фонарном свете на нем что-то блеснуло и, приглядевшись, Максим рассмотрел торчащую в пупке серебряную серёжку. Мысль, что все встречные мужики будут пялиться на Оксану и, так же, как он сейчас, разглядывать эту серьгу, неприятно уколола…
– Долго будешь таращиться? – спросила Оксана, присев на капот, и, щёлкнув зажигалкой, закурила.
Максим сглотнул и в очередной раз ляпнул не то, что хотел:
– Классно выглядишь…
– Не повторяйся. Одного дурацкого комплимента в день с меня достаточно… Садись, прокатимся.
– Сейчас, – ответил он и, достав из пакета розы, протянул их Оксане. – Вот… это тебе.
Глаза цвета ночного неба, что казалось невероятным, потемнели ещё больше. Оксана смотрела на него так пристально, будто пыталась распознать подвох. Конечно, не совсем та реакция, на которую он рассчитывал, но, похоже, удалось пробить стену её ледяной непроницаемости. Не ожидала? Всё ж не зря он потратился на самый роскошный букет... Максим почти торжествовал. Поколебавшись, Оксана взяла розы.
– Какая прелесть… – тихо пробормотала она голосом, напрочь лишённым эмоций, и вдохнула цветочный аромат. А потом… букет полетел за границу, очерченную фонарным светом. Максим ошалел, и в первый миг не мог понять, что произошло. Оксана как-то спешно отвернулась и, бросив окурок, повторила:
– Садись в машину, я не собираюсь стоять тут весь вечер…
Несколько минут ехали молча. Потом, повернув голову в его сторону, она сказала:
– Честно говоря, никогда не думала, что придётся приглашать кого-то на свидание. Обычно, знаешь ли, наоборот, – и, переведя взгляд на дорогу, продолжала: – Да уж больно ты забавный... Вот и пришлось наступить на горло своей девичьей скромности. Надеюсь, при этом я не сильно упала в твоих глазах?..
Саркастичность её тона граничила с откровенным издевательством. Максим, подавленный происшедшим пять минут назад, чувствуя клокочущую обиду, не реагировал.
– Эй, ты чего молчишь?
И тут его прорвало… Не спрашивая разрешения, он взял из брошенной между сиденьями пачки сигарету и, утопив в панели прикуриватель, дождался пока он выскочит обратно. Прикурив, заговорил. Поначалу запинаясь, неуверенно, но постепенно голос набирал силу и под конец своей возмущенной тирады, он почти кричал…
– Начнём с того, Оксана, что при виде тебя меньше всего думается о девичьей скромности. Хочешь – обижайся, хочешь – нет, на Татьяну Ларину ты не похожа. А теперь, скажи, что ты хочешь? Типа доказать, какой я страшидла? Не напрягайся – без тебя знаю. Только не надо считать меня идиотом, ладно? Я заметил, что издеваться – твое призвание. Поэтому и сижу тут сейчас, да? Ладно – поиграй, если тебе так хочется. Я потерплю. Потерплю, мать твою… Потерплю, потому что больше всего на свете хочу трахнуть тебя! И ты заплатишь мне! Собой заплатишь! А пока – играйся!
– Ты не уснул? – её голос доносился откуда-то издали.
Максим дёрнулся, роняя столбик пепла на штаны. Стряхнув его, замер, пытаясь понять, сказал ли всё это вслух или мысленно? Казалось, звуки собственного голоса еще витают в салоне, протяни руку – поймаешь. Но, скажи он то, о чем подумал, то сейчас бы уже топал по дороге в сторону общаги. Значит, молчал.
– Задумался…
– О чем?
– О цветах.
– Ах, ты про это… Забудь. Прикури мне, пожалуйста, сигарету.
Максим исполнил просьбу. Ему очень понравилось, во-первых – услышанное от неё впервые «пожалуйста». Во-вторых – то, что её губы сожмут фильтр, который только что держал во рту он…
– Не обижайся, Максимка. Ты ни причем. Просто… просто ненавижу цветы. Но твой поступок я оценила. Ты ведь это хотел услышать?
– Я думал, все девушки любят цветы...
– Я похожа на всех? – в вопросе слышался неподдельный, болезненный интерес.
– Нет, что ты, что ты. Ты единственная и неповторимая.
Издевка – прерогатива принцессы, прозвучала в словах её шута. Она подозрительно посмотрела на него, но, промолчав, перевела взгляд на дорогу.
– А ты… – Оксана курила, не вынимая сигарету изо рта, и Максим подумал, что она похожа на таксиста, забывшего дома форменную кепку. – Ты интересный мальчик, Максимка. Не такой валенок, каким кажешься...
– Больше похож на сапог всмятку?
– Почему всмятку? – её брови удивленно взметнулись вверх.
– Хорошо. Пусть будет не всмятку. Вкрутую тоже круто…
В её взгляде читалось неприкрытое удивление. И вдруг она захохотала. Следом рассмеялся Максим. Этот смех разрядил обстановку и, пользуясь случаем, уже на последних нотках веселья, он как бы между прочим попросил:
– Только не называй меня мальчиком и Максимкой, хорошо?
– Нет уж, извини, Максимка, – все еще хихикая, возразила она. – Лучше быть мальчиком, чем сапогом всмятку…
Понимая, что спорить бесполезно, Максим вздохнул.
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#7 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:48:49

***
Конечным пунктом их поездки оказался крохотный бар с переливающейся разноцветным неоном вывеской, на которой с секундным интервалом высвечивалось название – «Феерия». Рядом стояли с полдесятка иномарок. Максим обратил внимание на то, что подержанного металлолома, который сотнями гоняют из Германии, среди машин не было. Включив сигнализацию, Оксана уверенно двинулась к входу – видимо, бывала здесь уже не раз. Максим шёл следом, зачарованно созерцая её покачивающиеся бёдра, плотно обтянутые чёрной кожей брюк.
Переступив порог, они вошли в полумрак, заполненный тихой мелодией, удачно сочетающейся с интерьером заведения. Михалоградская молодежь предпочитала места с другой музыкой и атмосферой, поэтому средний возраст здешних посетителей подбирался к сорока.
Они прошли к свободному столику. Материализовавшийся словно из воздуха длинноволосый официант отвесил кивок, должно быть, подразумевавший поклон, и улыбнулся Оксане как старой знакомой. А масляно блеснувшие глазки этого хлыща упёрлись в её грудь наподобие рентгена просвечивая ткань топа.
– Два кофе, пожалуйста, – попросила Оксана и, не иначе назло Максиму, одарила холуя ответной улыбкой, а когда тот отчалил, вновь посмотрела на спутника. – Рассказывай. Прозвучало так, будто Максим то ли уже начал повествование, то ли жаждал исповедоваться.
– Что рассказывать?
– Кто ты? Откуда взялся? А главное – зачем?
Говоря, Оксана со скучающим видом теребила в пальцах салфетку. Но глаза, горящие жадным, неудовлетворённым любопытством, выдавали её подчистую. Её манера задавать вопросы напомнила Максиму американский боевик, где мордатый, усатый шериф допрашивает забредшего в его городок бродячего хиппи. Для полного сходства не доставало разве что значка-звезды на груди, сигары в зубах и обращения «сынок».
Беззвучно возникший официант поставил кофе и, зыркнув на Оксану похотливым взглядом, испарился. Максим принялся помешивать напиток ложечкой.
– Ничего интересного…
– Рассказывай, – повторила она.
– Что рассказывать? Нечего рассказывать, – с глухим раздражением буркнул он. – Родители умерли, детдом, Чечня, вот и всё…
Её брови снова поползли вверх и там застыли.
– Ты служил в Чечне?
– Ага… В почетный караул почему-то не взяли, – её вопросы злили его и эта безудержная злоба подсказывала нужные слова, складывая их в дерзкие ответы, на которые сам он вряд ли бы решился. – А в пехоту вот сгодился.
– Не кипятись, Максимка, – примирительно ответила она и её чарующая, чуть виновато-извиняющаяся улыбка блестяще справлялась с задачей, поставленной хозяйкой. – Просто я думала, что все эти «афганцы», «чеченцы»… такие...
– Крутые? – злость исчезла, и он, сникнув, говорил тихим, усталым голосом. – Ты ж видишь… какой я… «крутой». Понимаешь, я в плену был. Подвигов не совершал, наград не заслужил… Так что, боюсь, придётся тебя разочаровать.
– Ерунда. Ненавижу армейские байки. Расскажи, что с тобой случилось там… В плену. Пожалуйста…
Она накрыла его ладонь своею, и её стремление заглянуть в душу уже не казалось фальшивым. И всё же, глотнув кофе, он хотел ответить, что расскажет об этом как-нибудь потом. Однако, открыв рот, начал говорить. И уже не мог остановиться…
***
Подошва ботинка врезается в спину, и оставляет на изодранной камуфляжке куски липкой грязи, которые медленно, нехотя опадают. Шансов сохранить равновесие со скованными руками нет, и Максим летит в жидкое месиво. Он едва успевает повернуться так, чтобы упасть не лицом, а на бок. «Вот что значит – не ударить в грязь лицом» – мелькает неуместный каламбур.
Конвоир с нескрываемой злобой в карих глазах наблюдает за тем, как он пытается встать и думает о том, что надо было пристрелить обоих заморышей. Хотя, какая разница? Всё равно и этому сейчас конец. И чеченец, и сам Максим это понимают. Так же, как и стоящий невдалеке афганец Башир, с каким-то противоестественным напряжением разглядывающий соперника по предстоящей схватке. Исход которой, впрочем, уже ясен.
…Как и почему Башир оказался в отряд Мелаева, Максим не знал. Неоткуда ему было знать, что случилось в далёком 1985 году, когда афганскому мальчишке едва исполнилось десять лет. Да, собственно, ничего сверхестественного не произошло. Таких случаев тогда было немало.
Шла непонятная война, которую одна из сторон цинично назвала «исполнением интернационального долга», а другая, почти с тем же лицемерием величала «освободительным движением». И на этой странной войне испуганные мальчишки в смешных кепках и панамах, под руководством хмурых, вечно чем-то озабоченных командиров, охотились за бандами одержимых неистовой верой головорезов. Хотя ещё вопрос, кто на кого охотился… Для жителей тихого, отдалённого кишлака в провинции Джелалабада, где рос Башир, все эти тонкости, также как и геополитические предпосылки советского присутствия были далеки, как луна, грустно смотрящая вниз, когда прохладная ночь обрушивается на истерзанные зноем скалы. А близкое находилось ближе некуда – под ногами. И всё что надо неприхотливым крестьянам, земля давала. Много ли, мало – на то воля Аллаха.
Но в жаркий июньский полдень в селе появился отряд усталых, замученных дальним переходом воинов. Некоторые из них, безвольно покачиваясь и понурив головы, почти спали в сёдлах. Другие, ещё имевшие силы, жалея и без того навьюченных лошадей, вели их под уздцы. Первым шёл мрачный и суровый командир. Башир, игравший в придорожной пыли напротив мазанки, с восторгом рассматривал этого воина, и думал, что, вырастя, станет таким же сильным и мужественным. Как отец, воюющий ныне под командованием Ахмад Шах Масуда.
– Салям Аллейкум! – приветствовал он командира отряда, однако тот даже не посмотрел в его сторону.
Но Башир успел заглянуть ему в глаза, и почему-то испугался. В тех глазах не было ничего, кроме стынущей ледяной пустоты. Те глаза запросто могли принадлежать покойнику, зачем-то ожившему и ведущему за собой отряд таких же восставших мертвецов.
На дальнем конце кишлака командир встретился со старейшиной, который ответил на его приветствие с подчеркнутой сдержанностью. Если не сказать, с отчужденностью. Старик Махмед всем своим видом показывал, что знает, с чем пожаловали гости и не ждёт от этого ничего хорошего.
Башир не слышал, о чём они говорили, и не догадывался, что через каких-то два часа это место превратиться в кромешный ад. Потому что не знал истины. А истина заключалась в том, что уже третьи сутки моджахедов преследовали «шурави». Советские солдаты, как их называли местные. И в этот раз не обычные желторотые пехотинцы, с которыми, несмотря на их численный перевес, ещё можно было бы вступить в бой. На хвосте сидел отряд выносливых и хорошо подготовленных бойцов ВДВ, имевших к тому же тяжёлую технику и поддержку с воздуха. Вертолёты доставляли провизию, боеприпасы и людское пополнение. В коротких, но ожесточённых стычках, возникавших, когда преследователи подходили слишком близко, уже полегла треть отряда. Но если не сделать привал, люди просто попадают и не смогут встать. Хвала Аллаху и американским друзьям, у них ещё были «стингеры» – в противном случае весь отряд уже бы перестреляли с воздуха, как беззащитных цыплят. Но, потеряв один вертолет, шурави решили, что всё же дешевле нагнать противника по земле. Что и делали с большим успехом.
Разговор, как понял Башир, наблюдавший издалека, не задался. Командир что-то кричал и указывал в сторону, откуда пришёл его отряд. Старейшина мотал головой, холодно отвечал и обводил рукой глиняные хижины. В конце концов, командир махнул рукой и, видимо, оставшись при своём мнении, пошёл обратно. Старик поглядел вслед и, укоризненно помотав головой, заковылял в свой двор, опираясь на посох и ,согнувшись, кажется, сильнее обычного.
Первые выстрелы прозвучали спустя час. Тревогу поднял каким-то чудом не уснувший на посту часовой. Он первым увидел противника и открыл огонь. Шурави ввязываться в перестрелку не стали и поспешно ретировались. Но командир не обольщался, зная, что это была всего лишь разведка. Значит, скоро появятся остальные. И он, мысленно испросив у Аллаха благословения, принял решение, которое за последние дни принимал уже не раз…
Оставив полтора десятка заведомо обречённых на смерть, отряд, на который было жалко смотреть, без всяких сборов ушёл из кишлака. И почти сразу после этого начался кошмар. Село обстреливали из «Града». Казалось, этот ужас не кончится, пока кишлак не превратится в сплошные руины. Шум последнего взрыва ещё висел в воздухе, наполняя каждую клетку мозга какофоническим воем, а пыль ещё опускалась, застилая покрывалом обломки разрушенных домов, когда появились русские. Они искали уцелевших «духов», для которых и впрямь было бы лучше утратить плоть и стать бесформенными существами. Но они этого сделать не могли и, понимая, что это последний бой, отчаянно сопротивлялись. Стрельба то умолкала, то возобновлялась опять, перерастая из одиночных винтовочных хлопков в затяжной смертоносный стрекот пулемёта.
Башир и его мать Наджия зажались в угол хижины. Женщина судорожно обхватила черноволосую голову сына и, словно младенца, прижимала к груди. Будто пытаясь оградить от страшной реальности, ломящейся сквозь тонкие глиняные стены вместе с пальбой и взрывами.
Когда, казалось, что всё закончилось, выстрелы послышались совсем близко. Один из моджахедов отстреливался, укрывшись за углом их домика. А потом, заменив магазин автомата, пригнувшись, перебежками бросился в следующий двор. Десантник, опьянённый бешеной дозой адреналина и охотничьим азартом, этого не видел. У него была другая версия, как выяснилось чуть позже – ошибочная.
Но, честное слово, товарищ майор, когда он выбил ногой дверь и швырнул внутрь «лимонку», то был уверен, что «дух» именно там! И кроме него там никого нет...
И комбат, отчитывавший бойца после того, как трупы всех пятнадцати душманов были сложены в ряд, а напротив лежали прикрытые брезентом трое своих, отвёл взгляд. В самом деле: война – есть война. Здесь всякое бывает. И такое тоже. Жаль, конечно, женщину и пацана, но… Куда большую горечь майор испытал бы, если бы под брезентом сейчас вместо троих лежали четверо, и среди них этот сержант с васильковыми глазами. В конце концов, он сам так его учил на занятиях в «душманском городке», построенном из фанерных домиков-макетов…
А Башир помнил лишь, как распахнулась хлипкая дверь и вместе с ворвавшимися в сумрак хижины лучами солнца, что-то влетело. Это «что-то» упало на земляной пол и Наджия, в глаза не видевшая гранаты Ф-1, но нутром почувствовав опасность, всем телом навалилась на сына. В секундной схватке материнский инстинкт одержал победу над инстинктом самосохранения. И оглушенный Башир, придавленный иссечённым осколками телом, остался жив. Он дёрнулся, когда на лицо посыпались куски глины, но не слышал звука очереди, прошедшей в пятнадцати сантиметрах над головой. А потом какая-то сила рывком стащила с него бездыханное тело. И Башир услышал полный неподдельного сожаления возглас на незнакомом языке:
– А-ах, *ля-а-а-а…
Присев на корточки, сержант хлопнул себя ладонью по лбу и с глухим стоном стянул на лицо выгоревший блекло-голубой берет. Наверное, прятал глаза. Но перепачканный горячей кровью матери Башир перед тем как провалиться во тьму, увидел их. И это предопределило его дальнейшую жизнь. Пусть даже окончательную истину он постиг много лет спустя. Но всё началось именно в тот день, когда заглянув в глаза «своему» и «чужому» воину, он увидел одно и то же. Башир не знал, чему больше расстроился шурави: тому, что упустил врага или тому, что случайно убил женщину и, как он думал – её сына? Однако даже искреннее раскаянье ничего не значило. Потому что его глаза светились тем же ледяным безразличием. И так же, как ушедший с остатками своего отряда воин в чалме, его противник, носивший обрамлённый золотистыми листиками знак дьявола, был мёртв. И отличались они друг от друга только тем, что служили разным хозяевам. Вернее, одному и тому же жестокому, требующему многочисленных жертвоприношений богу, но в разных ипостасях. Общей была готовность слуг бездумно лить свою и чужую кровь. У каждого на то имелась своя причина, завернутая в оправдательную идею, но обоим, по большому счету, было плевать на смерть десятков таких пуштунок, как мать Башира. Простых крестьян, чьи дома вдруг оказались в зоне боевых действий.
Башир долго горевал, когда шурави покидали страну. К тому времени стрелять и закладывать фугасы на дорогах он умел не хуже взрослых. А враг уходил, и, казалось, теперь до конца жизни придётся мучаться, сжираемому огнём неутоленной мести. Но Аллах велик и всемогущ. Минуло десять лет, и он дал знать: время пришло – иди за Пяндж, и поквитайся с неверными...
И вот теперь – 15 ноября 1999 года Башир стоит на чужой земле и смотрит на того, кто тоже здесь чужой. С одной лишь разницей. Башир находится среди своих, исполняя священный джихад. А Максим – последний из четырёх пленников.
Три недели назад сержант Сашка Бобриков – сибиряк с упрямо выступавшим подбородком, удавился. Тогда их держали в полуразваленном сарае, где была текущая во время ливней крыша и продуваемые ветрами, с большими просветами между досок, стены. Ночью Сашка соорудил петлю из шнурков и повесился, даже не разбудив остальных. Впрочем, их ничто не могло разбудить в те короткие часы забвенья.
После этого их перегнали в яму, а шнурки отобрали – боевикам ещё требовалась рабсила. Но вскоре ефрейтор Дёмушкин из Костромы тяжело заболел и когда утром не смог встать, задыхаясь от приступов кашля, то получил свинцовое избавление.
Поняв свой очевидный и неизбежный финал, Максим и ленинградец Валерка решили бежать. Их план был изначально обречён на провал. Но, откровенно говоря, они дошли до той черты, после которой уже на всё плевать. Только бы всё закончилось. Для Валерки это произошло очень скоро.
Когда сопровождавший их чеченец отвлёкся, поправляя амуницию, Валера набросился на него и свалил наземь. Максим в этот момент должен был завладеть оружием. Но чеченец с неожиданной легкостью вскочил на ноги и отпрыгнул, оказавшись на недосягаемом расстоянии. В какой-то миг все трое замерли. Они с отчаяньем смотрели на автомат в руках боевика, а тот переводил бегающий взгляд, в котором почему-то было не меньше страха и растерянности, с одного пленника на другого. Тишину нарушало их дыханье, кажется, слившееся воедино, и напоминавшее звук изношенных, но всё ещё работающих кузнечных мехов. Не с первого раза чеченцу удалось дрожащими пальцами передёрнуть затвор. Страж продолжал безотрывно смотреть на них и, кажется, его руки действовали сами по себе. Наконец оглушительно клацнул металл, а вслед за этим утреннюю тишину разорвал грохот. Очередь наискось прошила худое Валеркино тело. Он дернулся, нелепо взмахнул руками, словно пытался оградиться от пуль. Лицо исказила страдальческая и, вместе с тем, до неуместно жуткой комичности, обиженная гримаса. Как у малыша из песочницы, у которого отобрали игрушку, за миг до того, как он бросается к матери со слезами и жалобами. Затем валеркины ноги согнулись, и он рухнул на колени. Несколько секунд стоял так, нелепо растопырив длинные руки и скорбно опустив голову, словно думая, падать ли ему окончательно и если падать, то в какую сторону. Длинные, спутавшиеся волосы свисали, закрывая лоб до самых глаз. А затем, решившись, без остановки повалился на бок и, опрокинулся на спину.
Почему-то Максим навсегда запомнил Валерку не в виде тела, одетого в грязные, изодранные лохмотья солдатской формы. Не таким, каким увидел его в последний раз, обернувшись перед уходом и получив тычок стволом в спину, а стоящим на коленях, когда уже никакая сила, не могла поднять его на ноги.
Сам Максим успел упасть за секунду до выстрелов. Правда, сначала рассвирепевший конвоир хотел пристрелить и его. Однако потом принялся неистово избивать ногами и прикладом. Максим волчком крутился по земле, безуспешно пытаясь прикрыть голову от летающих, как маятник, тяжёлых ботинок. Запыхавшись, чеченец поостыл и даже чему-то заулыбался, словно в голову пришла забавная мысль. Нехорошо так улыбнулся, вернее – оскалился. Как волк, которого боевики считали своим символом.
Приказав подняться, конвоир одел пленнику наручники, о существовании которых вдруг резко вспомнил. Максим вскрикнул от боли, когда кольца, зажатые сверх всякой меры, впились в запястья.
Почему чеченец не пристрелил его, Максим сообразил уже в лагере. Ещё до того, как конвоир стал горячо рассказывать о происшествии амиру, бурно жестикулируя и махая в сторону Максима. А когда понял, что его ждёт, позавидовал оставшемуся на горной тропинке Валерке... Чем плохо: лежи себе трупом и смотри в чистое кавказское небо?
И вот сейчас он сплёвывает попавшую в рот землю – распухшие губы отзываются вспышкой боли. Максим пытается встать. Ноги в разваливающихся ботинках, на которых налипло по килограмму грязи, разъезжаются, хотя сейчас не лучшее время учиться делать шпагат. Поднявшись, он пошатывается и неловко махает сцепленными руками, чтоб не упасть вновь. Наконец, обретя равновесие, вытирает лицо рукавом. Брызги грязи размазываются по разбитому, горящему от побоев лицу тёмными писягами…
Закашлявшись, он шатается и едва не падает опять. Ноябрьское солнце слепит глаза. Башир, щурясь, подставляет чернобородое, смуглое лицо лучам. Переведя взгляд оливковых глаз на Максима, приветливо, совсем как другу, улыбается. И эта улыбка ещё страшнее, чем клацанье металлическими зубами, которых у него полон рот.
К месту предстоящей схватки подходят охочие до подобных зрелищ боевики. Кто-то предлагает ставки и даже достаёт несколько долларовых купюр. Впрочем, тотализатор не состоится: при заранее известном исходе нет ни интриги, ни азарта. Да и как оценить шансы едва стоящего на ногах мальчишки-дистрофика против мускулистого, проверенного не в одном бою, воина?
Максим подносит ко рту покрытые ледяной грязью, озябшие руки и дышит на них. Со стороны зрителей доносится одобрительный гул. Боевики неверно истолковывают жест, решив, что Максим принимает стойку. Никто, кстати, не подумал снять наручники, чтобы создать хоть видимость равенства. Зачем? И так всё ясно.
Башир больше не улыбается. Он собран и готов к поединку. Скинув бушлат, афганец уверенной поступью хищника направляется к жертве. Тело Максима становится дрожащим мешком костей, обтянутых кожей, вмиг покрывшейся мелкими пупырышками. Внутренности сотрясает бешеный стук сердца. Башир чуть разводит руки в стороны, словно хочет по-братски обнять противника. Максим пятится, зная, что через несколько шагов, упрётся спиной в стену сарая. Того, в котором их раньше держали. Того, в котором повесился Сашка.
Два крика раздаются почти одновременно: боевой клич рванувшегося вперёд Башира и жалобный визг ребёнка, увидевшего несущегося на него пса. В полуметре от Максима Башир низко наклоняется, и через секунду его голова оказывается между колен противника. Афганец резко разгибает спину, словно внутри него распрямилась тугая пружина. Всё происходит так быстро, что Максим не успевает понять, почему вдруг взлетает вверх. Неудачливый тореадор, вышедший на быка-убийцу и теперь наказанный за самоуверенность. Кажется, земля и небо не единожды меняются местами, прежде чем спина Канышева касается твердой поверхности. Касается – мягко сказано... Но совсем не так мягко Максиму.
Он орёт от боли, разрывающей промежность. У простого человека от такого крика замирает сердце. Бородачи, трясущие над головой автоматами и хором скандирующие «Аллах акбар!», не обычные люди. Увиденное повергает их в экстаз.
На миг Башир останавливается и, повернувшись к своим «болельщикам», поднимает руки ладонями вверх. А затем с боевым воплем, чудом умудряясь сохранять равновесие, возвращается туда, где, качаясь по грязи, обхватив гениталии ладонями и зажав их между скрещенными ногами, корчится от боли враг.
Афганец подпрыгивает над поверженным противником, чтобы упасть на него коленями и услышать хруст костей. Но Максим чисто случайно откатывается от страшного удара.
На мгновенье он открывает глаза, и память фотографирует стеклянный взгляд афганца. Башир наваливается на Максима и, вцепившись в его волосы, молотит головой о склизкую землю. При этом смуглое лицо настолько близко, что чувствуется зловонное дыхание, вырывающееся сквозь зубы, никогда не знавшие щётки и пасты. А когда горячая, жгущая серной кислотой слюна падает на щеку, Максима накрывает волна отвращения. Больше нет ни боли, ни ужаса – только отвращение. Он не может кричать, поскольку сорвал голос. Но вдруг словно со стороны видит, как пузырится и лопается кожа. Нереальная картинка из фильма ужасов производит взрывной эффект. Сила, дёргающая худое тело, способна вызвать землетрясение и столкнуть в тартарары всю планету.
Колено Максим врезается во что-то незащищенное промеж ног Башира. Затем еще и еще…
Афганец замирает. Его зрачки расширяются до такой степени, что, кажется, сейчас выплеснутся из глаз чёрной студенистой жидкостью. Башир глухо стонет и скатывается с Максима. По иронии судьбы они меняются ролями – теперь афганец качается по земле, держась за промежность. Максим, различая сквозь кровавую пелену лишь расплывчатые контуры, действует инстинктивно. Он становится на колени, а руки находят в грязи увесистый булыжник, об который минуту назад он ударился спиной, и мгновенно срастаются с ним, натягивая короткую, в несколько звеньев, цепочку мокрых от крови наручников. Первый удар проламывает скулу на смуглом лице. Башир дёргается и поднимает голову навстречу следующему удару…
«ЕЩЁ, ЕЩЁ, ЕЩЁ! ЕЩЁ!» – гулкой дробью стучит в висках. И Максим повинуется.
Изумленные зрители разом стихают – такого поворота схватки никто не ожидал. В наступившей тишине раздаются лишь глухие удары. Максим не замечает, что голова противника уже превратилась в месиво, и с методичностью пресса вновь и вновь опускает камень.
– Ещё… ещё… ещё! – как заведенный, задыхаясь, повторяет Максим.
Но, замахнувшись в очередной раз, падает рядом с афганцем. Лица обоих – жуткие маски, сделанные одним и тем же ополоумевшим мастером. Только одна из них прерывисто дышит и трясётся, кашляя. А выглядит если и лучше другой – испорченной, то немногим. Мало кто рискнёт одеть такую на карнавал.
Сознание балансирует по тонкой грани между светом и тьмой. И со стороны последней чередой идут странные однообразные мысли. Всё… Теперь пусть убивают. Легко и сразу. Ведь он это заслужил.
Потом обескураженные и несколько подавленные чеченцы волокут его по земле, а он, поддавшись безумию, одновременно плачет, смеется и кричит. Пытается кричать. Не патриотические лозунги, конечно же, нет. Он хрипящим шепотом кричит два слова:
– х*й вам, х*й вам, ху…
Боевики не понимают, потому что сорванное, полыхающее горло извергает звуки, больше похоже на воронье карканье, а не человеческие слова. И он продолжает кричать, уже лёжа на дне ямы. И кричит, пока не слетаются вороны, верно, принявшие его за своего. Небо становится чёрным, подвижным и каркающим. Синева отступает перед несметными ордами чёрных птиц, заполняющих собой каждый квадратный сантиметр. И эта чернота опускается вниз, надвигается на Максима, как медленно, но неумолимо закрывающаяся дверь в другой, лучший, чем этот, мир.
***
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#8 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:52:00

***
Они выкурили почти всю пачку. Оксана молчала, видимо, всё ещё переваривая рассказ. Казалось, между ними возникла какая-то незримая связь. Словно они знали друг друга не считанные часы, а много лет. С пьянящим, захватывающим чувством восторга он прислушивался к этому незнакомому ощущению, а уже в машине на обратной дороге, кашлянув, осмелился сказать:
– Твоя очередь…
Дорога с обеих сторон освещалась фонарями, мертвенно-бледный свет которых с промежутком в несколько секунд проникал в салон. В такие мгновения лицо Оксаны казалось застывшей восковой маской. Она молчала, и Максим уже решил, что не дождётся ответа…
– Не сейчас… Я хочу присмотреться к тебе. Жуть не люблю ошибаться. Будешь хорошим мальчиком – узнаешь много. Возможно, больше чем хочешь, хотя вряд ли тебе это понравится… А пока, главное – не доставай меня. Ладно, Максимка?
– Ладно. Можно только один вопрос?
– При условии, что я не обязана отвечать…
– Хорошо. Скажи, зачем тебе всё это?.. Я… этот вечер… – нужные слова прятались и выуживать их из головы приходилось с большим трудом. – Он, наверное, самый классный в моей жизни, но все же я не понимаю… Зачем я тебе нужен?
И снова она долго молчала. Они уже приехали к общежитию, и теперь в салоне царил мрак, с которым загорелое лицо Оксаны почти слилось, только глаза блестели.
– Ты не такой, как все. Я не такая. Ты просто сам ещё не понял, насколько мы похожи…
Максим отвернулся, чтобы она не видела его широкой, радостной улыбки. Но Оксана все равно заметила или же просто догадалась.
– Не спеши радоваться. Ты абсолютно ничего про меня не знаешь. И, скажу тебе, иногда лучше не знать, чем знать. Потому что тогда можно потерять всё в ту самую секунду, когда, кажется, что нашёл нечто ценное…
Произнеся тираду а-ля китайская мудрость, она вновь надолго умолкла, и Максим догадался, что мыслями Оксана далеко. Возможно, вопреки желанию погружается в пучину прошлого. Слишком знакомое ощущение…
– Приходя – не радуйся, уходя – не грусти, – изрёк он вычитанную где-то фразу, которая ему жутко нравилась.
– Н-да… Внешность обманчива, – задумчиво произнесла Оксана и, словно, стряхнув наваждение, добавила уже обычным тоном: – Ладно, философ… Шуруй баиньки, а то на работу проспишь. Завтра увидимся.
– Спасибо за вечер, – сказал Максим и взялся за ручку двери.
– Постой… Ты даже не попробуешь поцеловать меня?
Казалось, насмешка из её глаз вот-вот хлынет наружу, ярким светом озаряя ночную темень. Максим колебался секунду, а затем, догадавшись, что это провокация, покачал головой.
– Умный мальчик. Гуд бай…
***
Наблюдая за идущим к общежитию Максимом, Оксана закурила, и усмехнулась. Надо же, какой застенчивый. Можно подумать, не хотел поцеловать её. Прям таки… Облизал бы от макушки до пят – только дай, уж простите за каламбур. А потом бы, как и все они в таких случаях, горячо шептал бы о своей вечной любви, предлагая рай земной и всё золото мира. В такие моменты она закрывала глаза, чтобы не выдать истинных чувств. Время для этого наступало позже. Когда они умоляли и плакали, причитая, как на похоронах. Нет слов, чтобы передать её триумф в эти сладостные минуты.
«Будь моей, будь моей, пожалуйста, будь моей, я всё для тебя сделаю…» – как заклинание повторяли они, словно читали написанный текст, лишь местами переставляя слова. И какой дурак назвал этих самодовольных самцов, чьи мыслительные процессы только теоретически протекают в черепной коробке, а на самом деле не поднимаются выше пояса – сильным полом? Наверное, кто-то из их числа…
Вставив в магнитолу кассету «Земфиры», Оксана до упора повернула регулятор громкости:
Аллё, я девочка с ума, девочка – вольно,
Се-ебя, сделав сама – сделала больно,
Ме-еня… девочку-звезду ненавидят нервы,
Я рвала билеты собою на метры,
Смерив возможность отрезками,
Я ухожу королевски, никто не сказал: «не получится»,
Если мне хочется – сбудется!…

Песня, вне всяких сомнений, написана про неё…
Пять минут назад она не кривила душой. Максим и в самом деле не похож на других. И дело даже не только в его изъяне. Но это мало что меняет в её отношении ко всему мужскому отродью, к которому, как ни крути, принадлежит и этот парень с некрасивым лицом и добрыми зелёными глазами. И все они сошли с одного конвейера, на котором работали такие же, как они сами, – глупые, похотливые самцы. Сколько же их было в её жизни? Много, очень много…
Ей было плевать на то, что о ней думали и говорили. Она не боялась стать банальной шлюхой по той лишь причине, что, отбросив спасительную риторику внутреннего самооправдания, давно назвала вещи своими именами. А, значит, саму себя – проституткой. Потому что все они – платили. Не деньгами. Душами. Правда, никому из них не доставало ума понять эту простую истину. Они были слишком тупы, чтобы замечать, как обращались в пыль на дороге, по которой она шла. Наступила и забыла. Наивные идиоты не подозревали, что не они, выражаясь общепринятыми словами, имеют её, а она – их. Все, все одинаковы…
«Нет, не все», – не промолчал внутренний голос, на что Оксана втайне рассчитывала. И с неуместной, навязчивой услужливость напомнил про того, кто ничем не заслужил сотворенной ею подлости. Усилием воли Оксана заставила голос заткнуться.
Приняв душ, она посидела на кухне с чашкой кофе и сигаретой, листая журнал, рассчитанный исключительно на безмозглых секретарш и худеющих домохозяек. А затем швырнула его в сторону пластикового пакета с мусором
Лёжа на широкой кровати, («траходром» с возможностью для маневров и акробатических этюдов, если кто воспринимает всерьёз Кама Сутру), Оксана усмехнулась, вспомнив вопрос, который задал Максим, когда они сидели в баре. Правда ли, что её отец губернатор? Оказывается, в институте так считали многие. Надо же… Как интересно порой узнать о себе что-то новое.
Образ отца всплыл таким, каким запомнился во время их последней встречи. Взъерошенный, с трехдневной щетиной, с красными прожилками в воспаленных глазах и разящим наповал перегаром… Конечно, тогда отец кое-как держался, а вымывшись и побрившись, выглядел вполне презентабельно – он ведь оставался «настоящим партийцем», хотя сама страстно воспеваемая им партия давно канула в Лету. Возможно, не случись этого, Алексей Фёдорович Малинин и вправду мог стать губернатором.
Также как и то, ленивой черепахой вползла мысль в полусонное сознание, что и вся её…
***
…жизнь могла сложиться иначе. Она уже спала. Беспокойным сном, иногда вздрагивая и коротко всхлипывая. Глаза под веками бегали быстро-быстро, словно она смотрела захватывающий фильм. Но картина было знакомой до тошноты. Нудный чёрно-белый фильм, посреди которого вдруг всплывали отвратительные картинки из прошлого.
Матери она почти не помнила. Видать, потому, что та была лишь тенью влиятельного мужа, красивой приставкой под руку во время гостевых визитов и приёмов. Когда-то Алексей Фёдорович соблазнился эффектной внешностью и свежестью юной красавицы. Но оказалось, что за яркой обложкой – абсолютный вакуум, серая убогость и унылая апатия ко всему, что не касалось домохозяйства или воспитания детей. В кругу его высокопоставленных друзей Ирина не умела поддержать самую невинную светскую болтовню. Она не интересовалась литературой, театром и даже кино, не стремилась, как другие жёны завесить шкафы десятками платьев или завалить квартиру бесполезными побрякушками. Вместо этого сразу после замужества она добровольно приняла роль кухарки-горничной-прачки, которую блестяще исполняла до конца своей сорокалетней жизни.
Впрочем, были в этом и свои плюсы. Можно было не опасаться, что супруга заведёт шашни, не смотря на те взгляды, которыми её пожирали мужики. А, зная её овечью покорность, можно было безбоязненно кричать, оскорблять, сгонять злость за собственные унижения, которым председатель Терещенского райкома партии Алексей Фёдорович Малинин нечасто, но всё же подвергался. И даже бить Иру он мог, не сомневаясь, что она всё стерпит, ни слова никому не сказав. Очень удобно иметь под рукой покорную, податливую, как воск, и преданную, как собака, пушистую тварь…
В своем районе Алексей Фёдорович был и царь, и бог. Если бы еще не ежемесячные вызовы «на ковёр» к председателю обкома... Тот, конечно, отчитывал по полной программе. За низкую удойность колхозных стад, слабую производительность трёх заводов и двух фабрик, недостаточно высокий морально-идейный дух руководящего состава и так далее. Самое обидное заключалось в том, что большинство претензий были показушными, о чём оба прекрасно знали. С удойностью дела обстояли нормально, предприятия района настойчиво стремились в лидеры, а морально-идейный климат разложился не больше, чем где-то еще… Но принцип, один из главных принципов любой иерархии – верхний тыкает нижнего лицом в дерьмо, просто для того, чтобы показать, кто здесь главный и оправдать собственную значимость перед теми, кто стоит ещё выше. Правила игры… Вне стен кабинета, когда заканчивались многочасовые, утомительные совещания с криками и обещаниями понизить до вшивого инструктора, всё было, конечно, нормально, по-людски. Шашлычок-коньячок, охота, сауна с грудасто-задастыми, задорно визжащими девками из комсомольских ячеек и, наконец, пьянка, плавно переходящая в разнузданную оргию. Жена обо всем этом знала или, во всяком случае, догадывалась. Но, естественно, молчала. Да и попробовала бы она пикнуть…
Судя по всему, старшая дочь Светлана характером пошла в мать. А вот младшая – Ксюха, очень беспокоила Алексея Фёдоровича. Чертовски беспокоила! Он любил её всей душой, хотя и проявлялось это чувство своеобразно: постоянным третированием да порками за малейшую провинность. При этом в глубине души он понимал, что есть предел, черта, которую он когда-нибудь переступит. Он знал это. Знал и боялся неизбежного дня, когда во время очередной экзекуции дочь перехватит его руку и тогда... Если он не ошибается в ней, а в собственных детях ошибаются только полные идиоты, ему придётся на своей шкуре испытать практикуемую методику воспитания...
Когда он брал младшую дочь на руки, его охватывал шквал нежности внеземной силы. Но нежности необычной: страшной и опасной – хотелось заключить маленькое тельце в объятиях и сжимать, сжимать, сжимать… До тех пор, пока в худеньком теле не перестанет биться крохотное сердечко.
***
Картинки ворвались, как всегда, без предупреждения, взорвав её сон ослепительной вспышкой кошмаров. Они шли чередой, но почему-то в обратном хронологическом порядке. Сначала размытые и почти невидимые, проявлялись подобно изображению на фотобумаге, становясь всё более чёткими и узнаваемыми.
…В тот день она вернулась домой раньше обычного и, неслышно открыв дверь, зашла в прихожую. Тишину нарушали какие-то звуки непонятного происхождения, но в то же время очень знакомые. Чересчур знакомые для семнадцатилетней девчонки. Потому, что к тому времени уже случилось то, что случилось.
Оксана прошла вглубь их пятикомнатной квартиры и остановилась напротив приоткрытой двери родительской спальни. Звуки доносились оттуда. Похоже, менее чем через полгода после смерти жены, папаша набрался наглости привести в дом потаскуху. Несколько минут Оксана стояла, до боли кусая губы, пытаясь подавить нараставшую волну гнева, задыхаясь от подкатившей тошноты и отвращенья. Разум подсказывал пройти мимо, а лучше всего – вообще уйти из этого проклятого дома. Но голос разума в этот миг был очень слаб, почти не слышен. И она открыла дверь… Как когда-то шесть лет назад.
Отец полулежал в кожаном кресле. Спортивные штаны чёрной тряпкой валялись на полу, а между его ног нагишом, с распущенными волосами сидела какая-то девица. Она резко повернула голову на звук открывшейся двери и встретилась с горящим ужасом взглядом своей единственной подруги. Щёки Верки блестели от покрывавшей их белесой, тоже очень знакомой мужской жидкости. Ладонь по-прежнему сжимала штуковину отца, как рука знаменосца древко флага.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Не смотря на потрясение, какая-то часть сознания Оксаны отметила, что бёдра у подруги широковаты, а вот грудь просто великолепна…
Неизвестно о чем в тот момент могла думать Верка, но глаза её выражали смятение и дикий, животный ужас.
В два прыжка Оксана оказалась возле мерзавцев, и прежде чем только сейчас открывший глаза отец понял, что происходит, вцепилась в волосы той, с которой выросла в одном дворе и сидела за одной партой. Той, которой единственной доверяла все свои тайны. Или почти все…
– Сука, сука, сука!!!
Истошный крик заглушил звуки пощёчин. Взвыв от боли, Вера безуспешно пыталась вырваться. Не сопротивляясь, она лишь прикрывалась ладонями. Под градом ударов её голова беспомощно моталась из стороны в сторону…
На секунду проектор, которым управлял злобный садист, вырубился, не показав ту сцену до конца. Её сменил эпизод из времени, когда Оксане было десять лет.
…Она проснулась душной августовской ночью от нестерпимой жажды и одновременного желания справить малую нужду.
Пересохший язык прирос к нёбу, а губы упорно не хотели разжиматься, казалось, их сшили суровой нитью. Встав и пройдя мимо кровати спящей сестры, Оксана вышла в коридор. Шлепая босиком по паркетному полу, направилась на кухню, выпить апельсинового сока. В холодильнике всегда был апельсиновый сок.
Из спальни родителей доносились приглушенные хлопающие звуки. Остановившись, она затаила дыхание. Нет, не показалось – хлопки раздавались с короткими промежутками. Оксана безучастно наблюдала за тем, как её пальцы легли на дверную ручку и медленно, по миллиметру, стали опускать её вниз.
В приоткрывшуюся щель она увидела тёмную фигуру отца. Он стоял спиной к двери и, раз за разом взмахивая сложенным вдвое ремнём, опускал его на супругу. Та, в одной ночнушке, свернувшись калачиком, забилась в угол и, подняв руки, тихонько умоляла:
– Хватит, Лёшенька, пожалуйста, хватит… миленький, не надо…
Отец отвечал низким пьяным голосом:
– Я научу тебя уважать мужа! Слышишь, тварь, научу уважать…
Сон полыхнул третьей картинкой из самого далекого детства. Тогда ей было всего пять лет, и она по настоящему любила отца. Обожала с чистой искренностью и неуемной ревностью к остальным домашним, на которую способны только дети такого возраста.
…Воскресным утром она прибежала в спальню родителей, чтобы показать папе свой рисунок: Илья Муромец побеждает Змея Горыныча. Отцу картинка понравилась, хотя он и сказал, что Змей похож на зелёную трехголовую курицу, а богатырь, видимо, в детстве ел мало каши и потому вырос длинным и узким, как фонарный столб. Критика нисколько не задела юную художницу с босыми ногами и длинными конскими хвостиками волос. Напротив, сравнения привели её в дикий восторг. Разглядывая собственное творение, теперь уже по-новому, она принялась хихикать. Несколько раз хохотнул и отец, после чего вдруг схватил её на руки и несколько раз подбросил к потолку. Оксана залилась безудержным смехом и, хлопая в ладоши, попросила:
– Ещё, пап! Ещё! Я хочу летать!
И он стал подкидывать её выше и выше, благо потолки дома сталинских времён это позволяли. Постепенно пьянящее ощущение полёта стало сменяться страхом, отец ловил её всё ниже и ниже к полу. И вдруг подумалось, что сейчас он вовсе не станет её ловить.
– Всё, па! Я не хочу больше!
– Ты в лапах беспощадного Горыныча! Он не отпустит тебя!
Голос отца звучал как-то злобно, а глаза горели недобрыми огоньками.
– Па, я боюсь, па!!! – окончательно сдавшись панике, закричала Оксана.
– Ты не можешь бояться! Ты моя дочь! – без тени веселья, ледяным голосом сказал он.
И продолжал подбрасывать её, но теперь молча, сосредоточено, даже не улыбаясь. Так, словно не забавлялся, а выполнял ответственное задание. Скажем, принимал экзамен.
– Мама-а-а-а!!! – истерически завизжала она. – Я бою-ю-ююсь!!! А-а-а-а…
Наконец, скорчив страшную гримасу, Алексей Фёдорович швырнул плачущую дочь на кровать.
***
Она пыталась закричать, но из горла вырвалось лишь глухое мычание. Тело выгнулось дугой, как у делающей «мостик» гимнастки, затылок погрузился в подушку, словно Оксана хотела увидеть что-то за своей головой. Что-то, недоступное взгляду. Затем она дёрнулась всем телом несколько раз, будто под воздействием электрического разряда. И после этого обессиленная рухнула на матрас. Тяжело дыша и чувствуя, как бельё липнет к коже, она только через несколько минут решилась открыть глаза.
Но картинки не исчезли. Они только замельтешили со скоростью вагонов железнодорожного экспресса. Финальные кадры всплывших в памяти эпизодов.
…Отец, обозленный тем, что его дочь оказалась трусливой плаксой, расхаживал по комнате и кричал, чтобы она заткнулась. От этого Оксана ревела пуще прежнего. А самым отвратительным было ощущение мокрых трусиков. Она обмочилась еще когда он подбрасывал её под потолок. Кошмар продолжался, пока не появилась мать, на которую переключился гнев родителя.
– Ду-у-у-ррр-а! Сына и то родить не смогла, – прошипел Алексей Фёдорович, оттолкнул жену и вышел из спальни.
Едва устояв на ногах, мать принялась успокаивать дочку.
***
…Хлопанье ремня смолкло. Обернувшись, отец заметил, что дверь спальни приоткрыта.
– Я кому, б***ь, сказал дверь закрыть!
– Я закр… – начала лепетать из своего угла мать.
– Заткнись, дура! – перебил отец. – Сейчас я тебя научу!
Отец подошёл к двери и дёрнул её на себя. В этот момент Оксана, притаившаяся за пуфом, стоявшим рядом с дверьми, обомлела. Ей казалось, что отец услышит запах её страха. По крайне мере, сама она его чувствовала. Страх имел запах пота и вкус песка на зубах… Она боялась даже представить, что будет, если её обнаружат. К счастью, обошлось.
Из-за двери послышался треск рвущейся материи, а затем шорохи непонятной возни.
***
…Она сбежала из дома сразу после той гнусной сцены. Собственно, это лишь ускорило ход событий, потому что решение уйти из проклятого дома созрело давно.
Выбежав из комнаты, чувствуя боль в горящей после ударов ладони, и с отвращением вытирая попавшую на неё сперму об джинсы, Оксана рванула в свою комнату. Захлопнув дверь и услышав щелчок замка, она вытащила из шкафа спортивную сумку и бросилась к балкону. Раньше ей не нравилось, что их квартира находится на первом этаже. Двор был слишком шумным. Утром её будили голоса оккупировавших скамейку старушек, ночью не давал покоя галдёж и пьяный трёп дворовых алкоголиков. Теперь же можно было благодарить судьбу за квартиру на первом этаже. Приземление оказалось удачным, она не подвернула ногу и даже не ушиблась.
– Ве-е-е-ерни-и-ись!!! – послышался с балкона бешеный рёв отца, видимо, выломавшего дверь спальни.
Оксана бежала не оборачиваясь. Отец бешено верещал вслед. В его спальне, размазывая слёзы и сопли, торопливо одевалась Верка. Не смотря на колотившую её дрожь, она не забыла взять лежавшие на журнальном столике деньги. Не всем ведь посчастливилось быть дочерьми богатого папашки. Менее везучим приходится зарабатывать на маленькие радости самим. Кто как умеет.
***
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#9 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 21:53:38

***
Глубоко вдыхая и медленно выдыхая, Оксана убеждала себя в том, во что очень хотелось верить. Всё в порядке… Отца рядом нет... Проклятый, камнем летящий в алкогольную бездну кобель далеко, очень далеко. За тысячу километров отсюда… А она здесь… Одна… Сама по себе… Девочка-звезда, девочка-вольно. И, слава богу, здесь нет никого из её прошлого. И нет подлеца, пустившего её жизнь под откос, как партизан вражеский поезд с техникой противника.
Оксана широко зевнула. Веки наливались тяжестью, объятия бесстыдного любовника Морфея крепчали.
Напоследок перед почти уже спящей Оксаной возникло лицо Димы…
…Савицкого, по которому сохли все старшеклассницы. И даже молодые учительницы украдкой посматривали на статного, артистичной внешности парня не так… Не так, как должен смотреть педагог на ученика. Вернее, так – как не должен смотреть.
Не была исключением и Оксана. Тогда ещё наивная дурочка из параллельного класса, верившая в любовь, чистые светлые отношения и в то, что её избранник будет готов ради неё на всё, как и она для него. Отличие между ней и сверстницами заключалось в шансах. Невероятно высокие у неё, уже тогда обладавшей феноменальным для её возраста магнетизмом, и почти нулевые у одноклассниц – обыкновенных, робких, недозревших.
Победа оказалась настолько легкой, что вместе с триумфом принесла лёгкое разочарование. Ей не пришлось прибегать к извечным девчоночьим уловкам, писать любовные записочки, искать «случайной» встречи… Просто в одну из субботних дискотек она стояла у стены и не сводила с Димы смеющихся и блестящих глаз. Красавец, спортсмен и просто хороший парень поначалу ничего не замечал. Он рассказывал друзьям что-то невероятно смешное, часто выходил на крыльцо покурить, провожал взглядом густо размалеванных кобыл на высоких каблуках, а с одной, пригласившей его крашеной лахудрой, даже потанцевал…
Но стоило ему лишь раз встретиться взглядом с Оксаной – он сразу всё понял. Странное дело, но, казалось, Дима как-то стушевался. Оксану такая реакция немало удивила и ещё сильнее растрогала. Она не могла предположить, что парень, которому достаточно пошевелить пальцем, чтобы снять любую понравившуюся девчонку, оробеет под её взглядом. Может, он вовсе не такой, каким кажется? Читает книжки и любит помечтать? Тайный романтик?
Наигранно развязанный голос диджея объявил медленный танец. Оксана, продолжая смотреть на Диму, посылал ему мысленный сигнал… Ну, что же ты? Давай же, глупый... Ну же, смелее.
Наконец, Дима решился и через весь зал пошёл к ней. Почти дойдя, он, видимо, струсил опять, потому что явно намеревался свернуть. Но Оксана шагнула навстречу, после чего деваться Димке было некуда. Они потанцевали, после чего, стоя рядом, пытались разговаривать, но для этого приходилось низко наклоняться и кричать друг другу в самое ухо, чтобы пересилить грохот музыки. Через минуту такое общение утомило обоих, и они ушли, держась за руки, почти как детсадовцы на прогулке.
Оказалось, что за мужественным обликом Димы крылась стеснительность, граничащая с болезненной неуверенностью в себе. Говорить в основном приходилось Оксане. Дима лишь отвечал на её вопросы, изредка рассказывая что-то сам. Рассказывал он интересно, но Оксану гораздо больше интересовало, умеет ли Дима целоваться. Чтобы выяснить это, ей пришлось приложить неимоверные усилия, но своего она добилась. Ближе к полуночи их рты соединились в единое целое и самозабвенно «поедали» один одного.
Выяснилось, что Дима, внешне такой крутой и самоуверенный, в общении с иным полом весьма робок. Его застенчивость не раздражала, а напротив вызывала в душе нежный трепет. С каждой встречей Оксану всё больше захватывало незнакомое доселе чувство. Через неделю она поняла, что по уши влюбилась, а еще через месяц парочка сорвала запретный плод. Савицкий был первым мужчиной в её жизни и, судя по его поведению в постели, сексуальным опытом Дима также похвастать не мог. Процесс превращения в женщину завершился после нескольких мучительных попыток. Когда, наконец, ноготки Оксаны, взвывшей от боли, смешанной со странными, почти приятными ощущениями, впились в его спину, Савицкий неожиданно расплакался. Не стесняясь, он плакал навзрыд, уткнувшись лицом в подушку, сжимая мятую простынь. Счастливая Оксана гладила его волосы и шептала, как ей хорошо с ним.
В дальнейшем близость доставляла взаимное удовольствие. Димина стеснительность исчезла без следа. Он оказался пытливым исследователем секса и даже раздобыл где-то соответствующую литературу. Читали её они вместе, на практике осваивая затем понравившуюся позу или вид ласки. А в перерывах мечтали о том, как поженятся («…только сначала мне нужно окончить институт», – каждый раз поспешно вставлял Дима, тем самым несколько охлаждая её грёзы). Дима будет зарабатывать кучу денег, и они навсегда уедут из этого задрипанного Терещенска куда-нибудь в Москву. Там планировалось жить в своей квартире, растить детишек и через много-много лет умереть в один день. «От оргазма», – неизменно добавляла Оксана, после чего, посмеявшись, они, начиная с легких поцелуев, вновь ныряли в океан страсти, чтобы через какое-то время взлететь к звездам…
Да, хорошее было время, хорошим парнем был Дима. Если бы еще не его страсть к азартным играм, в которой он сам не видел ничего плохого, а Оксана испытывала смутную тревогу. Неосознанно она предчувствовала дрянной финал, хотя, по словам Димы, в картах ему везло сказочно. И Оксана не высказывала мучивших её опасений, боясь потерять любимого и лелея надежду, что всё обойдётся.
Гром грянул, когда их отношения длились полгода, из которых несколько последних недель Дима ходил мрачнее тучи. На её вопросы он бурчал что-то невнятное, нёс чушь о предстоящих выпускных экзаменах, старался увести разговор в сторону. Однако, как говорится, свет не без добрых людей… Про Димину проблему его невесте рассказала одна осведомленная приятельница. Савицкий вроде бы проиграл по крупному, и теперь был должен кучу денег.
– Рассказывай, – решительно потребовала она во время их очередной встрече. – Я всё знаю, но хочу услышать от тебя… Рассказывай.
Глаза Димы сверкнули злостью. Он хотел ляпнуть что-то обидно-язвительное, но тут же сник и уставился себе под ноги.
– А чего рассказывать? – тихо молвил он после длинной паузы. – Влетел я нехило…
– На сколько?
– Полторы штуки, – прошептал он и уточнил: – Баксов…
Молчание воцарилось надолго. Они сидели на лавочке в скверике – парочка с обложки журнала для девчонок, содержащего массу идиотских советов, как выкарабкаться из не менее идиотских ситуаций. Но вряд ли стоило искать вариант: «как помочь своему парню, проигравшему полторы тысячи долларов».
Оксана сразу подумала о трёх сотнях, лежавших в обнаруженном ею отцовском тайнике. Еще сотню она могла взять у Светы, (местонахождение сестринских сбережений также не являлось секретом).
– У меня есть четыреста…
Грустно усмехнувшись, Дима покачал головой.
– Это не поможет. Там пацаны серьёзные – отсрочки не дадут…
– Там, это где?
– В Новопавлове. Блатные…
– Ты играл с ними, когда…
– …сказал, что еду на проводы двоюродного брата, – закончил начатую ей фразу Дима, тяжко вздохнув в конце. –Я знаю, что поступил, как скотина. Прости меня…
Оксана не злилась – мысль о том, что любимый в беде затмила обиду. И теперь надо думать о том, как ему помочь.
– Когда ты должен вернуть бабки?
– В понедельник. Через три дня. Потом… я не знаю, что будет потом. Господи… какой я идиот!!!
Дима стукнул себя кулаком и, поставив локоть на бедро, уткнулся лбом в ладонь. Так и сидел, закрыв глаза, медленно качая головой.
Взяв его за руку, Оксана стала торопливо выдвигать варианты решения проблемы. Подчас самые фантастические: от угона и срочной продажи шикарной иномарки до совместного побега, куда глаза глядят. Дима злился, бесполезно жестикулировал руками и отвергал все предложения, приводя различные аргументы. Порой весомые, порой непонятные, создающие еще большую путаницу. В конце концов, Оксанина фантазия иссякла…
– Что же нам делать? – спросила она, как должное воспринимая проблему общей.
– Ничего мы уже не сделаем, – удрученно ответил Дима, не думая проводить границы между своей бедой и девчонкой, которая его любила. – Те гады включат счётчик, а через месяц меня вывезут в лес… Там и найдут. Когда-нибудь…
– Дурной, не говори так! – Оксана схватила любимого за руку, умоляюще заглядывая в его глаза. – Должен же быть какой-то выход!
– Не знаю, малыш, не знаю, – вздохнул он и, хотел сказать что-то еще, но лишь махнул рукой.
Оксана мгновенно почувствовала недомолвку.
– Говори…
– Да нет, ничего…
– Дима!.. Я обижусь.
Секунду он молчал, а затем вновь решительно помотал головой.
– Нет. Я не могу…
В течение десяти минут они играли в странную игру. Оксана упрашивала Диму рассказать что-то, с каждой секундой убеждаясь, что это «что-то» имеет большое значение. Он же изображал подпольщика в застенках гестапо, качая головой, словно воды в рот набрав.
– Да не могу я! Пойми ты, не могу! – он почти кричал и стучал кулаком в свою грудь. – Да ты меня уважать перестанешь! И сам себя я презирать буду! Забудь! Я все равно не пойду на это! Всё! Закрыли тему...
Оксану разрывало женское любопытство. Она уже не знала, чего ей хочется больше: спасти Димку или просто узнать его секрет. В конце концов, она решила пойти на хитрость…
– Давай так, – сказала она. – Ты расскажешь и если это действительно невозможно, мы ещё раз подумаем, что делать… Ну, по-ожа-а-алу-у-у-уйста…
После минутного размышления Дима сдался.
– Ладно… Я расскажу, но мы сразу же про это забудем. Идёт?
– Хорошо.


(КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ)
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#10 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 22:04:55

Уффффффффф.... Ну что, мои хорошие, замучались читать? :lol: Понимаю... Я выкладывать и то устал. :D А тут ещё Митя-Ваг и Демонолог в процесс втиснулись - пришлось их мессаги похерить, чтоб не разбивать картину. Пацаны, не в обиде? ;) :lol:

Короче, это примерно треть. Продолжение будет, как грится, по заявкам зрителей (читателей), если таковые последуют. Всем спасибо. :)
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#11 Samael

    Стрелок

  • Пользователи
  • *****
  • 3 507 сообщений
  • Пол: м

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 22:28:30

Р.Ф. такие кусища в под кат бы... :lol:
Не отчаивайся - пиши исчо! Это произведение вовсе не обязательно должно быть первым из твоего опубликованного.
Как прочту - выскажу свое мнение.
...the angel has spread its wings...

"...ice, ice, baby!"
Изображение

#12 R.F.

    Blood man

  • Помощник шерифаПомощники шерифа
  • 1 546 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Беларусь

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 22:42:49

Сэнк. :lol: Что значит "в под кат"? :lol: :D
"...Моё будущее - мысль,
Моё прошлое - лишь слово.
Но я - это мгновение"

Morten Harket "JEG KJENNER INGEN FREMTID"

#13 Demonolog

    Мастер

  • Пользователи
  • ****
  • 418 сообщений
  • Пол: м
  • Из: Волгоград

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 23:01:16

Цитата

  Сэнк. smile.gif Что значит "в под кат"? huh.gif unsure.gif
Могу предположить, что от to cut -- обрезать. :lol: В смысле мелкими порциями подавать :lol:
Изображение

There is no dark side of the moon, really. Matter of fact, it's all dark! ©

Fender Stratocaster fan

#14 Vagabond

    пассажир "жёлтой стрелы"

  • ВетеранВетераны
  • *****
  • 13 058 сообщений
  • Пол: м
  • Из: москва

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 23:13:26

R.F. (Nov 30 2006, 11:42 PM) писал:

Сэнк.  :D Что значит "в под кат"?  :lol:  :)
Положить под кат - значит дать ссылку на другую страничку, где деньги вирши лежатъ.

Сэму просто завидно, не парься :lol:
смрт нзбжн

inter urinas et faeces nascimur

#15 Samael

    Стрелок

  • Пользователи
  • *****
  • 3 507 сообщений
  • Пол: м

Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 23:42:09

Ваг, я человек в принципе не завистливый, а сказал потому, что у меня эта страничка еле грузиться. Не всем же доступен особый вид сексуального наслаждения: грузить столько, сколько тебе надо чтобы эакулировать.
Извиняюсь за оффтоп.
...the angel has spread its wings...

"...ice, ice, baby!"
Изображение





ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МАТЕРИАЛОВ САЙТА ВОЗМОЖНО ТОЛЬКО С РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРОВ И УКАЗАНИЯ ССЫЛКИ НА САЙТ Стивен Кинг.ру - Творчество Стивена Кинга!
ЗАМЕТИЛИ ОШИБКУ? Напишите нам об этом!
Яндекс.Метрика