Современная русская литература
#196
Отправлено: 27 Октябрь 2006 - 12:24:29
А теперь, как всегда Сорокин собственной персоной!!
Рев Годзиллы и крик Пикачу
© Владимир Сорокин
C высоты птичьего (вертолетного) полета Токио похож на Нью-Йорк после не очень успешной атомной бомбардировки: в гомогенной массе пеньков снесенных небоскребов торчат уцелевшие стоэтажные башни-одиночки. Они стоят неуверенными великанами. Бетонно требуют сочувствия.
Смотришь на них сквозь пятисантиметровое стекло ресторана токийской телебашни, и вспоминается угрюмый рев Годзиллы, уничтожающей Восточную Столицу в старом японском блокбастере. Рука тянется к стакану с коктейлем: «Личи» на 62 этаже пьется легко, но быстро. Глаза привыкают к этому марсианскому городу, он стремительно розовеет в лучах заходящего солнца, призрачно колышется, на миг зависает фата-морганой и — солнце исчезло.
А вместе с ним дневной Токио.
Загорается ночной. Совсем другой. Не менее невероятный. С другими запахами и красками. Яркий, шумный, комфортно-бурлящий. Он требует не созерцания, но присутствия.
Надо расплатиться и провалиться вниз, в Токио, на бесшумном лифте.
Просто брести. По Токио. Вечером. Куда глаза глядят. Занятие увлекательнейшее, но непростое. Приходится толкаться, обходить, перешагивать, притормаживать и ускоряться. Учитывая чужие тела. Толпа, толпа. И еще раз толпа. Цветным фаршем она валит из метро, втягивает тебя в стеклянные зевы громадных магазинов: Isetan, Seiyu, Mitsukoshi, Takashimaya, Marui. При этом токийская толпа патологически неагрессивна. У каждого европейца с ней свои отношения. Может, поэтому все европейцы (а иногда и индусы и темнокожие) с вами на улице здороваются, как-то застенчиво произнося: «Хэлло!» Сочувственно заглядывают в глаза. Мол, старик, ты не один здесь оказался. Подобная традиция жива почему-то только в Токио. Вид европейцев на токийских улицах вызывает жалость. Они здесь всегда некрасивые и устало-озабоченные. От их тусклых взглядов и серых лиц накатывает тоска и хочется есть. А еда в Токио — песня без слов.
Их тьмы и тьмы. Они поджидают на каждом шагу. И почти везде в них хорошо готовят. Во всяком случае — стараются. Проколы возможны? Только в ресторанах с неяпонской кухней. Ну так и зачем туда ходить? Есть лазанью или фуа гра в Токио — скуш-ш-ш-ш-шно, господа! Лучше спуститься в подвал, где едят, например, только гречневую лапшу: обжигающе горячую или со льдом, на деревянной решетке. Можно двинуть в ресторан, где вам предоставится возможность самим готовить себе еду в кипящем котле, бросая туда клешни крабов, ракушки, грибы, овощи, а потом и мясные тефтельки. Возможно, протолкнуться на свободное место в кайтен-суши, сесть между столетним дедом и кислотной красноволосой барышней и хватать с движущегося перед тобой конвейера секунду назад слепленные суши. А еще лучше — просто пойти в народное место, где расслабляются служащие. Там будет шумно и вкусно. Взять кувшинчик саке, сашими из тунца, онигири (рисовые снежки с начинкой из маринованных слив или рыбы), тацута агэ (рыбу, хрустящую, как печенье), тофу во льду, тушеную репу, жареную каракатицу, якитори — и праздник удался. Если, конечно, есть с кем разделить его...
В полночь пьяные японские чиновники с портфелями будут выползать из закусочной, теряя пиджаки и мобильники. Чтобы вернуться домой последним поездом и рухнуть на татами. Жены молча разденут их, накроют, поставят миллионы будильников на 6:30. Утром накормят японским завтраком (рис, суп мисо, рыба). И поедет какой-нибудь Накано-сан в битком набитой электричке из неблизкой Митаки в центровое Камиячо, где ждет его уже многие годы сверкающий офис фирмы по распространению кондиционеров. Войдет, поклонится. Займет рабочее место. И положит там свою жизнь за Прохладный Кондиционированный Воздух Родины.
Глазу очень есть на ком остановиться. Крайне разнообразная палитра: от сексапильных школьниц в синих униформах с приспущенными гетрами (в этом плане Япония — рай для Гумбертов Гумбертов), субтильных и не очень парубков в мундирчиках, невероятных уличных плейбоев (один, помню, стоял на людной Синдзюку-дори — беловолосый, в идеальном черном костюме с наброшенным поверх длиннейшим пальто из белого искусственного меха — и откровенно клеил красивых девушек), хладнокровных яппи, обыкновенных студентов-велосипедистов и сногсшибательных когяру. Они — самые заметные. «Ко» — молодая. «Гяру» — girl. По-русски говоря, старшеклассница. Днем сидит в униформе за партой и пишет не разгибаясь. Придя домой, переодевается в крикливо-яркое, красится, встает на чудовищные платформы и топает тусоваться. Стиль когяру в Японии называют tropical girl style. Хотя, на мой взгляд, это сплошная эклектика, гремучая смесь XXI века с 1970-ми: платформы, мини-юбки, нечерные волосы, прически а-ля-девочка-хиппи-68, веки с белыми тенями, огромные накладные ногти с картинками (луна + снежинки + рыбки + звездочки), яркие побрякушки и неизменный мобильник с крохотным покемоном. В общем — школьный постмодернизм. Главный слоган журнала когяру Egg, цветасто-крикливо рекламирующего аксессуары продвинутых старшеклассниц: «Get wild & be sexy!» Их кумир — насекомоподобная поп-звезда Хамасаки Аюми с глазами мотылька и голоском комарика. Место тусовки — супертехногенная станция Сибуя.
Во многом движение когяру — реакция на авторитарную школьную систему, ставящую во главу угла послушание, чинопочитание и «здоровый» коллективизм. В японской школе уживаются дедовщина и идзиме — травля белой вороны «здоровым» коллективом (родителям положено не вмешиваться). Случаи самоубийства школьников не редкость. Семья же готовит своего отпрыска к суровой жизни в обществе социалистического капитализма (корпоративная этика + самоотверженный труд + годовой отпуск 7 дней + бытовой аскетизм).
Глотнув непродолжительной свободы, когяру кончают школу, становясь просто гяру, перестают красить волосы и веки, одеваются как все, попадают в систему (учатся + работают), выходят замуж, чтобы по ночам раздевать любимого мужа, приползшего с корпоративной пьянки, и ставить ему будильник на 6:30. А утром готовить японский завтрак под пение Утады Хикару.
Метро — реально необъятное. Комфортное и удобное. Десятки линий сплетаются в безумную мандалу. Ежедневно на нее медитируют миллионы. Подземка Токио потрясает, как Левиафан. Но там всегда чисто и уютно, даже в час пик. Японцы любят спать стоя. Выспаться в метро на груди у европейца — тайная мечта многих японцев. Так на моей широкой русской груди однажды поутру выспалась скромно одетая девушка в очках (на кольцевой: от Икебукуро до Уэно). Спала, приоткрыв пухлый рот, сжимая в руках портфель и мобильник. Проснувшись — извинилась. За что?
Тем не менее. При всем внешнем комфорте. При всех бытовых и социальных удобствах. Город работает, как часы. Но проникнуть в его душу туристом, как в Париж или Нью-Йорк, невозможно: он ускользнет. Не верьте тем, кто судит о Восточной Столице после двухнедельного японского тура. Это всего лишь скольжение по поверхности великого айсберга: Токио не открылся им. В нем надо пожить. Тогда он впустит вас. И навсегда войдет в ваши сны. И засыпая зимой на Ленинском проспекте, вы вспомните, как душным июльским вечером выворачивали мокрый карман брюк (влажность 98%), чтобы достать ключ от своей маленькой квартирки в Мусасино: огромная зеленая луна в дождевой луже на асфальте, ожившие после дождя цикады в саду, электричка, богомол на решетке кондиционера, голоса велосипедистов, упаковка суши, кассета фильма «Слепой самурай», незаживающая ссадина на безымянном пальце...
А просыпаясь летом в Рузе, почувствуете привкус недолговечного токийского снега на губах.
#197
Отправлено: 27 Октябрь 2006 - 13:54:09
Лубок, конечно, но хозяин барин – решил опричнину сатирить – значит Так Тому И Быть Цель-то, кстати, достигнута, и "мораль" выражена ярче некуда. Уступаю Слово:
"В принципе, "ымперскость" (воинский дух, брутальность, патриархализм, иерархия) это форма гомосексуализма. Изначально, гомосексуальные воинские архетипы присущи одной только воинской касте – бандам молодых, брутальных молодчиков, живущих на периферии племени и занятых воинским делом и ритуальным гомосексуализмом. "Восстание кшатриев" (неизбежное, видимо, в любой развивающейся культуре) подчиняет общество ценностям гомосексуализма; результаты этого мы наблюдаем повсеместно - иерархия, патриотизм, вырождение, подчинение и упадок"
Вот такая Гойда!
Обязательно перечитаем-с.
#198
Отправлено: 27 Октябрь 2006 - 14:04:17
(придирчиво)
Ну, не патриархализм, а патриархальность, но смысл ясен. Откуда цитата? Чай, не от Пожарского?
inter urinas et faeces nascimur
#199
Отправлено: 27 Октябрь 2006 - 14:09:19
Цитата
#200
Отправлено: 27 Октябрь 2006 - 14:29:13
Цитата
Цитата
Пожалуй, заварю-ка еще
inter urinas et faeces nascimur
#201
Отправлено: 29 Октябрь 2006 - 21:54:39
Владимир Сорокин
Свободный урок
Черныш догнал хохочущего Геру у раздевалки, схватил за ворот и поволок назад:
— Пошли... пошли... не рыпайся... ща все ребятам расскажу...
Гера, не переставая смеяться, вцепился в деревянный барьерчик:
— Караул! Грааабят!
Его пронзительный голос разнесся по пустому школьному коридору.
— Пошли... — шипел Черныш, срывая с барьера испачканные в чернилах руки Геры. — Ща Сашку позову... стырил и рад...
— Ка-ра-ул!
Гера запрокинулся, тюкнул затылком Черныша по подбородку и захохотал.
— Во, гад... — Черныш оторвал его от раздевалки и поволок.
Темно-синий форменный пиджак полез Гере на голову, ботинки заскребли по кафелю:
— Ладно, хватит, Черный... хорош... слышишь...
— Не рыпайся...
Сзади послышались звонкие шаги.
— Чернышев! — раздалось по коридору.
Черныш остановился.
— Что это такое? — Зинаида Михайловна быстро подошла, оттянула его за плечо от Геры. — Что это?! Я тебя спрашиваю!
Отпущенный Гера поднялся, одернул пиджак.
Чернышев шмыгнул носом, посмотрел в стену.
Гера тоже посмотрел туда.
— Почему вы не на занятиях? — Зинаида Михайловна сцепила руки на животе.
— А у нас это... Зинаид Михална... ну, отпустили... свободный урок...
— У кого это? У пятого «Б»?
— Да.
— А что такое? Почему свободный урок?
— Светлана Николаевна заболела.
— Ааа... да. Ну и что? Можно теперь на головах ходить? Герасименко! Что это такое? Почему вы орете на всю школу?
Гера смотрел в стену.
— Нам Татьяна Борисовна задачи задала и ушла.
— Ну и что? Почему же вы носитесь по школе? А?
— А мы решили, Зинаид Михална...
— А домашние уроки? У вас нет их? Нет? Где вы находитесь?
Ребята молчали.
Зинаида Михайловна вздохнула, взяла Чернышева за плечо:
— Герасименко, иди в класс. Чернышев, пошли со мной...
— Ну, Зинаид Михална...
— Пошли, пошли! Герасименко, скажи, чтоб не шумели. Я скоро зайду к вам.
Гера побежал прочь.
Завуч с Чернышевым пошли в противоположную сторону.
— Идем, Чернышев. Ты, я вижу, совсем обнаглел. Вчера с Большовой, сегодня Герасименко по полу возит...
— Зинаид Михална, ну я не буду больше...
— Иди, иди. Не упирайся. Вчера Большова плакала в учительской! А, кстати, почему ты не зашел ко мне вчера после уроков? А? Я же просила тебя?
— Ну, я зашел, Зинаид Михална, а вас не было.
— Не было? Ты и врешь еще нагло. Молодец.
Зинаида Михайловна подошла к своему кабинету, распахнула дверь:
— Заходи.
Чернышев медленно вошел.
Зинаида Михайловна вошла следом, прикрыла дверь:
— Вот. Даже здесь я слышала, как вы кричали. По всей школе крик стоял.
Она бросила ключи на стол, села, кивнула Чернышеву:
— Иди сюда.
Он медленно побрел к столу и стал напротив.
Зинаида Михайловна сняла очки, потерла переносицу и устало посмотрела на него:
— Что мне с тобой делать, Чернышев?
Чернышев молчал, опустив голову. Мятый пионерский галстук съехал ему на плечо.
— Тебя как зовут?
— Сережа.
— Сережа. Ты в пятом сейчас. Через каких-то два года — восьмой... А там куда? С таким поведением, ты думаешь, мы тебя в девятый переведем? У тебя что по поведению?
— Тройка...
— А по алгебре?
— Четыре.
— Слава богу... а по литературе?
— Тройка.
— А по русскому?
— Три...
— Ну вот. Ты в ПТУ нацелился, что ли? Чего молчишь?
Чернышев шмыгнул носом:
— Нет. Я учиться дальше хочу.
— Не видно по тебе. Да и мы тебя с такими оценками не допустим. С поведением таким.
— Зинаид Михална, но у меня по геометрии пять и по рисованию...
Зинаида Михайловна уложила очки в футляр:
— Поправь галстук.
Чернышев нащупал узел, сдвинул его на место.
— Кто у тебя родители?
— Папа инженер. А мама продавец. В универмаге «Москва»...
— Ну? Так в чем же дело? Ты что, решил с Куликова пример брать? Но он-то в детдоме воспитывался, а у тебя и папа и мама. Ему подсказать некому, а тебе-то? Неужели родителям все равно, как ты учишься?
— Нет, не все равно...
— Отец дневник твой смотрит?
— Смотрит.
— Ну и что?
— Ругает...
— А ты?
— Ну... я не буду больше так себя вести, Зинаид Михална...
— Ну что ты заладил, как попугай! Ты же пионер, взрослый человек! Дело не в том, будешь ты или не будешь, а в том, что из тебя получится! Понимаешь?
— Понимаю... я исправлюсь...
Зинаида Михайловна вздохнула:
— Не верю я тебе, Чернышев.
— Честное слово...
— Да, эти честные слова твои... — Усмехнувшись, она встала, подошла к окну, зябко повела полными плечами. — Что у тебя вчера с Большовой вышло?
Чернышев замялся:
— Ну... я просто...
— Что просто? Просто обидел девочку? Так просто — взял и обидел!
— Да я не хотел... просто мы догоняли друг друга... — играли...
— Игра, Чернышев, слезами не кончается...
— Но я не хотел, чтоб она плакала.
— Поэтому ты ей юбку задирал?
— Да я не задирал... просто...
Зинаида Михайловна подошла к нему:
— Ну, зачем ты это сделал?
— Ну она щипала меня, Зинаид Михална, по спине била...
— А ты юбку задрал? Ты, пионер, задрал юбку?! Чернышев? Если бы уличный хулиган вроде Куликова задрал бы, я б не удивилась. Но — ты?! Ты же в прошлом году на городскую олимпиаду по геометрии ездил! И ты — юбку задирал?
— Но я один раз...
— Но зачем? Зачем?
— Не знаю...
— Но цель-то, цель-то какова? Ты что, хотел посмотреть, что под ней?
— Да нет...
— Ну а зачем тогда задирал?
— Не знаю...
— Сказка про белого бычка! Зачем же задирал? Что, нет смелости сознаться? Будущий комсомолец!
— Но я просто...
— Просто хотел посмотреть, что под юбкой? Ну-ка по-честному! А?!
— Да...
Зинаида Михайловна засмеялась:
— Какой ты глупый... Что у тебя под штанами?
— Ну, трусы...
— У девочек — тоже трусы. А ты что думал — свитер? Ты разве не знаешь, что девочки тоже носят трусы?
— Знаю... знал...
— А если знал, зачем же задирал?
— Ну, она ущипнула меня...
— Но ты же только что говорил мне, что хотел посмотреть, что под юбкой!
Чернышев молчал.
Зинаида Михайловна покачала головой:
— Чернышев, Чернышев... Зачем же ты врешь мне. Не стыдно?
— Я не вру, Зинаид Михална.
— Врешь! Врешь! — Она наклонилась к нему. — Неужели правду так тяжело сказать? Врешь! Тебя не трусы интересовали и не юбка! А то, что под трусами!
Чернышев еще ниже опустил голову.
Зинаида Михайловна слегка тряхнула его за плечи:
— Вот, вот, что тебя интересовало!
— Нет... нет... — бормотал Чернышев.
— И стыдно не это, не это. Это как раз естественно... Стыдно, что ты не можешь сказать мне правду! Вот что стыдно!
— Да я могу... могу...
— Нет, не можешь!
— Могу...
— Тогда скажи сам.
Зинаида Михайловна села за стол, подперла подбородок рукой.
Чернышев шмыгнул носом, поскреб щеку:
— Ну я...
— Без ну!
— Ну... меня интересовало... просто так интересовало...
Зинаида Михайловна понимающе покачала головой:
— Сколько тебе лет, Чернышев?
— Двенадцать.
— Двенадцать... Взрослый человек. У тебя сестра есть?
— Нет.
Зинаида Михайловна повертела в руках карандаш:
— Нет... Слушай! А на прошлой неделе ты дрался с Ниной Зацепиной! Ты тоже хотел посмотреть, что у нее под трусами?!
— Да нет, нет... это я... там совсем другое было...
— Ну-ка, посмотри мне в глаза. Сейчас хоть не ври.
Чернышев опустил голову.
— Ведь тоже хотел посмотреть. Правда? А?
Он кивнул.
Зинаида Михайловна улыбнулась:
— Чернышев, ты только не думай, что я над тобой смеюсь или собираюсь наказывать за это. Это совсем другое дело. Тебе двенадцать лет. Самый любопытный возраст. Все хочется узнать, все увидеть. Я же помню, я тоже была когда-то двенадцатилетней. Или ты думаешь, завуч так и родился завучем? Была, была девчонкой. Но у меня был брат Володя. Старший брат. И когда пришла пора, он мне все показал. Чем мальчик отличается от девочки. И я ему показала. Вот. Так просто. И никому не потребовалось юбки задирать. А выросли нормальными людьми. Он летчик гражданской авиации, я завуч школы. Вот.
Чернышев исподлобья посмотрел на нее.
Зинаида Михайловна продолжала улыбаться:
— Как видишь, все очень просто. Правда, просто?
— Ага...
— Ну, у тебя есть какая-нибудь родственница твоего возраста?
— Нет. У меня брат двоюродный есть... а сестер нет...
— Ну, а подруга, настоящая подруга есть у тебя? Подруга в лучшем смысле, друг настоящий? Которой можно доверить все?
— Нет. Нет...
Зинаида Михайловна отложила карандаш в сторону, почесала висок:
— Жалкое вы поколение. Ни сестер, ни подруг... В восемнадцать опомнятся, наделают глупостей...
С минуту помолчав, она встала, подошла к двери, заперла ее двумя поворотами ключа. Потом, быстро пройдя мимо Чернышева, задернула шторы на окне:
— Запомни, Чернышев, заруби себе на носу: никогда не старайся узнать что-то нечестным путем. Это знание тебя только испортит. Иди сюда.
Чернышев повернулся к ней.
Она отошла от окна, подняла свою коричневую юбку и, придерживая ее подбородком, стала спускать колготки, сквозь которые просвечивали голубые трусики.
Чернышев вобрал голову в плечи и попятился.
Зинаида Михайловна стянула колготки, сунула обе ладони в трусы и, помогая задом, спустила их до колен.
Чернышев отвернулся.
— Стой! Стой же, дурак! — Придерживая юбку, она схватила его за руку, повернула к себе. — Не смей отворачиваться! Для тебя же стараюсь, балбес! Смотри!
Она развела полные колени, потянула за руку Чернышева:
— Смотри! Кому говорю! Чернышев!
Чернышев посмотрел и снова отвернулся.
— Смотри! Смотри! Смотри!
Она надвигалась на него, растопырив ноги.
Губы Чернышева искривились, он захныкал.
— Смотри! Ты же хотел посмотреть! Вот... вот...
Она выше подняла юбку.
Чернышев плакал, уткнув лицо в рукав.
— Ну, что ты ревешь, Чернышев. Прекрати! Замолчи сейчас же. Ну, что ты испугался? Замолчи... да замолчи ты...
Она потянула его к стоящим вдоль стены стульям:
— Садись. Садись и успокойся.
Чернышев опустился на стул и зарыдал, зажав лицо руками.
Зинаида Михайловна быстро опустила юбку и села рядом:
— Ну, что с тобой, Чернышев? Что с тобой? Сережа?
Она обняла его за плечи.
— Хватит. Слышишь? Ну, что ты — девочка? Первоклашка?
Чернышев продолжал плакать.
— Как не стыдно! Ну, хватит, наконец. Ты же сам хотел этого. А ну-ка, замолчи! Так распускаться! Замолчи!
Она тряхнула его.
Чернышев всхлипнул и смолк, съежившись.
— Ну вот... вытри слезы... разве можно реветь так... эх ты...
Всхлипывая, Чернышев потер кулаком глаза.
Зинаида Михайловна погладила его по голове, зашептала:
— Ну, что ты? Чего ты испугался? А? Ответь. Ну-ка ответь! А? Ответь.
— Не знаю...
— Ты что, думаешь, я расскажу всем? Глупый. Я же специально окно зашторила. Обещаю тебе, честное слово. Я никому не расскажу. Понимаешь? Никому. Ты веришь мне? Веришь?
— Верю...
— Чего ж испугался?
— Не знаю...
— И сейчас боишься? Неужели боишься?
— Не боюсь... — всхлипнул Чернышев.
Зинаида Михайловна зашептала ему на ухо:
— Ну, честное партийное, никому не скажу! Честное партийное! Ты знаешь, что это такое — честное партийное!
— Ну... знаю...
— Ты мне веришь? А? Говори. Веришь? Я же для тебя стараюсь, глупый. Потом спасибо скажешь. Веришь, говори?
— Ну... верю...
— Не — ну, верю! А — верю, Зинаида Михайловна.
— Верю, Зинаида Михайловна.
— Не будешь реветь больше?
— Не буду.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Дай честное пионерское, что не будешь реветь и никому не скажешь!
— Честное пионерское.
— Что, честное пионерское?
— Не буду реветь и никому не скажу...
— Ну вот. Ты, наверное, думал, что я смеюсь над тобой... думал, говори? Думал? Ведь думал, оболтус, а? — тихо засмеялась она, качнув его за плечи.
— Немного... — пробормотал Чернышев и улыбнулся.
— Глупый ты, Чернышев. Тебе что, действительно ни одна девочка это место не показывала?
— Неа... ни одна...
— И ты не попросил ни разу по-хорошему? Посмотреть?
— Неа...
— А хотел бы посмотреть? Честно скажи — хотел бы?
Чернышев пожал плечами:
— Не знаю...
— Не ври! Мы же начистоту говорим! Хотел бы? По-пионерски! Честно! Хотел бы?!
— Ну... хотел...
Она медленно приподняла юбку, развела пухлые ноги:
— Тогда смотри... смотри, не отворачивайся...
Чернышев посмотрел исподлобья.
Она поправила сползшие на сапоги колготки и трусы, шире развела колени:
— Смотри. Наклонись поближе и смотри...
Шмыгнув носом, Чернышев наклонился.
— Ну, видишь?
— Вижу...
— А что же сначала испугался? А?
— Не знаю... Зинаид Михална... может, не надо...
— Как тебе не стыдно! О чем ты только что говорил? Смотри лучше!
Чернышев молча смотрел.
— Тебе видно хорошо? — наклонилась она к нему. — А то я встану вот так...
Она встала перед ним.
Чернышев смотрел в ее густо поросший черными волосами пах. Над ним нависал гладкий живот с большим пупком посередине. На животе ясно проступал след от резинки.
— Если хочешь, можешь потрогать... потрогай, если хочешь... не бойся...
Зинаида Михайловна взяла его еще влажную от слез руку, положила на лобок:
— Потрогай сам... ну... потрогай...
Чернышев потрогал мохнатый холмик.
— Ведь нет же ничего странного, правда? — улыбнулась покрасневшая Зинаида Михайловна. — Нет? А? Нет, я тебя спрашиваю?
Голова ее покачивалась, накрашенные губы нервно подрагивали.
— Нет.
— Тогда потрогай еще.
Чернышев поднял руку и снова потрогал.
— Ну, потрогай еще. Вниз. Вниз потрогай. Не бойся...
Она шире развела дрожащие ноги.
Чернышев потрогал ее набухшие половые губы.
— Потрогай еще... еще... что ты боишься... ты же не девочка... пионер все-таки...
Чернышев водил ладонью по ее гениталиям.
— Можно сзади потрогать... там ближе даже... смотри...
Она повернулась к нему задом, выше подняла юбку.
— Потрогай сзади... ну, потрогай...
Чернышев просунул руку между нависающими ягодицами и снова наткнулся на влажные гениталии.
— Ну вот... потрогай... потрогай побольше... теперь снова спереди потрогай...
Чернышев потрогал спереди.
— Теперь снова сзади... вот так... потрогай посильнее... смелее, что ты боишься... там есть дырочка... найди ее пальцем... нет, ниже... вот. Просунь туда... вот...
Чернышев просунул палец во влагалище.
— Вот. Нашел... видишь... дырочка... — шептала Зинаида Михайловна, сильнее оттопыривая зад и глядя в потолок. — Нет... побудь еще там... вот... встань... что ты сидя.
Чернышев встал.
— Одной рукой сзади пощупай, а другой спереди... вот так...
Он стал трогать обеими руками.
— Вот так. А хочешь, и я у тебя потрогаю? Хочешь?
— Не знаю... может, не надо...
— А я знаю, что хочешь... я потрогаю только... ты же у меня трогаешь... мне тоже интересно...
Она нащупала его ширинку, расстегнула и пошарила рукой:
— Вот... вот... видишь... у тебя маленький такой... и когда ты подрастешь... то есть когда он вырастет... вот... то ты уже... потрогай еще, не бойся... вот... и ты можешь в дырочку войти... вот... а сейчас еще рано... зачем ты руку убрал... еще потрогай...
Зазвенел звонок.
— Ну хватит... — Она выпрямилась, быстро подтянула трусы с колготками, поправила юбку. — Хватит... ну, ты никому не скажешь? Точно?
— Нет, не скажу...
— Честное пионерское?
— Честное пионерское.
— Ведь это наша тайна, правда?
— Ага.
— И ребятам не скажешь?
— Не скажу.
— И маме?
— И маме.
— Поклянись. Подними руку и скажи — честное пионерское.
Чернышев поднял надо лбом липкую ладонь:
— Честное пионерское.
Зинаида Михайловна повернулась к висящему над столом портрету Ленина:
— Честное партийное...
Звонок снова зазвенел.
— Это что, на перемену или на урок? — пробормотала завуч, трогая ладонью свою пылающую щеку.
— На перемену... — подсказал Чернышев.
Зинаида Михайловна подошла к окну, отдернула шторы, потом повернулась к Чернышеву:
— Я не очень красная?
— Да нет...
— Нет? Ну, беги тогда. И постарайся больше не хулиганить...
Она стала отпирать дверь:
— Беги... постой! Ширинку застегни.
Отвернувшись, он застегнул ширинку.
— У вас что щас?
— Природоведение...
— В восемнадцатой?
— Да, наверху там...
— Ну иди.
Она распахнула дверь.
Чернышев шагнул за порог и побежал прочь.
#202
Отправлено: 12 Ноябрь 2006 - 08:32:26
Действие «Дня опричника» происходит в 2027 году. Россия отгорожена от мира Стеной и процветает под сенью самодержавия, православия, народности. Опричники на красных «мерседесах» с метлами и собачьими головами выжигают заразу боярскую и прочую крамолу.
Новый роман выдающегося русского писателя замечателен не только языковой и художественной ценностью. Это роман идеологический. Причем не в том сатирическом смысле, на который только и отреагировали критики: антиутопия, дескать, сатира, памфлет, доведение до логического конца идей квасного патриотизма. Он идеологический и актуальный в другом, и позже я объясню, в чем. Сначала — о реакции критиков.
Реакция была радостной — книжка смешная, книжка колоритная! Еще бы. Во-первых, язык. Чем еще порадовать критика, как не языком? — от Сорокина он только того и ждет. Персонажи объясняются речью, стилизованной под старину сказовым построением фраз и переиначенными на русский лад иноязычными словечками: мобило, кокоша, мерин. Не сказать, что язык архаичен — это старомодная культурная речь, в которой даже телевизор брезгливо именуется «пузырем». Сленг бытует, конечно, в сильно специфических противозаконных делах, но и тут никакой заимствованной из идиша фени. Чистая лексика русских понятий. «Язык здесь мутировал не сам по себе, а по указке сверху. Государственное регулирование речевой деятельности — вот, собственно, главное фантастическое допущение «Опричника» и одновременно первейший источник комического в романе», — говорит Лев Данилкин. Ну да, забавно, тем более что автор показывает самые разные уровни языковой жизни, тут тебе и разговорная, и официоз, и диссиденты по радио матерно переиначенного Достоевского из-за Стены транслируют.
Во-вторых, реалии. Вот встает герой утром, в понедельник, с похмелья. «Моё мобило будит меня... Кладу мобило на тумбу». Выпивает капустного рассола, рюмку водки, стакан белого квасу. Читает молитвы утренние, кладет поклоны. Умывается колодезной водою с плавающими льдинками. Забирается в джакузи...
Несмотря на любовно выписанную сцену опричного погрома, с повешенным на воротах опальным хозяином, с ритуально насилуемой боярыней, с красным петухом, тоталитарные реалии здесь отнюдь не средневековые. Скорее, это большой стиль сталинских 30-х. На праздничном концерте в Кремлевском зале разыгрывается сцена из «годов Белой Смуты Проклятой». Трое беспризорников на площади трех вокзалов поют «Слышу голос из прекрасного далёка». У присутствующих наворачиваются слезы. Пляшут молодцы-пограничники у декоративной перекрытой Трубы, молодецки грозят обнаглевшим киберпанкам дармоеда-Европы.
«Стандартный набор продуктового ларька: сигареты «Родина» и папиросы «Россия», водка «Ржаная» и «Пшеничная», хлеб черный и белый, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на Севере»... Хороша была идея отца Государева, упокойного Николая Платоновича, по ликвидации всех иноземных супермаркетов и замены их на русские ларьки. И чтобы в каждом ларьке — по две вещи для выбора народного. Мудро это и глубоко. Ибо народ наш, богоносец, выбирать из двух должен, а не из трех и не из тридцати трех. Выбирая из двух, народ покой душевный обретает...».
В-третьих, литературный фельетон. Критики питаются культурною средою, и не могли их не потешить насмешки Сорокина. Писательской палатой у него заведует скорбно-страдальческий Павел Олегов с двумя подручными — Ананием Мемзером и Павло Басинем. Писателей в стране аж 128 лиц (газет-то всего четыре), среди них Исаак Эпштейн («Покорение тундры»), Оксана Подробская («Нравы детей новых китайцев»), Михаил Швеллер («Учебник по столярному воспитанию для церковно-приходских школ»). Есть поэты: Салман Басаев («Песня чеченских гор») и Владислав Сырков («Детство Государя»). Великий режиссер один — Федор Лысый по прозвищу Федя-Съел-Медведя, автор эпопеи «Великая Русская Стена». Престарелый актер Хапенский, фаворит Государыни, уж двенадцать лет играет юного Пушкина. Подъячего Данилкова из Словесной палаты сечет Шка Иванов — известный палач московской интеллигенции. Как тут не порадоваться?
Но, помимо радости, получаемой критиками от фейерверка подобных приколов, явно заметно и злорадное удовлетворение. «Действительность не многим отстает от сорокинского романа». «Сорокин не только остроумно и хлестко пишет “ментальный пейзаж” той России, к которой, кажется, движется наше нынешнее государство. Он и признается в жуткой иррациональной притягательности запредельной и фантастической державы». «Те представления о социальных процессах, которые Сорокин проецирует в будущее, не назовешь пессимистическими». Лицемерно оговариваясь для виду: «антиутопия», «не дай бог» — критики чуть не единогласно признаются в своей готовности к такому будущему. И это кое о чем говорит.
Моя версия состоит в том, что В.Г.Сорокин первым и единственным показал нам реальный образ «русского фашизма». Не ярлык, выдуманный в 90-х либеральными истериками, не пугало, конструируемое нынче спецслужбами, а идеологию и политическую практику, впервые изобретенную в начале XX века итальянским диктатором Муссолини. Фашизм не сводится к «ксенофобии» (кто бы объяснил, что это такое!) или «расизму». В утопии Сорокина каждой нации находится место. И татарам, и кавказцам, и государыня там, между прочим, — еврейка. Фашизму не обязательно присущи массовые репрессии (опричники у Сорокина изничтожают заразу среди зарвавшейся элиты, а простых вольнодумцев секут по-домашнему, как при дуче поили коммунистов касторкой). Истинная суть фашизма в нивелировке культуры. Это ведь очень долго было главной темой советского диссиденства и наиболее внятно сказано Стругацкими в «Трудно быть богом». Фашио — связка, собирание народа в единый пучок, ничего больше. Но культурным стержнем этого пучка всегда делается самый приспособляемый и самый малокультурный обывательский слой, серое мещанское быдло. И как ни пытайся потом создать элитарный орден, получатся не рыцари с холодной головой и чистыми руками, а те же штурмовики-опричники, с общаком из черных, кровавых денег, запрещенными дорогими наркотиками и свальным содомским грехом.
Сам Владимир Георгиевич жаловался в интервью, что критики попросту не хотят анализировать его книгу из соображений самоцензуры. Надо сказать, что не все. «Толстая (в «Кыси» — В.И.) писала о сохранении интеллигенции после Катастрофы, а Сорокин — о ее окончательном разрушении после великодержавного Возрождения. На вопрос, каким образом будет происходить это “возрождение”, автор отвечает безо всяких экивоков. Достаточно вспомнить, кого из современных сановников зовут Николаем Платоновичем», — пишет в «Time out» Михаил Визель. Редкая смелость.
Валерий Иванченко
"Книжная витрина"
#203
Отправлено: 22 Ноябрь 2006 - 17:24:06
#204
Отправлено: 30 Ноябрь 2006 - 19:27:03
#205
Отправлено: 11 Декабрь 2006 - 18:18:07
Виктор Пелевин "Шлем Ужаса"
Викто Пелевин "RELICS. Раннее и неизданное"
Виктор Пелевин "Священная книга оборотня"
и самое главное....
Павел Пепперштейн "Свастика и Пентагон"
Ох, ближайшие деньки выйдут сугубо читабельными, несмотря на то, что на улице нет снега. Причёмя я ещё получил Лавкрафта и Кастанеду, т.е. полное погружение из Ниоткуда в Никуда мне обеспечено...
#206
Отправлено: 12 Декабрь 2006 - 00:20:50
Raul_Duke (Dec 11 2006, 07:18 PM) писал:
В конечном итоге в голове будет полная каша, но зато как концептуально
inter urinas et faeces nascimur
#207
Отправлено: 12 Декабрь 2006 - 00:24:02
Цитата
#208
Отправлено: 13 Декабрь 2006 - 16:29:02
Русского ничего не знаю... Кроме "Восьми друзей", "Силы 13-ти" (два тому) и некоторых рассказов. Если так, то клево в России пишут
#209
Отправлено: 26 Декабрь 2006 - 15:00:34
Особый цинизм
#210
Отправлено: 05 Январь 2007 - 01:46:06
Решил поднять такой вопрос о современной русской литературе, в общей картине русской литературы. Я для себя всегда делии русскую литру на "классику" и "современку". Я незнаю периода между этими двумя, и надеюсь, что и вы не знаете. В последнее время я начал увлекаться именно "Современкой", и вот какой у меня родился вопрос: а лучше ли "современка" "классики"? Или наоборот? А можно ли вообще говорить о том, что лучше, а что хуже? И ещё, самый важный вопрос (попробую понятно сформулировать). Достойна ли наша современная литература классической? Насколько она удалась, как продукт "Великой Русской Литературы"? Хотелось бы услышать ваше мнение...
Отредактировано: Raul_Duke, 05 Январь 2007 - 01:46:24