В этой теме нет ответов

[ged]

Запрещенный Кинг
(Из книги «Со Стивеном Кингом»)

Публикуется по книге «The Stephen King Companion»
© George and Mary Beahm, 1995.
Перевод И. Липилиной,
"ОГОНЕК", № 07, 3 февраля 1997

В сентябре 1986 года в рамках проводившейся в США Недели запрещенных книг Стивен Кинг выступил перед участниками ежегодной книжной ярмарки в Виргиния-Бич. Кинга пригласили по двум причинам: по опросу участников, он был назван самым популярным писателем 80-х, по данным же организаторов антицензурной недели, - самым запрещенным. Роман «Кэрри» был изъят за безнравственность из двух студенческих библиотек Невады и Вермонта, «Куджо» - из двух городских библиотек, а также исключен из списка межбиблиотечного абонемента в Брадфорде и Хейверде за откровенную эротику, «Воспламеняющая взглядом», «Кристина», «Сияние» были запрещены в некоторых публичных библиотеках Ванкувера и Вашингтона из-за грубых выражений и описаний сексуальных сцен, о чем и сообщили организаторы ярмарки, представляя Стивена Кинга.
«Благодарю за то, что меня так исключительно весело представили публике. Подумать только, какой я запрещенный!
Мне, правда, часто снилось, что я выхожу на сцену и говорю: «Привет, меня зовут Джонни Кэш (Примечание: легендарный американский музыкант)». Но теперь осуществить эту мечту уже трудно. Голос садится, но я всегда беру в дорогу небольшой запас витамина «В» (Примечание: пиво)...
Итак, начнем. Как я понимаю, большинству из вас уже надоело слушать про цензуру и прочие святотатства. Мне тоже. Кроме того я не горю желанием читать лекцию на эту тему, и вы правильно сделали, что пригласили меня, если хотели услышать сегодня об этом как можно меньше.
Как правило, я не читаю лекций, потому что совершенно не умею этого делать. И не говорю длинных речей, они тоже не мой конек. На деле я просто открываю рот и отпускаю поводья... Я преподавал в университете, у меня выработался условный рефлекс. Звенит звонок, преподаватель открывает рот и отключается до звонка с урока. Если сегодня никто не возьмет на себя труд позвонить в колокольчик, мы просидим тут всю ночь.
Куда интереснее мне было бы рассказать вам кое-какие из историй, связанных с книгами, которые иные считают «нехорошими».
Одна из них произошла, когда я опубликовал «Судьба Иерусалима». Книгу довольно тепло встретили члены моей семьи и некоторые другие (немногочисленные) читатели. Это было до того, как фильм по роману «Кэрри» вышел на экраны, после чего я стал в своей популярности похож на зверушку с пакета кукурузных хлопьев. Я был приглашен в женский читательский клуб, включил свой преподавательский условный рефлекс и вскоре пришло время «вопросов-ответов». Поднялась немолодая дама лет восьмисот и спрашивает: «А почему вы пишете таким вульгарным языком? Вы повествуете об очень интересных вещах, но к чему вся эта грубость?»
Я попытался ей объяснить так, чтобы она поняла: «Вот представьте людей в неофициальной обстановке, представьте, как говорят мужчины в очереди в парикмахерской в субботу утром».
На что она мне отвечает: «Я как-то ходила в парикмахерскую в субботу утром, и никто так, как у вас, не выражается...»
«Но я описываю именно ту субботу, когда вас там не было!»
Как правило, я пишу о выведенных из себя людях, попавших в серьезную передрягу. Маленький пример. Человек что-то мастерит у себя в гараже и попадает молотком по пальцу. И что же? Он кричит: «Ни звука!» Иными словами, я хочу сказать, что говорю правду. Фрэнк Норрис, автор подвергавшихся цензуре натуралистических романов, как-то сказал: «Я никогда не извиняюсь. Не могу. Потому что сам-то я про себя знаю, что никогда не врал. Я говорил все как есть». Правда художественного произведения в том, чтобы говорить все как есть! И если вы обманываете, когда пишете свой придуманный роман, вам нечего делать в литературе.
Вторая история: несколько лет назад, когда я снимался в Питсбурге в фильме «Калейдоскоп ужасов», в местных школах началась паника: какой-то мальчик, собираясь написать реферат о металлургической промышленности, прочел книгу Стандса Теркела «Работа».
Метод работы самого Теркела довольно прост. Он идет в бар, где бывают рабочие, и ставит на стол магнитофон. Никаких вопросов он не задает. Разумеется, как и тот человек с молотком, рабочие избегают выражений типа «дурак!». Мужики используют словечки, очень похожие на те, что употребляют посетители парикмахерских в субботу утром, когда там нет леди почтенного возраста.
Мать школьника обнаружила книжку, прочла ее и была шокирована языком Теркела. Она потребовала, чтобы книгу изъяли из библиотек питсбургских школ, потому что она могла поколе*ать рассудок подростков. Прочти они такое, у них бы глаза выскочили из орбит, а может быть, они даже захотели убить, изнасиловать, совершить развратные действия с животными, точно сказать не могу.
Разумеется, все знают, сколь впечатлительны подростки. Им доверять нельзя, они недоумки, которые слушают только дружков-хулиганов. Дайте им настоящую литературу, и они превратятся в ответственных взрослых людей, способных противостоять реальности.
Скандал разгорелся, и, в конце концов, «Работа» на некоторое время исчезла с библиотечных полок.
История, замечательная тем, что, когда мальчик-рефератчик взял в библиотеке книжку, на карточке была только одна фамилия. Его. Три года книга пылилась на полках. Стоило ее запретить, и на библиотечной карточке оказалось 63 фамилии!
Мне довелось участвовать в референдуме против ненормативной лексики в моем родном Мэне. Вопрос был поставлен четко: «Нужно ли, да или нет, чтобы продажа и распространение неприличных произведений считались правонарушением?» Это почти как спросить: «Нужно ли посадить в тюрьму убийцу Деда Мороза?» Большинство, разумеется, отвечало, что да, нужно. Однако, когда дело дошло до голосования, у людей заработали мозги, и я с радостью могу сказать, что предложение было отвергнуто 70 процентами голосовавших. Вопрос в том, что считать «неприличным». Что есть зло? Что такое добро? Как определить, что морально, что не морально?
Мы живем при демократии, в стране, где предполагается, что право каждого человека уважают. Но демократия - обоюдоострое оружие. Каждый день вы слышите воинственных республиканцев, которые не желают ничего слышать про закон об огнестрельном оружии. Они спокойно слушают только панегирики на своей могиле.
О'кей. Но есть еще ненормальные, которые говорят: «Я не хочу нацеплять каску, когда еду на мотоцикле. Это мое, черт возьми, право гоняться на собственном мотоцикле, как я хочу, без этого горшка на голове».
Парень, я в восторге от того, что у нас в Мэне есть закон, который позволяет выбирать, в каске ли тебе ездить на мотоцикле или без. Если есть кретины, которые хотят рисковать жизнью, тем хуже для них. Когда они размажут себе мозги по километровым столбикам, на свете будет меньше глупости.
Демократия, стало быть, оружие обоюдоострое. Вы разрешаете покупать оружие всем, и какой-нибудь тип обязательно сделает у другого в голове дырку. Позволяете людям ездить без шлема, найдется один, чей череп не пройдет испытание на прочность. Но для великого множества экстремистов и консерваторов демократия превращается в их неприкасаемую частную собственность, едва только задеты их чувства.
Как правило, больше всех оскорбляют нравственность проповедники-фундаменталисты и неумные учителя. Люди типа Джимми Сваггарта или Пэта Робертсона. Они, если бы дорвались до машины времени, ворвались бы в Райский сад, чтобы дать Богу укорот. Они бы заставили его обнести колючей проволокой Древо познания. Но по своей воле Господь этого не сделал...
Не надо мне говорить, что я не могу иметь пистолет, если я нормальный и законопослушный гражданин, что я могу ездить на велосипеде только с какой-то насадкой на зубах, как это было еще недавно в Калифорнии. И не надо указывать, какие именно книги я должен ставить себе на полку.
Глупо скандалить из-за того, что где-то мои книги изъяли из школьных библиотек. Школьникам положено учиться, а это полезный урок: в книгах, которые прячут, наверняка есть что-то очень важное, мимо чего нельзя проходить. Их надо найти и прочитать. Потому что стоит только позволить кому-то хоть раз определить твой выбор, и получится страшное. Некоторые, самые известные лидеры нашего века, были мастерами в цензуре. Гитлер, Сталин, Иди Амин Дада...
Довольно о цензуре. Я готов ответить на ваши вопросы. (Стивен Кинг достает горсть записок из коробки.)
Голос из зала: «С днем рождения!»
- Спасибо. Со вчерашнего дня мне тридцать девять лет. Как сказал Джерри Льюис, «тридцать девять лет, и я цепляюсь за все, что больше этого». Нет, в самом деле, мне ни тепло, ни холодно от того, что исполнилось тридцать девять. Я хорошо об этом подумал.
«Вам удавалось испугать самого себя?»
Да. Трижды. Я считаю, что книга хорошая, если автор, жив он или уже умер, хватает вас за галстук и кричит: «Теперь ты мой! Ты принадлежишь мне. Я тебя не отпущу. Ты собирался садиться обедать? Извини. Ты хотел лечь спать? Не может быть и речи! Ты мой! Ты повинуешься мне!
Так должно быть. Нужно победить читателя. Не рассыпаться в извинениях. Навалиться и положить на обе лопатки.
Себя я одолел трижды. В «Mизери» я написал такое, что пришлось выкинуть в чистовом варианте. Когда я начинаю забавляться с топором и огнеметом, я знаю: пора тормозить.
То же случилось и с «Сияние». Там есть сцена, когда ребенок входит в комнату и видит мертвую женщину в ванной. Мальчик уговаривает себя, что это ему снится, а женщина все лежит. Мне было так страшно, что я до сих пор не отредактировал эту главу. Я вообще боюсь редактировать свои тексты, мне страшно перечитывать, что я написал.
В третий раз я испугался «Кристины». Я понял, что что-то ненормально, когда история, которую я начинал как очень простую - парень находит автомобиль, теряет его и снова находит - пошла своим ходом, начала развиваться вопреки моему желанию.
«Кое-кто из ваших читателей по-прежнему находит мораль в ваших историях. Так и было задумано? Вы хотели стать Матушкой Гусыней будущих поколений?»
Я стараюсь быть моральным, но не моралистом. В жанре фантастики граница между моральным и аморальным порой трудноразличима. Есть много дешевых приемов, как, например, в сериале про «Пятницу, 13». В такого рода фильмах вы никогда не надеетесь на то, что герои выберутся из передряг. Вы исходите из того, что они должны погибнуть. Вы платите за билет, чтобы увидеть, как они умрут. Тут-то вы и переступаете границу морального. Я всегда пишу так, чтобы мои герои выжили. Мне хочется, чтобы читатели полюбили моих героев и хотели бы, чтобы они остались в живых. Но для меня важно, когда я пишу, чтобы игра велась честно, даже если мой сюжет не имеет ничего общего с правдой; если вы создаете «настоящих» персонажей, то они и создают события. Я не думаю, что события диктуют свои законы персонажам.
«О символизме фильмов и романов ужасов».
Есть ирреальные символы и очень реальные страхи. Я не думаю, что романы ужасов могут воздействовать на читателя, если в них не звучат два голоса. Один, громкий, которым вы с жуткими завываниями рассказываете своему читателю о призраках, оборотнях и монстрах. Другой, тихий, которым вы шепчете о настоящих страхах. Тогда, в этом идеальном случае, возможно, сумеете добиться ощущения кошмара, которое в жизни испытывал каждый: ты знаешь, что это не правда, но значения это уже не имеет. Когда я добиваюсь такого эффекта, я знаю, что я привел читателя туда, куда нужно.
«С каким чувством вы продаете свои романы киностудиям?»
Когда писатели продают книги кинематографистам - а я обожаю кино, мне очень лестно, что кто-то хочет превратить мои книги в кинофильм - есть только два способа действия: быть вовлеченным в процесс создания фильма по полной программе (или почти по полной) и быть готовым выслушивать критику вместо кинематографистов или же раз и навсегда сказать себе: я продаю им фильм. За деньги. Джон Апдайк любит говорить, что это великое удовольствие, когда тебе платят астрономические деньги, а потом оказывается, что затраты не окупились. Когда вы не участвуете в работе над фильмом, вы уверены, что не проиграете, потому что, если фильм получится, вы всегда можете сказать: «Их вдохновил мой роман», а если фильм плохой, вы говорите: «С романом это не имеет ничего общего».
«Бывают ли у вас кризисы, когда вы ничего не можете написать?»
Да, были дважды. Закончив «Кэрри», я не мог ничего написать почти год. И когда я написал «Toмминокеры», у меня был чудовищный год, который я не хотел бы пережить еще раз: ничего не получалось, я писал, и все расползалось на куски, как мокрая бумага. Не знаю, как описать это состояние. Точнее всего сказать, что это ощущение чудовищного бессилия. Как будто вы играете в бейсбол под водой. Потом я написал повесть «Дождливый сезон», и вдруг все разом прошло. Так и идет.
«Правда ли, что для Стивена Кинга писать под псевдонимом Ричард Бахман - своеобразный отдых от его романов, поскольку у Бахмана другое понимание жути».
Все, что я могу сказать, это то, что я пишу романы ужасов, если вам угодно их так называть, и тут ничего не поделаешь. В Америке у всех должен быть ярлык. Ярлык телеведущего, писателя вестернов, актера, который играет отрицательных героев, есть ярлык и писателя страшных романов.
Я пишу просто романы, но получается, что они страшные. Я рассказывал, что несколько лет честно попытался написать вестерн, потому что я люблю этот жанр. Я написал 160 страниц, но единственная сцена, которая действительно получилась, единственная, которая удерживала внимание, была та, в которой совершенно пьяный старик ковбой падает в загон для свиней, и животные его съедают. Единственная сочная сцена. К этому стремилось мое сознание по причине, которую я не понимаю.
«Хотели бы вы получить Нобелевскую премию?»
Я хотел бы завоевать Национальную книжную премию, или Пулитцеровскую, или Нобелевскую. Хотел бы, чтобы какой-нибудь критик из «Нью-Йорк таймс» написал статью и сказал бы в ней: «Эй, минуточку, мы, ребята, ошиблись, этот парень один из величайших писателей ХХ века». Но этого никогда не будет. По двум причинам. Во-первых, я не великий писатель XX века. Во-вторых, когда вы продали определенное количество своих книг, люди, которые думают «литературно», перестают думать о вас и считают, что ваша популярность предполагает, что вам нечего сказать. Постулат - непроизносимый - что умных людей мало. Это отчетливо заметно по критике, я слышу его в голосе тех, кто участвует в создании литературных журналов. Они говорят: «Я не читаю Стивена Кинга». Но на самом деле они хотят сказать: «Я до такого не опускаюсь». Однако факты красноречивы: умных людей много. Образованных меньше. Так по крайней мере было всегда».

________________________________

взято здесь