Цитаты...
Kak_Trotsky
26 янв 2009
На тротуаре рядом с его машиной что то пошевелилось. Пошевелилось и неуверенно, боязливо попятилось. Животное, покрупнее кошки. Но вроде бы не собака.
Херб Ашер остановился и протянул руку. Животное начало боязливо приближаться, и в тот же момент он услышал его мысли. Телепатия. Я с планеты звёздной системы CY30 CY30B, думало ему животное. Я один из автохтонных козлов, которых в прошлые времена приносили в жертву Яху.
– Что ты здесь делаешь? – спросил потрясённый Ашер. Это не вязалось со здравым смыслом, это было попросту невозможно.
Помоги мне, думало козломорфное существо. Я следовал за тобой, я прилетел следом за тобою на Землю.
– Ты лжёшь, – сказал Херб Ашер, а затем открыл машину, достал электрический фонарик и посветил на животное.
Это действительно был козёл, не очень крупный и не совсем такой, как обычные земные козлы.
Пожалуйста, возьми меня с собой, позаботься обо мне, думал ему козломорф. Я заблудился, я потерял свою маму.
– Ну конечно, – согласился Херб Ашер.
Он снова протянул руку, и козёл боязливо подошёл. Какая странная морщинистая мордочка, думал он, и какие острые копытца. Совсем ещё малыш, вон как дрожит. Изголодался, наверное. Оставить его здесь – наверняка попадёт под колёса.
Спасибо тебе, думал ему козломорф.
– Я о тебе позабочусь, – сказал Херб Ашер. Я боюсь Яха, думал козломорф, Ях ужасен во гневе.
Мысли об огне, о крови, струящейся из перерезанного козлиного горла. Херб Ашер поёжился. Первобытное жертвоприношение, убийство ни чём не повинного животного. Чтобы умилостивить разгневанное божество.
– Со мной ты в безопасности, – сказал он и подхватил козломорфа на руки.
И тут же, ошеломлённый, он увидел Яха его глазами – как нечто ужасное, как гигантского, яростного бога горы, требующего себе в жертву бессчетное множество крошечных жизней.
– Ты спасёшь меня от Яха? – спросил козломорф. Его мысли вибрировали страхом и тревогой.
– Конечно спасу, – успокоил козла Херб Ашер и осторожно пристроил его на заднее сиденье машины.
Ты не выдашь меня Яху, правда ведь, молил козломорф.
– Честное слово, – поклялся Херб Ашер. Спасибо, подумал козломорф, и Херб Ашер ощутил его радость. Радость и торжество.
Он думал об этом, садясь за руль и запуская двигатель. Он что, думал Ашер, воспринимает моё согласие как нечто вроде своей победы?
Я просто рад, что оказался в безопасности, объяснил козломорф. И что нашёл себе защитника. Здесь, на этой планете, слишком уж много смерти.
Смерть, подумал Херб Ашер. Он боится смерти точно так же, как боюсь её я. Он – живое существо, подобное мне. Хоть и отличен от меня во многом.
Меня мучили дети, думал ему козломорф. Двое детей, мальчик и девочка.
В мозгу Херба Ашера возникла картина: жестокие дети со свирепыми, перекошенными лицами, с безжалостным блеском в глазах. Мальчишка и девчонка мучили козломорфа, и он панически боялся снова попасть им в руки.
– Такого не случится, – заверил его Херб Ашер. – Я тебе обещаю. Дети бывают кошмарно жестокими.
Козломорф мысленно рассмеялся, Херб Ашер ощутил его ликование. Полный недоумения, он повернул голову, но сзади всё терялось в темноте; он ощущал присутствие козломорфа, но не мог разобрать его очертаний.
– Я ещё даже не решил, куда мне лететь, – сказал он, берясь за руль.
Туда, куда ты и собирался, подумал козломорф. В Калифорнию, к Линде.
– О'кей, – согласился Ainep, – только я не… На этот раз полиция тебя не остановит, подумал ему козломорф. Я об этом позабочусь.
– Но ведь ты всего лишь маленькая зверюшка, – возразил Херб Ашер.
Козломорф рассмеялся. Ты можешь подарить меня Линде, подумал он.
Неохотно, с нелёгким сердцем, Ашер поднял машину в воздух и взял курс на Калифорнию.
Теперь эти дети здесь, в Вашингтоне, думал ему козломорф. Раньше они были в Канаде, в Британской Колумбии, а потом перебрались сюда. Я хочу быть от них как можно дальше.
– Тебя нетрудно понять, – сказал Херб Ашер. Он всё яснее ощущал в машине запах, запах козла. Козёл вонял так отвратительно, что Ашеру стало не по себе. Ну и вонища, думал он, а ведь такой вроде маленький. Впрочем, козлы славятся своей вонью. И всё равно… Невыносимый запах вызывал у него тошноту. Ну неужели я подарю эту вонючую тварь Линде Фокс? – спросил он себя.
Ну конечно подаришь, подумал ему козломорф. Она будет очень довольна.
И тут Херб Ашер уловил в мыслях козломорфа оттенок настолько кошмарный, что даже потерял на секунду управление машиной. Сексуальную похоть этой твари к Линде Фокс.
Ерунда какая то, просто почудилось, подумал Ашер.
Я хочу её, думал козломорф. Он рисовал её груди и лоно, всё её тело, обнажённое и доступное. Господи, думал Херб Ашер, это ужасно. Во что же такое я вляпался? Он начал разворачивать машину назад.
И тут же обнаружил, что не может повернуть баранку. Козломорф лишил его такой возможности, он проник в его мозг и управлял всеми его движениями.
Она будет любить меня, а я буду любить её, думал он, а затем его мысли вышли за пределы понимания. Там было что то насчёт превратить Линду Фокс в существо, подобное ему, козломорфу, утащить её в свои владения. Она будет жертвой вместо меня, думал козломорф. Её горло – я вижу его перерезанным, как то было с моим.
– Нет, – сказал Херб Ашер.
Да, подумал козёл.
Он принуждал его вести машину, лететь в Калифорнию, к Линде Фокс. Принуждая его и управляя каждым его движением, он ликовал, упивался своим всесилием. В темноте заднего сиденья он отплясывал победный танец, дробным перестуком копыт выражал своё торжество. И предвкушение. И пьянящую, ликующую радость.
Он думал о смерти, и мысли о смерти вызывали у него ликование, звучали в его мозгу кошмарной песней.
Херб Ашер вёл машину, пренебрегая всеми правилами движения, в отчаянной надежде, что какая нибудь патрульная машина его перехватит. Однако этого не произошло – как и обещал козломорф.
А в мозгу Херба Ашера образ Линды претерпевал гнетущие изменения; он видел её как вульгарную бабу с угреватым лицом и дряблым, жирным телом, которая слишком много ест и ничего толком не умеет, а потом он понял, что смотрит на неё с позиции обвинителя, что козломорф – обвинитель Линды, выставляющий её – выставляющий всё мироздание – в худшем возможном свете, как сплошное уродство и убожество. Это всё эта тварь с заднего сиденья, сказал он себе. Вот так она видит сотворенное Богом, мир, представившийся Богу хорошим. Это пессимизм зла. В природе зла видеть всё подобным образом, всё отрицать, всему выносить обвинительный приговор. Таким образом зло губит всё сущее, уничтожает то, что сотворил Творец. И это одна из форм ирреальности. Этот приговор, этот кошмарный угол зрения. Мироздание не такое, и Линда Фокс тоже не такая.
Но я же всего лишь показываю тебе правду, подумал ему козломорф. Про твою официантку из пиццерии.
– Ты вырвался из клетки, куда посадила тебя Зина, – сказал Херб Ашер. – Элиас был прав.
Никого не должно сажать в клетку, подумал ему козломорф. А особенно меня. Я буду странствовать по миру, расширяясь в него, пока не заполню его полностью, это моё право.
– Велиал, – сказал Херб Ашер.
Я слышу тебя, подумал ему козломорф.
– И я везу тебя к Линде, – сказал Херб Ашер. – К той, кого я люблю больше всего на свете.
Он снова попытался снять руки с баранки и снова не смог.
Поговорим разумно, подумал ему козломорф. Это моё видение мира, и я сделаю его твоим видением, всеобщим видением. Ведь это же правда. Свет, воссиявший вначале, был ложным. Этот свет угасает, и в его отсутствие раскрывается истинная природа реального. Этот свет ослепил человека, не дал ему увидеть истинное положение вещей. Моя работа – открыть ему глаза.
Унылая истина, продолжил козломорф, лучше того, что ты воображал. Ты хотел проснуться, и теперь ты проснулся. Я показываю тебе вещи такими, какие они есть, безжалостно, но так и надо. Как, по твоему мнению, я одержал победу над Яхве в далёком прошлом? Показав ему его творение таким, какое оно есть, как нечто жалкое и никудышное, достойное лишь презренья. Это его поражение – то, что ты видишь, видишь моим разумом и моими глазами, моё видение мира, моё верное видение. Вспомни купол Райбис Ромми, вспомни, каким он был, когда ты увидел его впервые, вспомни, на что она была похожа, и подумай, какая она сейчас. Неужели ты думаешь, что Линда Фокс другая? Или что сам ты стал другим? Все вы точно такие, как прежде, и когда ты увидел в куполе Райбис всю эту грязь и протухшую пищу, ты увидел реальность такой, какая она есть. Ты увидел жизнь. Ты увидел правду.
Филип Дик. ВСЕВЫШНЕЕ ВТОРЖЕНИЕ
Херб Ашер остановился и протянул руку. Животное начало боязливо приближаться, и в тот же момент он услышал его мысли. Телепатия. Я с планеты звёздной системы CY30 CY30B, думало ему животное. Я один из автохтонных козлов, которых в прошлые времена приносили в жертву Яху.
– Что ты здесь делаешь? – спросил потрясённый Ашер. Это не вязалось со здравым смыслом, это было попросту невозможно.
Помоги мне, думало козломорфное существо. Я следовал за тобой, я прилетел следом за тобою на Землю.
– Ты лжёшь, – сказал Херб Ашер, а затем открыл машину, достал электрический фонарик и посветил на животное.
Это действительно был козёл, не очень крупный и не совсем такой, как обычные земные козлы.
Пожалуйста, возьми меня с собой, позаботься обо мне, думал ему козломорф. Я заблудился, я потерял свою маму.
– Ну конечно, – согласился Херб Ашер.
Он снова протянул руку, и козёл боязливо подошёл. Какая странная морщинистая мордочка, думал он, и какие острые копытца. Совсем ещё малыш, вон как дрожит. Изголодался, наверное. Оставить его здесь – наверняка попадёт под колёса.
Спасибо тебе, думал ему козломорф.
– Я о тебе позабочусь, – сказал Херб Ашер. Я боюсь Яха, думал козломорф, Ях ужасен во гневе.
Мысли об огне, о крови, струящейся из перерезанного козлиного горла. Херб Ашер поёжился. Первобытное жертвоприношение, убийство ни чём не повинного животного. Чтобы умилостивить разгневанное божество.
– Со мной ты в безопасности, – сказал он и подхватил козломорфа на руки.
И тут же, ошеломлённый, он увидел Яха его глазами – как нечто ужасное, как гигантского, яростного бога горы, требующего себе в жертву бессчетное множество крошечных жизней.
– Ты спасёшь меня от Яха? – спросил козломорф. Его мысли вибрировали страхом и тревогой.
– Конечно спасу, – успокоил козла Херб Ашер и осторожно пристроил его на заднее сиденье машины.
Ты не выдашь меня Яху, правда ведь, молил козломорф.
– Честное слово, – поклялся Херб Ашер. Спасибо, подумал козломорф, и Херб Ашер ощутил его радость. Радость и торжество.
Он думал об этом, садясь за руль и запуская двигатель. Он что, думал Ашер, воспринимает моё согласие как нечто вроде своей победы?
Я просто рад, что оказался в безопасности, объяснил козломорф. И что нашёл себе защитника. Здесь, на этой планете, слишком уж много смерти.
Смерть, подумал Херб Ашер. Он боится смерти точно так же, как боюсь её я. Он – живое существо, подобное мне. Хоть и отличен от меня во многом.
Меня мучили дети, думал ему козломорф. Двое детей, мальчик и девочка.
В мозгу Херба Ашера возникла картина: жестокие дети со свирепыми, перекошенными лицами, с безжалостным блеском в глазах. Мальчишка и девчонка мучили козломорфа, и он панически боялся снова попасть им в руки.
– Такого не случится, – заверил его Херб Ашер. – Я тебе обещаю. Дети бывают кошмарно жестокими.
Козломорф мысленно рассмеялся, Херб Ашер ощутил его ликование. Полный недоумения, он повернул голову, но сзади всё терялось в темноте; он ощущал присутствие козломорфа, но не мог разобрать его очертаний.
– Я ещё даже не решил, куда мне лететь, – сказал он, берясь за руль.
Туда, куда ты и собирался, подумал козломорф. В Калифорнию, к Линде.
– О'кей, – согласился Ainep, – только я не… На этот раз полиция тебя не остановит, подумал ему козломорф. Я об этом позабочусь.
– Но ведь ты всего лишь маленькая зверюшка, – возразил Херб Ашер.
Козломорф рассмеялся. Ты можешь подарить меня Линде, подумал он.
Неохотно, с нелёгким сердцем, Ашер поднял машину в воздух и взял курс на Калифорнию.
Теперь эти дети здесь, в Вашингтоне, думал ему козломорф. Раньше они были в Канаде, в Британской Колумбии, а потом перебрались сюда. Я хочу быть от них как можно дальше.
– Тебя нетрудно понять, – сказал Херб Ашер. Он всё яснее ощущал в машине запах, запах козла. Козёл вонял так отвратительно, что Ашеру стало не по себе. Ну и вонища, думал он, а ведь такой вроде маленький. Впрочем, козлы славятся своей вонью. И всё равно… Невыносимый запах вызывал у него тошноту. Ну неужели я подарю эту вонючую тварь Линде Фокс? – спросил он себя.
Ну конечно подаришь, подумал ему козломорф. Она будет очень довольна.
И тут Херб Ашер уловил в мыслях козломорфа оттенок настолько кошмарный, что даже потерял на секунду управление машиной. Сексуальную похоть этой твари к Линде Фокс.
Ерунда какая то, просто почудилось, подумал Ашер.
Я хочу её, думал козломорф. Он рисовал её груди и лоно, всё её тело, обнажённое и доступное. Господи, думал Херб Ашер, это ужасно. Во что же такое я вляпался? Он начал разворачивать машину назад.
И тут же обнаружил, что не может повернуть баранку. Козломорф лишил его такой возможности, он проник в его мозг и управлял всеми его движениями.
Она будет любить меня, а я буду любить её, думал он, а затем его мысли вышли за пределы понимания. Там было что то насчёт превратить Линду Фокс в существо, подобное ему, козломорфу, утащить её в свои владения. Она будет жертвой вместо меня, думал козломорф. Её горло – я вижу его перерезанным, как то было с моим.
– Нет, – сказал Херб Ашер.
Да, подумал козёл.
Он принуждал его вести машину, лететь в Калифорнию, к Линде Фокс. Принуждая его и управляя каждым его движением, он ликовал, упивался своим всесилием. В темноте заднего сиденья он отплясывал победный танец, дробным перестуком копыт выражал своё торжество. И предвкушение. И пьянящую, ликующую радость.
Он думал о смерти, и мысли о смерти вызывали у него ликование, звучали в его мозгу кошмарной песней.
Херб Ашер вёл машину, пренебрегая всеми правилами движения, в отчаянной надежде, что какая нибудь патрульная машина его перехватит. Однако этого не произошло – как и обещал козломорф.
А в мозгу Херба Ашера образ Линды претерпевал гнетущие изменения; он видел её как вульгарную бабу с угреватым лицом и дряблым, жирным телом, которая слишком много ест и ничего толком не умеет, а потом он понял, что смотрит на неё с позиции обвинителя, что козломорф – обвинитель Линды, выставляющий её – выставляющий всё мироздание – в худшем возможном свете, как сплошное уродство и убожество. Это всё эта тварь с заднего сиденья, сказал он себе. Вот так она видит сотворенное Богом, мир, представившийся Богу хорошим. Это пессимизм зла. В природе зла видеть всё подобным образом, всё отрицать, всему выносить обвинительный приговор. Таким образом зло губит всё сущее, уничтожает то, что сотворил Творец. И это одна из форм ирреальности. Этот приговор, этот кошмарный угол зрения. Мироздание не такое, и Линда Фокс тоже не такая.
Но я же всего лишь показываю тебе правду, подумал ему козломорф. Про твою официантку из пиццерии.
– Ты вырвался из клетки, куда посадила тебя Зина, – сказал Херб Ашер. – Элиас был прав.
Никого не должно сажать в клетку, подумал ему козломорф. А особенно меня. Я буду странствовать по миру, расширяясь в него, пока не заполню его полностью, это моё право.
– Велиал, – сказал Херб Ашер.
Я слышу тебя, подумал ему козломорф.
– И я везу тебя к Линде, – сказал Херб Ашер. – К той, кого я люблю больше всего на свете.
Он снова попытался снять руки с баранки и снова не смог.
Поговорим разумно, подумал ему козломорф. Это моё видение мира, и я сделаю его твоим видением, всеобщим видением. Ведь это же правда. Свет, воссиявший вначале, был ложным. Этот свет угасает, и в его отсутствие раскрывается истинная природа реального. Этот свет ослепил человека, не дал ему увидеть истинное положение вещей. Моя работа – открыть ему глаза.
Унылая истина, продолжил козломорф, лучше того, что ты воображал. Ты хотел проснуться, и теперь ты проснулся. Я показываю тебе вещи такими, какие они есть, безжалостно, но так и надо. Как, по твоему мнению, я одержал победу над Яхве в далёком прошлом? Показав ему его творение таким, какое оно есть, как нечто жалкое и никудышное, достойное лишь презренья. Это его поражение – то, что ты видишь, видишь моим разумом и моими глазами, моё видение мира, моё верное видение. Вспомни купол Райбис Ромми, вспомни, каким он был, когда ты увидел его впервые, вспомни, на что она была похожа, и подумай, какая она сейчас. Неужели ты думаешь, что Линда Фокс другая? Или что сам ты стал другим? Все вы точно такие, как прежде, и когда ты увидел в куполе Райбис всю эту грязь и протухшую пищу, ты увидел реальность такой, какая она есть. Ты увидел жизнь. Ты увидел правду.
Филип Дик. ВСЕВЫШНЕЕ ВТОРЖЕНИЕ
Vagabond
29 янв 2009
ну и развивая тему divine intervention:
Бог не презирает молитвы, но желания их иногда не исполняет единственно для того, чтобы по Божественному Своему намерению устроить все лучше. Что бы было, если бы Бог Всеведец совершенно исполнял наши желания? Я думаю, хотя и не утверждаю, что все бы земнородные погибли.
преп. Лев Оптинский
Бог не презирает молитвы, но желания их иногда не исполняет единственно для того, чтобы по Божественному Своему намерению устроить все лучше. Что бы было, если бы Бог Всеведец совершенно исполнял наши желания? Я думаю, хотя и не утверждаю, что все бы земнородные погибли.
преп. Лев Оптинский
Kak_Trotsky
29 янв 2009
— Ну, хорошо, — опять собрался с духом Алеша, — пусть многое закрыто для нас... Лишь малая часть всего, высшего, сказана людям, да и та плохо понята... Но Бога, Бога-то вы куда денете?.. Я говорю сейчас не о Боге определенных религий, а о том, неведомом?!
— Бога! — произнесла Анна. — Ну что ж я могу сказать тебе о Боге.
— Нет, ты ответь, почему ты... именно ты... вне этого, а не вообще! — вскричал Алексей.
— Бог это, конечно, нечто другое — начала говорить точно сама с собой Анна, у которой на душе вдруг стало спокойно. Сбросив туфли, она калачиком устроилась на диване. Слышно было как во дворе редко, но пронзительно кричит дед Коля, обращаясь к сараю, где второй час кудахтал Андрей Никитич.
— Вообще, — продолжала Анна, — если забыть некоторые прежние атрибуты Бога, особенно такие, как милосердие, благость, и тому подобные, и поставить на их место другие, жуткие, взятые из нашей теперешней жизни, то есть из реального действия Бога, то может получиться такой Бог... с которым интересно было бы как-то встретиться на том свете... Может быть нечто грандиозное, чудовищное... Совсем иной Бог, который если и снился нашим прежним искателям истины, то только в кошмарных снах.
— Дьявол, а не Бог. Вот какой замены вы хотите, — выдавил из себя Алексей.
— Мы не хотим, а видим, — отвечала Анна. — Бог, но другой... Уже по-иному непостижимый... Цели которого полностью скрыты от человечества... Не связанный с моралью.
— Одно голое сатанинство, — с отвращением проговорил Алеша.
— Но в конце концов лучше переход от идеи Бога к дальнейшему... Лучше абсолютная трансцендентность, — добавила Анна. — Или еще более...
— Уж не Глубев ли с его тотальным бредом в качестве новой религии?! С его религией Я?!
— Не знаю, не знаю... Мы пока ищем...
— У Глубева хоть есть его бред, — взвизгнул Алеша, — а у вас ничего нет... Кроме отчаяния!
Анна даже расхохоталась.
— А что есть у вас, современных верующих? — ответила она.
— Маленький слабоумный метафизический комфорт... Пародия на золотой сон... Лаборатория для создания хорошего душевного настроения... Бессмертие ничтожеств... Да пойми ты, Алеша, — спохватилась она, не желая его обидеть. — Нам нужно право на поиск. Пусть даже перед поиском будет великое падение.
— Великое падение, в котором, разумеется, находитесь ты, Падов, Ремин и Извицкий, — прервал Алеша.
— Что ты все переходишь на личности? — произнесла Анна.
— Мы же говорим об идеях... Пусть даже не мы участники этого великого падения, хотя я уверена, что мы... Пусть другие, неважно... Но за великой катастрофой взойдет новая вера... Может быть, даже Глубев — (Алеша злобно расхохотался). — Может другое... Не знаю...
— Это все падовщина, падовщина, — исступленно бормотал Алексей. — Но ответь мне наконец, ответь, что тебя, именно тебя... так отдаляет от Бога!?
— Если Бог — нечто, что вне «я», то отвечу тебе: бездонная любовь к себе... Кроме того, мне не нравится, когда на ту силу, которую ты назвал Богом, пытаются надеть белый намордник, как это делаете вы, — чуть устало ответила Анна и пересела на стул. — Потом я люблю этот таинственный, черный мир, куда мы заброшены, — проговорила она словно размышляя вслух, — а само понятие о Боге — это уже что-то данное, мешающее крайнему, отчужденному от всего человеческого, поиску в трансцендентном... Кроме того, я ощущаю мир, как игру чудовищных, отделенных, потусторонних сил... Бог — это очень скромно для моего мироощущения... Нам надо сверхтайны, свободы, даже бреда — метафизического.
— За бессмертие души-то вы все цепко держитесь,— прервал Алеша. — Дрожите за свое «я»... А Бог уже вам стал ненужен... Или превращаете Его как делает Падов, в какое-то непостижимое чудовище... Чтобы пугать им друг друга...
Но в это время дверь настежь распахнулась и в комнату кубарем влетел вырвавшийся из сарая Андрей Никитич.
— Кудах-та-тах! Кудах-тах-тах! — прокричал он, вскочив на стол и топнув ножкой.
За дверью между тем показалась темная фигура деда Коли с огромным ножом в руках. Возможно, он уже принимал Андрея Никитича за курицу.
— Папа!.. Как так можно! — вскричал Алексей.
Но Андрей Никитич, кудахнув, выпрыгнул в окно.
Тяжелый религиозный разговор таким образом очень неожиданно и своевременно разрядился.
"ШАТУНЫ"
— Бога! — произнесла Анна. — Ну что ж я могу сказать тебе о Боге.
— Нет, ты ответь, почему ты... именно ты... вне этого, а не вообще! — вскричал Алексей.
— Бог это, конечно, нечто другое — начала говорить точно сама с собой Анна, у которой на душе вдруг стало спокойно. Сбросив туфли, она калачиком устроилась на диване. Слышно было как во дворе редко, но пронзительно кричит дед Коля, обращаясь к сараю, где второй час кудахтал Андрей Никитич.
— Вообще, — продолжала Анна, — если забыть некоторые прежние атрибуты Бога, особенно такие, как милосердие, благость, и тому подобные, и поставить на их место другие, жуткие, взятые из нашей теперешней жизни, то есть из реального действия Бога, то может получиться такой Бог... с которым интересно было бы как-то встретиться на том свете... Может быть нечто грандиозное, чудовищное... Совсем иной Бог, который если и снился нашим прежним искателям истины, то только в кошмарных снах.
— Дьявол, а не Бог. Вот какой замены вы хотите, — выдавил из себя Алексей.
— Мы не хотим, а видим, — отвечала Анна. — Бог, но другой... Уже по-иному непостижимый... Цели которого полностью скрыты от человечества... Не связанный с моралью.
— Одно голое сатанинство, — с отвращением проговорил Алеша.
— Но в конце концов лучше переход от идеи Бога к дальнейшему... Лучше абсолютная трансцендентность, — добавила Анна. — Или еще более...
— Уж не Глубев ли с его тотальным бредом в качестве новой религии?! С его религией Я?!
— Не знаю, не знаю... Мы пока ищем...
— У Глубева хоть есть его бред, — взвизгнул Алеша, — а у вас ничего нет... Кроме отчаяния!
Анна даже расхохоталась.
— А что есть у вас, современных верующих? — ответила она.
— Маленький слабоумный метафизический комфорт... Пародия на золотой сон... Лаборатория для создания хорошего душевного настроения... Бессмертие ничтожеств... Да пойми ты, Алеша, — спохватилась она, не желая его обидеть. — Нам нужно право на поиск. Пусть даже перед поиском будет великое падение.
— Великое падение, в котором, разумеется, находитесь ты, Падов, Ремин и Извицкий, — прервал Алеша.
— Что ты все переходишь на личности? — произнесла Анна.
— Мы же говорим об идеях... Пусть даже не мы участники этого великого падения, хотя я уверена, что мы... Пусть другие, неважно... Но за великой катастрофой взойдет новая вера... Может быть, даже Глубев — (Алеша злобно расхохотался). — Может другое... Не знаю...
— Это все падовщина, падовщина, — исступленно бормотал Алексей. — Но ответь мне наконец, ответь, что тебя, именно тебя... так отдаляет от Бога!?
— Если Бог — нечто, что вне «я», то отвечу тебе: бездонная любовь к себе... Кроме того, мне не нравится, когда на ту силу, которую ты назвал Богом, пытаются надеть белый намордник, как это делаете вы, — чуть устало ответила Анна и пересела на стул. — Потом я люблю этот таинственный, черный мир, куда мы заброшены, — проговорила она словно размышляя вслух, — а само понятие о Боге — это уже что-то данное, мешающее крайнему, отчужденному от всего человеческого, поиску в трансцендентном... Кроме того, я ощущаю мир, как игру чудовищных, отделенных, потусторонних сил... Бог — это очень скромно для моего мироощущения... Нам надо сверхтайны, свободы, даже бреда — метафизического.
— За бессмертие души-то вы все цепко держитесь,— прервал Алеша. — Дрожите за свое «я»... А Бог уже вам стал ненужен... Или превращаете Его как делает Падов, в какое-то непостижимое чудовище... Чтобы пугать им друг друга...
Но в это время дверь настежь распахнулась и в комнату кубарем влетел вырвавшийся из сарая Андрей Никитич.
— Кудах-та-тах! Кудах-тах-тах! — прокричал он, вскочив на стол и топнув ножкой.
За дверью между тем показалась темная фигура деда Коли с огромным ножом в руках. Возможно, он уже принимал Андрея Никитича за курицу.
— Папа!.. Как так можно! — вскричал Алексей.
Но Андрей Никитич, кудахнув, выпрыгнул в окно.
Тяжелый религиозный разговор таким образом очень неожиданно и своевременно разрядился.
"ШАТУНЫ"
Kak_Trotsky
01 фев 2009
Vagabond (Jan 28 2009, 09:40 PM) писал:
ну и развивая тему
Kak_Trotsky
05 фев 2009
В этот день, 5 февраля 1914 года, родился Величайший Американский Писатель. (Почему "Величайший"? Верно, о вкусах не спорят. Особенно с безвкусными м*даками) Процитируем-ка что-нибудь...
Неудача — это загадка. Человек каким-то образом не совпадает с местом и временем. Он сообразителен, способен анализировать информацию, собранную специалистами, но он словно призрак движется по миру, не умеющий найти место и время, и человека, чтобы заставить всё работать, придать всему плоть в трёх измерениях.
Я мог бы стать удачливым грабителем, гангстером, бизнесменом, психоаналитиком, контрабандистом наркотиков, подрывником, тореадором, но обстоятельства всегда складывались иначе. С годами я начал сомневаться в том, что моё время когда-нибудь наступит. Оно либо придет, либо нет. Нет смысла его подгонять. Попытки прорваться привели на край гибели, почти катастрофе, предупреждениям. Я развиваю осторожную пассивность, как бы наблюдая за противником в ожидании проявления малейшего признака слабости.
Конечно, всегда остаётся возможность отчаянного прорыва с пистолетом в руках, паля во всех, кто меня раздражает, беря поставку наркотиков под прицел — безумие в форме активного самоубийства. Даже для этого потребовался бы сигнал из вне или из глубины самого себя, что впрочем одно и тоже. Противопоставление внутреннего внешнему я всегда рассматривал как фальшивую дихотомию. Четкой границы нет. Возможно:
— Скажите мне прямо, док.
— Очень хорошо... Возможно, год, придерживаясь режима... — он потянулся к блокноту.
— Оставьте в покое режим. Это всё, что я хотел узнать.
Или просто взрыв знания в конце концов: «Это последний ваш шанс освободится от осторожной стареющей испуганной плоти. Чего же вы ждёте? Смерти в доме для престарелых, во время украшения своими хрупкими ягодицами лавочки в комнате для отдыха?»
До 35 лет, пока я не написал «Джанки», у меня было какое-то особое отвращение к писательству, к собственным мыслям и чувствам, изложенным на бумаге. От случая к случаю я писал по несколько предложений и останавливался, переполненный отвращением и каким-то ужасом. В настоящее время писательство представляется мне абсолютной необходимостью, и в тоже время у меня такое чувство, будто мой талант утерян, и я ничего не могу довести до конца, чувство, похожее на понимание телом болезни, которой разум пытается не поддаваться.
Это ощущение ужаса теперь всегда со мной. В тот день, когда погибла Джоан, у меня было такое же ощущение; и как-то, когда я был ещё ребёнком, я выглянул в коридор, и меня без какой-либо на то причины охватило такое чувство отчаяния и страха, что я разрыдался. В тот день я заглянул в будущее. Я узнаю это ощущение, а то, что я увидел, ещё придется осознать. Я могу только ждать, чтобы это случилось. Это отвратительная случайность, как смерть Джоан, или просто дезориентация, неудача и, в конце концов, одиночество, тупик, в котором не к кому обратиться? Я — просто старый свихнувшийся зануда со своей ерундой в баре? Не знаю, но я чувствую себя в ловушке, обреченным.
Где кавалерия, космический корабль, взвод спасателей? Нас бросили на этой планете, которой управляют лживые ублюдки с более чем скромной мощью мозга. Никакого смысла. Ни грана хороших намерений. Лживые бесполезные ублюдки.
Неудача — это загадка. Человек каким-то образом не совпадает с местом и временем. Он сообразителен, способен анализировать информацию, собранную специалистами, но он словно призрак движется по миру, не умеющий найти место и время, и человека, чтобы заставить всё работать, придать всему плоть в трёх измерениях.
Я мог бы стать удачливым грабителем, гангстером, бизнесменом, психоаналитиком, контрабандистом наркотиков, подрывником, тореадором, но обстоятельства всегда складывались иначе. С годами я начал сомневаться в том, что моё время когда-нибудь наступит. Оно либо придет, либо нет. Нет смысла его подгонять. Попытки прорваться привели на край гибели, почти катастрофе, предупреждениям. Я развиваю осторожную пассивность, как бы наблюдая за противником в ожидании проявления малейшего признака слабости.
Конечно, всегда остаётся возможность отчаянного прорыва с пистолетом в руках, паля во всех, кто меня раздражает, беря поставку наркотиков под прицел — безумие в форме активного самоубийства. Даже для этого потребовался бы сигнал из вне или из глубины самого себя, что впрочем одно и тоже. Противопоставление внутреннего внешнему я всегда рассматривал как фальшивую дихотомию. Четкой границы нет. Возможно:
— Скажите мне прямо, док.
— Очень хорошо... Возможно, год, придерживаясь режима... — он потянулся к блокноту.
— Оставьте в покое режим. Это всё, что я хотел узнать.
Или просто взрыв знания в конце концов: «Это последний ваш шанс освободится от осторожной стареющей испуганной плоти. Чего же вы ждёте? Смерти в доме для престарелых, во время украшения своими хрупкими ягодицами лавочки в комнате для отдыха?»
До 35 лет, пока я не написал «Джанки», у меня было какое-то особое отвращение к писательству, к собственным мыслям и чувствам, изложенным на бумаге. От случая к случаю я писал по несколько предложений и останавливался, переполненный отвращением и каким-то ужасом. В настоящее время писательство представляется мне абсолютной необходимостью, и в тоже время у меня такое чувство, будто мой талант утерян, и я ничего не могу довести до конца, чувство, похожее на понимание телом болезни, которой разум пытается не поддаваться.
Это ощущение ужаса теперь всегда со мной. В тот день, когда погибла Джоан, у меня было такое же ощущение; и как-то, когда я был ещё ребёнком, я выглянул в коридор, и меня без какой-либо на то причины охватило такое чувство отчаяния и страха, что я разрыдался. В тот день я заглянул в будущее. Я узнаю это ощущение, а то, что я увидел, ещё придется осознать. Я могу только ждать, чтобы это случилось. Это отвратительная случайность, как смерть Джоан, или просто дезориентация, неудача и, в конце концов, одиночество, тупик, в котором не к кому обратиться? Я — просто старый свихнувшийся зануда со своей ерундой в баре? Не знаю, но я чувствую себя в ловушке, обреченным.
Где кавалерия, космический корабль, взвод спасателей? Нас бросили на этой планете, которой управляют лживые ублюдки с более чем скромной мощью мозга. Никакого смысла. Ни грана хороших намерений. Лживые бесполезные ублюдки.
Kak_Trotsky
17 фев 2009
И все-таки покойный был поэтом, отдадим должное:
Был провал двадцатитрехдонный, и на дне были слова. Одно дно было черненькой проталиной, в котором рявкал бог Бляха - его звали Ты. Второе дно было мрачненьким креслицем, где сидел шестиногий бог Пип, состоящий из звуков, костров и воспоминаний. Третье дно было машинкой, машинкой, машинкой, а за рулем бог Я. Четвертое дно представляло собой голубоватое облако в тумане рождения чуда из зари, или любви, или сна. Пятое дно было похоже на вонюченькую примоченьку из слезиночки стариканчика. Бога звали Гавот. Шестое дно было желтым говном. Седьмое дно было лучшей победой человека на его пути к религиозному венцу. Тамошний бог Библия был сухоруким, седовласым, светлоглазым, сероликим старцем, живущим всегда. Он ждал всех отовсюду для всего. Он смеялся: <Хи-хи-хи-хи-хи-хи>. Он говорил:
- Не желаете ли не жить так, чтобы жить? Снимите с себя себя. Отдайте себя мне и возникнете вы, как я. Я есть ты, и ты есть.
Восьмое дно было надоедливым морским морем с паром, бесконечностью и воздухом. Бога звали Посейдон. Девятое дно было оно с ним, без нее, без него. И был бог Оно. Девятое дно походило на розовенькую кровушку, проступившую между звездочек после смертушки человечишки с раскроенным черепком на поле битвы за свободу. Бог Илья напоминал промокашку в десятом классе, на которой расплывающимися чернилами были написаны формулы, признания и стихи. И нарисованы мерзкие рожи, представляющие из себя одиннадцатое дно, где бог Шапильпек-Аар-Тойон восседал в шести обликах на резиновых подушках своего ненастоящего дворца из аппликаций. Тошнота подступала к горлу. Двенадцатое дно напоминало вшивую затычку в трусах старика, рожденного для счастья. И в нем царствовал бог Орел, и у него была собака Киса и кошка Миса, и у него была дочка Клава и внучка Клава. И у него был большой, розовый, красивый хвост. Тринадцатое дно было зелененькой зеленкой, наложенной на кровавенькую ссадинку на коленке девчонки с выпрямительными скобами на зубах. Она сама и была бог дна. Четырнадцатое дно было Космосом, возникшим из Хаоса, как и полагается, ибо так нужно и необходимо. Бог Шива носил кличку Иегова, сын Будда был известен, как Рай. Пятнадцатое дно было вечностью, счастьем, теплом, любовью, чистотой, добром, благодатью, чудом, звездой. Его бог был Мариф Филиппович Шершеневич, он курил. Шестнадцатое дно было обманом; там не было дна, там был бугор, холм, выбоина. Бог умер. Семнадцатое дно больше всего напоминало звериный зев гнилого полдня, когда дерьмом несет с полей, и грязь черна, как конский навоз. Бог-пастух был женщиной, вывалявшейся в пуху подушки. Восемнадцатое дно было крайним пределом вырождения Духа, когда плесень личности четверится и запутывает какое-то несчастное <Я>, но не уничтожает его. И бога нет. Девятнадцатое дно было красивеньким узорчиком на темненьком личике уродки-негритянки. И бог был ее подмышечный пот. Двадцатое дно было похоже на наглую лысину в очках, которая пыталась эректировать, вообразив себя хуем, но оставалась круглой, как жопа. И бог этого дна был царем земли. Двадцать первое дно было ужасом, страхом отчаянья и позора, и диким криком умерщвляемого идиота, донесшимся из глубин. Там сидел бог Артем, и он был мрачен, как ад. Двадцать второе дно было маленькой мартышечкой, горящей на христианском костре в пользу священничка в черненькой рясочке, который подбрасывал уголечки, да думал о своем. В этом дне стоял бог Аполлон. Двадцать третье дно было концом конца, и там виднелись другие прелести, бесконечности и какие-то небольшие мирки. И был Бог.
Егор Радов. ЯКУТИЯ
Был провал двадцатитрехдонный, и на дне были слова. Одно дно было черненькой проталиной, в котором рявкал бог Бляха - его звали Ты. Второе дно было мрачненьким креслицем, где сидел шестиногий бог Пип, состоящий из звуков, костров и воспоминаний. Третье дно было машинкой, машинкой, машинкой, а за рулем бог Я. Четвертое дно представляло собой голубоватое облако в тумане рождения чуда из зари, или любви, или сна. Пятое дно было похоже на вонюченькую примоченьку из слезиночки стариканчика. Бога звали Гавот. Шестое дно было желтым говном. Седьмое дно было лучшей победой человека на его пути к религиозному венцу. Тамошний бог Библия был сухоруким, седовласым, светлоглазым, сероликим старцем, живущим всегда. Он ждал всех отовсюду для всего. Он смеялся: <Хи-хи-хи-хи-хи-хи>. Он говорил:
- Не желаете ли не жить так, чтобы жить? Снимите с себя себя. Отдайте себя мне и возникнете вы, как я. Я есть ты, и ты есть.
Восьмое дно было надоедливым морским морем с паром, бесконечностью и воздухом. Бога звали Посейдон. Девятое дно было оно с ним, без нее, без него. И был бог Оно. Девятое дно походило на розовенькую кровушку, проступившую между звездочек после смертушки человечишки с раскроенным черепком на поле битвы за свободу. Бог Илья напоминал промокашку в десятом классе, на которой расплывающимися чернилами были написаны формулы, признания и стихи. И нарисованы мерзкие рожи, представляющие из себя одиннадцатое дно, где бог Шапильпек-Аар-Тойон восседал в шести обликах на резиновых подушках своего ненастоящего дворца из аппликаций. Тошнота подступала к горлу. Двенадцатое дно напоминало вшивую затычку в трусах старика, рожденного для счастья. И в нем царствовал бог Орел, и у него была собака Киса и кошка Миса, и у него была дочка Клава и внучка Клава. И у него был большой, розовый, красивый хвост. Тринадцатое дно было зелененькой зеленкой, наложенной на кровавенькую ссадинку на коленке девчонки с выпрямительными скобами на зубах. Она сама и была бог дна. Четырнадцатое дно было Космосом, возникшим из Хаоса, как и полагается, ибо так нужно и необходимо. Бог Шива носил кличку Иегова, сын Будда был известен, как Рай. Пятнадцатое дно было вечностью, счастьем, теплом, любовью, чистотой, добром, благодатью, чудом, звездой. Его бог был Мариф Филиппович Шершеневич, он курил. Шестнадцатое дно было обманом; там не было дна, там был бугор, холм, выбоина. Бог умер. Семнадцатое дно больше всего напоминало звериный зев гнилого полдня, когда дерьмом несет с полей, и грязь черна, как конский навоз. Бог-пастух был женщиной, вывалявшейся в пуху подушки. Восемнадцатое дно было крайним пределом вырождения Духа, когда плесень личности четверится и запутывает какое-то несчастное <Я>, но не уничтожает его. И бога нет. Девятнадцатое дно было красивеньким узорчиком на темненьком личике уродки-негритянки. И бог был ее подмышечный пот. Двадцатое дно было похоже на наглую лысину в очках, которая пыталась эректировать, вообразив себя хуем, но оставалась круглой, как жопа. И бог этого дна был царем земли. Двадцать первое дно было ужасом, страхом отчаянья и позора, и диким криком умерщвляемого идиота, донесшимся из глубин. Там сидел бог Артем, и он был мрачен, как ад. Двадцать второе дно было маленькой мартышечкой, горящей на христианском костре в пользу священничка в черненькой рясочке, который подбрасывал уголечки, да думал о своем. В этом дне стоял бог Аполлон. Двадцать третье дно было концом конца, и там виднелись другие прелести, бесконечности и какие-то небольшие мирки. И был Бог.
Егор Радов. ЯКУТИЯ
Diter
25 фев 2009
Для тов. Kak_Trotsky. 
"Бабьи суеверья! Напоминает анекдот о беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она, увидев то, породила младенца с отделенной от туловища головой! Или ту вздорную привычку у крестьянок, когда пес нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение, полагая, будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи на людей, передающих такие historiettes!"
Выпад был очень удачный, потому что Берд не выдержал. "Ну уж нет, милостивый мой, насчет собаки с ее пометом все это правда, скажу вам больше, кое-кто применил то обхождение с одним соседом, который наложил кучу перед домом, и уверяю вас, он научился далеко обходить тот проулок! Разумеется, следует повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам необходим такой приятель, вернее неприятель, который будет гадить вам под дверь достаточно часто!" Роберт заливался смехом, будто принимая все за потеху, отчего тот раздражался и приводил все более сильные аргументы. Доводы были приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор входил все в больший раж. "Да, да, любезнейший, вот вы так чудно философствуете, наукой костоправов брезгуете. Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у кого нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот над навозною кучей, и он бы излечился. Сточная канава смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а известно, что меньшее количество притягивается большим!"
"Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор Берд, и как я поражен вашей мудростью!"
У.Эко - Остров Накануне
"Бабьи суеверья! Напоминает анекдот о беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она, увидев то, породила младенца с отделенной от туловища головой! Или ту вздорную привычку у крестьянок, когда пес нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение, полагая, будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи на людей, передающих такие historiettes!"
Выпад был очень удачный, потому что Берд не выдержал. "Ну уж нет, милостивый мой, насчет собаки с ее пометом все это правда, скажу вам больше, кое-кто применил то обхождение с одним соседом, который наложил кучу перед домом, и уверяю вас, он научился далеко обходить тот проулок! Разумеется, следует повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам необходим такой приятель, вернее неприятель, который будет гадить вам под дверь достаточно часто!" Роберт заливался смехом, будто принимая все за потеху, отчего тот раздражался и приводил все более сильные аргументы. Доводы были приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор входил все в больший раж. "Да, да, любезнейший, вот вы так чудно философствуете, наукой костоправов брезгуете. Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у кого нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот над навозною кучей, и он бы излечился. Сточная канава смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а известно, что меньшее количество притягивается большим!"
"Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор Берд, и как я поражен вашей мудростью!"
У.Эко - Остров Накануне
Kak_Trotsky
25 фев 2009
ой, ну спасибо вам, конечно, за говно.
а я вам гною за это отолью, по понятиям.
ГНИЛОЕ БРИДО
— образ распадающейся материи, энтропия мира. В. Сорокин. Рассказ «Кисет», 1983.
ГНИЛЫЕ БУРАТИНО
— население «миров и сфер непостоянства». А. Монастырский, В. Сорокин. Предисловие а. Сергия к Первой Иерархии, 1986.
ГНИЛЫЕ МЕСТА ЗОЛОТОГО НИМБА
— эстетическая критика наиболее сакральных мест любых идеологий. Термин А. Монастырского. КД. Акция «Нажимать на гнилые места золотого нимба», 4 т. ПЗГ, 1987.
ГНИЛЫЕ ТЕКСТЫ
— тексты, не способные «засохнуть» во временном пространстве. В. Сорокин. Из разговоров начала 80-х годов.
ГНОЙНОЕ
— состояние метафизического хаоса. В. Сорокин. Из текстов и разговоров начала 80-х годов.
словарь терминов московской концептуальной школы
а я вам гною за это отолью, по понятиям.
ГНИЛОЕ БРИДО
— образ распадающейся материи, энтропия мира. В. Сорокин. Рассказ «Кисет», 1983.
ГНИЛЫЕ БУРАТИНО
— население «миров и сфер непостоянства». А. Монастырский, В. Сорокин. Предисловие а. Сергия к Первой Иерархии, 1986.
ГНИЛЫЕ МЕСТА ЗОЛОТОГО НИМБА
— эстетическая критика наиболее сакральных мест любых идеологий. Термин А. Монастырского. КД. Акция «Нажимать на гнилые места золотого нимба», 4 т. ПЗГ, 1987.
ГНИЛЫЕ ТЕКСТЫ
— тексты, не способные «засохнуть» во временном пространстве. В. Сорокин. Из разговоров начала 80-х годов.
ГНОЙНОЕ
— состояние метафизического хаоса. В. Сорокин. Из текстов и разговоров начала 80-х годов.
словарь терминов московской концептуальной школы
Vagabond
18 мар 2009
искусство воина состоит в сохранении равновесия между ужасом быть человеком и чудом быть человеком.
дон хуан матус
дон хуан матус
MikeDisckein
21 мар 2009
Металлисты – это самый развитой и передовой класс, и никто не может отрицать, что это и есть передовой отряд всего пролетариата.
В.И. Ленин
Отредактировано: MikeDisckein, 21 Март 2009 - 15:58:00
В.И. Ленин
Отредактировано: MikeDisckein, 21 Март 2009 - 15:58:00
Diter
29 мар 2009
— Сейчас же только без 20 девять!
— Какой без 20 девять, без 20 десять!
— Как – десять? А почему у меня без двадцати девять?
— Не знаю!
— А! Слушай, Это ж я часы не перевела!
— Нонночка, часы переводили 4 месяца назад!
— Ну вот я тогда и не перевела…
— Ну... Можешь уже и не переводить, что зря-то дорогие часы просто так переводить...
— Ну я дура, я –то думаю, чего я везде на полтора часа опаздываю?
День Радио
— Какой без 20 девять, без 20 десять!
— Как – десять? А почему у меня без двадцати девять?
— Не знаю!
— А! Слушай, Это ж я часы не перевела!
— Нонночка, часы переводили 4 месяца назад!
— Ну вот я тогда и не перевела…
— Ну... Можешь уже и не переводить, что зря-то дорогие часы просто так переводить...
— Ну я дура, я –то думаю, чего я везде на полтора часа опаздываю?
День Радио
Kak_Trotsky
02 апр 2009
Мить, а Мить, а ты читал керуаковских "Ангелов опустошения (одиночества)"? Думаю нет. Интонационно же до того напоминает твои зачарованные вирши в жежешке (блабла будда бла христос блаблабла алмазная сутра блаблабла пустота) что я уже прикидываю, не одна ли у вас душа на двоих. не, серьезно, зацени пару абзацев
что до меня - терпеть его не могу!
просматриваю эти киселя по диагонали, выискиваю кропалики Берроуза ))
Бедному Быку видимо взбрело в голову позаботиться о здоровье, и поэтому
в 21.30, когда я постучался ему в двери, он уже спал. Я был поражен увидев
его сильным и здоровым, не истощенным более наркотиками, загорелым,
мускулистым и бодрым. Ростом он шести футов с лишним, голубоглаз, очки,
песчаного цвета волосы, 44 лет, отпрыск семьи великих американских
промышленников, за что они и отпрыскивают ему ежемесячно 200 опекунских
долларов собираясь вскоре урезать их до 120, через два года они окончательно
отлучат его от своих тщательно обставленных гостиных во флоридском
отдохновении, из-за безумной книги написанной и опубликованной им в Париже
(Голого ужина) - эта книга и впрямь может заставить побледнеть любую мамочку
(и чем дальше тем хлеще). Бык хватает свою шляпу и говорит "Пошли, тусанемся
по Медине" (после того как мы вместе приколотили косячок) и бодро зашагал
похожий на какого-нибудь безумного немецкого филолога в изгнании, он провел
меня сквозь сад и ворота на маленькую волшебную улочку....
.... Он носил американские армейские штаны и рубахи
с карманами, рыбацкую шляпу, и носил с собой большущий с фут длиной выкидной
нож. "Уж поверь мне, без этого ножа мне бы уж давно был конец. Однажды
вечером в переулке меня окружила шайка ай-рабов. Тогда я выщелкнул эту
старую штуковину и сказал "Ну, давайте, сучьи дети", они и свалили".
"И как они тебе, арабы"?
"Гнать их надо с дороги, этих говнюков", внезапно он пошел прямо на
толпу арабов на мостовой, заставив их расступиться в обе стороны, бормоча и
размахивая руками, энергично и нелепо раскачиваясь, словно какой
карикатурный нефтяной безумец-миллионер из Техаса, расчищающий себе путь
сквозь гонг-конгские толпы.
"Да ладно тебе, Бык, ты же не делаешь так каждый день"
"Что?" рявкнул он, чуть не взвизгнув. "Да просто пинай их в сторону,
парень, даже вякнуть им не давай, этим маленьким говнюкам". Но на следующий
день я понял что маленькими говнюками он считает всех: - меня, Ирвина, себя
самого, арабов, женщин, торговцев, президента США и самого Али-бабу.
Али-бабу или как его там, мальчонку ведущего на пастбище стадо овец и
несущего на руках ягненка, с кротким выражением лица, как у святого Иосифа
когда тот тоже был маленьким: - "Маленький говнюк!" И я понял что это просто
выражение такое, печаль Быка что никогда ему не обрести вновь непорочности
Пастуха, то есть этого самого маленького говнюка.
...................
Бык заходит, размахивая руками и чванливо как немецкий нацист в
ближайший бар для гомиков, распихивая арабов по сторонам, и смотрит оттуда
на меня "Ну, чего ты там?" Я не мог понять как ему все это удается, пока не
узнал позже что он провел целый год в этом маленьком городке, сидя у себя в
комнате на страшных передозах морфия и другого торчалова, уставясь на носок
своего ботинка и слишком этим устрашенный чтобы осмелиться принять хоть одну
дрожью бьющую ванну за восемь месяцев. Так что местные арабы запомнили его
трясущимся тощим призраком который вдруг вернулся к жизни, и поэтому
позволяют ему оттопыриваться. Казалось, все его знают. Мальчишки обступают
его, крича "Привет" "Берос!" "Эй!"
.......................
Мы проходим мимо прибрежных кафе заполненных мрачными арабами, все
они пьют зеленый мятный чай в стаканах и курят одну за другой трубки с кефом
(марихуаной) - Они смотрят на нас такими странными глазами, с красными
ободками, будто они наполовину мавры, наполовину карфагеняне (наполовину
берберы) - "Бог ты мой, эти ребята должно быть ненавидят нас, не знаю уж
почему"
"Нет", говорит Бык, "они просто ждут когда на кого-нибудь накатит и он
станет амоком. Видел когда-нибудь бег амока? Время от времени он тут
появляется. Это человек, который внезапно вдруг вытаскивает нож и начинает
безостановочно и неторопливо бегать по рынку кроша людей на ходу. Обычно он
успевает убить или изувечить около дюжины, пока эти типы в кафешках не
врубятся что к чему, не встанут, и не ломанутся за ним чтобы разорвать его
на клочки. А в промежутках они сидят и курят свои бесконечные трубки с
кефом"
.................................................
"Венеция - Бог ты мой,
тихими ночами там слышно на целую милю вокруг как на площади Святого Марка
повизгивают педики. По ночам преуспевающие молодые писатели катаются по
каналам. И в середине Канала начинают вдруг докапываться до бедного
итальянского гондольера. У них там целые палаццо есть, и куча принстонских
выпускников трахающих своих шоферов". Когда Бык был в Венеции, с ним
произошла смешная история: он был приглашен на изысканно-шикарную вечеринку
во Дворце, и когда он показался в дверях, со своим старым гарвардским
приятелем Ирвином Свенсоном, хозяйка протянула ему руку для поцелуя - Ирвин
Свенсон сказал: "Видишь ли, в этом обществе принято целовать руку хозяйке" -
Но когда все стали глазеть на него дивясь что это за заминка в дверях, Бык
громко заорал "Да ты че, я б лучше ее в пизду поцеловал!" На чем все
собственно и закончилось.
.......................................
Маджун это такая сладкая масса, он делается из меда, специй и
непросушенной марихуаны (кефа) - Кеф это чаще всего бошки с небольшим
количеством листьев, химка, которая здесь называется мускарин - Бык
скатывает все это в съедобные шарики и мы едим их, жуя целыми часами,
выковыривая из зубов зубочистками, запивая горячим чаем без сахара - Через
два часа наши зрачки становятся черными и огромными, и мы идем гулять по
полям в окрестностях города - И впирает нас так мощно что мир взрывается
богатством цветовых ощущений, типа "Видишь нежные переливы белого тех
цветочков под деревом?" Мы стоим под этим деревом, оглядывая танжерскую
бухту. "У меня на этом месте было много видений", говорит Бык, на этот раз
серьезно, и рассказывает мне о своей книге.
По нескольку часов в день я околачивался в его комнате, хоть у меня и у
самого была отличная комната на мансарде, но он хотел чтобы я болтался у
него с полудня и до двух, потом коктейли, и обед, и большую часть вечера мы
проводили тоже вместе (иногда он становился страшно пунктуальным), так что
бывало сижу я у него на кровати и читаю, а он, печатая свой роман, сгибается
вдруг в хохоте над собственными выкрутасами, иногда падает даже и катается
по ковру. Печатая, он издавал странный сдавленный хохот откуда-то из своей
утробы. Иногда, видимо чтобы никакой Трумэн Капоте не мог назвать его
"машинописателем", он хватается за ручку и начинает карябать на машинописных
страницах, раскидывая их потом через плечо как доктор Мабузе[12],
пока пол не покрывался странными этрусскими письменами его почерка. И, как я
уже говорил, волосы его были постоянно всклокочены, но это был пожалуй
единственный повод моего беспокойства по его поводу, и пару раз он поднимал
глаза от своей писанины и говорил мне, глядя чистыми голубыми глазами,
"Знаешь, а ты единственный в мире человек который может, когда я пишу,
сидеть в комнате так чтобы я совсем не чувствовал его присутствия?" Это был
серьезный комплимент, для него. Я добивался этого тем что просто
сосредотачивался на своих мыслях и уплывал с ними куда-то, и поэтому никак
его не раздражал. "Поднимаю я случайно глаза от этого офигенного словесного
наворота из которого пытаюсь выкарабкаться, а ты сидишь тут и читаешь
этикетку на коньячной бутылке".
Что же касается этой книги, Голого ужина, то я оставляю
ее читателю, пусть сам разбирается, в ней намешаны синеющие рубашки
висельников, кастрации и известка - Жуткие и грандиозные сцены с какими-то
вымышленными врачами будущего, накачивающими кататоников в ступоре зловещими
наркотиками чтобы те стерли людей с лица земли, но когда это заканчивается,
Безумный Доктор остается один на один с автономным записывающим устройством,
в которое он может записать и вложить все что хочет, но ни осталось никого
чтобы оценить это, нету даже Белого Дрочилы Чико на его Дереве - Целые
легионы засранцев перебинтованных как скорпионы в коконах, что-то вроде
того, надо б вам самим это прочесть, но все это так ужасно, что, когда я
взялся чистенько перепечатать это через два интервала для его издателей, у
меня через неделю начались на моей мансарде ужасные кошмары - типа
вытягивания гирлянд сосисок изо рта, из самых кишок, целыми футами, я тянул
и тянул из себя весь этот ужас, увиденный и записанный Быком.
Вы можете мне сказать что Синклер Льюис был великим американским
писателем, или Вульф, или Хэмингуэй, или Фолкнер, но никто из них не был так
честен, кроме... но нет, и Торо тоже нет.
"Но почему у тебя всех этих молодых ребят в белых рубашках вешают в
известковых пещерах?"
"Не спрашивай меня - я получаю это как сообщения с других планет -
Видимо я что-то вроде агента с другой планеты, но я еще полностью не
расшифровал присылаемые мне указания"
"Но зачем вся эта гнусь - весь этот мерзкий отстой?"
"Я избавляюсь от своего сраного интеллигентского прошлого, раз и
навсегда. Потому что только в таком катарсисе я могу говорить о самых
ужасных вещах, приходящих мне в голову - Представь себе это, самых ужасных,
грязных, паскудных, пакостных и скудоумных вещичках какие ты только можешь
себе представить - Когда я закончу эту книгу, я буду чист как ангел, дорогой
мой. Все эти крутые экзистенциальные анархисты и террористы так называемые,
им стыдно было даже упомянуть что-нибудь такое про свою обоссаную ширинку,
правда - А неплохо было бы им поворошить палками в своем собственном дерьме,
и вот его-то и проанализировать ради общественного прогресса"
"Но куда нас все это дерьмо заведет?"
"К тому что мы избавимся от дерьма, правда, Джек". Он вытаскивает (уже
четыре часа дня) бутылку коньячного аперитива. И мы оба вздыхаем при виде
ее. Бык так много страдал.
не, серьезно, зацени пару абзацев что до меня - терпеть его не могу!
просматриваю эти киселя по диагонали, выискиваю кропалики Берроуза ))Бедному Быку видимо взбрело в голову позаботиться о здоровье, и поэтому
в 21.30, когда я постучался ему в двери, он уже спал. Я был поражен увидев
его сильным и здоровым, не истощенным более наркотиками, загорелым,
мускулистым и бодрым. Ростом он шести футов с лишним, голубоглаз, очки,
песчаного цвета волосы, 44 лет, отпрыск семьи великих американских
промышленников, за что они и отпрыскивают ему ежемесячно 200 опекунских
долларов собираясь вскоре урезать их до 120, через два года они окончательно
отлучат его от своих тщательно обставленных гостиных во флоридском
отдохновении, из-за безумной книги написанной и опубликованной им в Париже
(Голого ужина) - эта книга и впрямь может заставить побледнеть любую мамочку
(и чем дальше тем хлеще). Бык хватает свою шляпу и говорит "Пошли, тусанемся
по Медине" (после того как мы вместе приколотили косячок) и бодро зашагал
похожий на какого-нибудь безумного немецкого филолога в изгнании, он провел
меня сквозь сад и ворота на маленькую волшебную улочку....
.... Он носил американские армейские штаны и рубахи
с карманами, рыбацкую шляпу, и носил с собой большущий с фут длиной выкидной
нож. "Уж поверь мне, без этого ножа мне бы уж давно был конец. Однажды
вечером в переулке меня окружила шайка ай-рабов. Тогда я выщелкнул эту
старую штуковину и сказал "Ну, давайте, сучьи дети", они и свалили".
"И как они тебе, арабы"?
"Гнать их надо с дороги, этих говнюков", внезапно он пошел прямо на
толпу арабов на мостовой, заставив их расступиться в обе стороны, бормоча и
размахивая руками, энергично и нелепо раскачиваясь, словно какой
карикатурный нефтяной безумец-миллионер из Техаса, расчищающий себе путь
сквозь гонг-конгские толпы.
"Да ладно тебе, Бык, ты же не делаешь так каждый день"
"Что?" рявкнул он, чуть не взвизгнув. "Да просто пинай их в сторону,
парень, даже вякнуть им не давай, этим маленьким говнюкам". Но на следующий
день я понял что маленькими говнюками он считает всех: - меня, Ирвина, себя
самого, арабов, женщин, торговцев, президента США и самого Али-бабу.
Али-бабу или как его там, мальчонку ведущего на пастбище стадо овец и
несущего на руках ягненка, с кротким выражением лица, как у святого Иосифа
когда тот тоже был маленьким: - "Маленький говнюк!" И я понял что это просто
выражение такое, печаль Быка что никогда ему не обрести вновь непорочности
Пастуха, то есть этого самого маленького говнюка.
...................
Бык заходит, размахивая руками и чванливо как немецкий нацист в
ближайший бар для гомиков, распихивая арабов по сторонам, и смотрит оттуда
на меня "Ну, чего ты там?" Я не мог понять как ему все это удается, пока не
узнал позже что он провел целый год в этом маленьком городке, сидя у себя в
комнате на страшных передозах морфия и другого торчалова, уставясь на носок
своего ботинка и слишком этим устрашенный чтобы осмелиться принять хоть одну
дрожью бьющую ванну за восемь месяцев. Так что местные арабы запомнили его
трясущимся тощим призраком который вдруг вернулся к жизни, и поэтому
позволяют ему оттопыриваться. Казалось, все его знают. Мальчишки обступают
его, крича "Привет" "Берос!" "Эй!"
.......................
Мы проходим мимо прибрежных кафе заполненных мрачными арабами, все
они пьют зеленый мятный чай в стаканах и курят одну за другой трубки с кефом
(марихуаной) - Они смотрят на нас такими странными глазами, с красными
ободками, будто они наполовину мавры, наполовину карфагеняне (наполовину
берберы) - "Бог ты мой, эти ребята должно быть ненавидят нас, не знаю уж
почему"
"Нет", говорит Бык, "они просто ждут когда на кого-нибудь накатит и он
станет амоком. Видел когда-нибудь бег амока? Время от времени он тут
появляется. Это человек, который внезапно вдруг вытаскивает нож и начинает
безостановочно и неторопливо бегать по рынку кроша людей на ходу. Обычно он
успевает убить или изувечить около дюжины, пока эти типы в кафешках не
врубятся что к чему, не встанут, и не ломанутся за ним чтобы разорвать его
на клочки. А в промежутках они сидят и курят свои бесконечные трубки с
кефом"
.................................................
"Венеция - Бог ты мой,
тихими ночами там слышно на целую милю вокруг как на площади Святого Марка
повизгивают педики. По ночам преуспевающие молодые писатели катаются по
каналам. И в середине Канала начинают вдруг докапываться до бедного
итальянского гондольера. У них там целые палаццо есть, и куча принстонских
выпускников трахающих своих шоферов". Когда Бык был в Венеции, с ним
произошла смешная история: он был приглашен на изысканно-шикарную вечеринку
во Дворце, и когда он показался в дверях, со своим старым гарвардским
приятелем Ирвином Свенсоном, хозяйка протянула ему руку для поцелуя - Ирвин
Свенсон сказал: "Видишь ли, в этом обществе принято целовать руку хозяйке" -
Но когда все стали глазеть на него дивясь что это за заминка в дверях, Бык
громко заорал "Да ты че, я б лучше ее в пизду поцеловал!" На чем все
собственно и закончилось.
.......................................
Маджун это такая сладкая масса, он делается из меда, специй и
непросушенной марихуаны (кефа) - Кеф это чаще всего бошки с небольшим
количеством листьев, химка, которая здесь называется мускарин - Бык
скатывает все это в съедобные шарики и мы едим их, жуя целыми часами,
выковыривая из зубов зубочистками, запивая горячим чаем без сахара - Через
два часа наши зрачки становятся черными и огромными, и мы идем гулять по
полям в окрестностях города - И впирает нас так мощно что мир взрывается
богатством цветовых ощущений, типа "Видишь нежные переливы белого тех
цветочков под деревом?" Мы стоим под этим деревом, оглядывая танжерскую
бухту. "У меня на этом месте было много видений", говорит Бык, на этот раз
серьезно, и рассказывает мне о своей книге.
По нескольку часов в день я околачивался в его комнате, хоть у меня и у
самого была отличная комната на мансарде, но он хотел чтобы я болтался у
него с полудня и до двух, потом коктейли, и обед, и большую часть вечера мы
проводили тоже вместе (иногда он становился страшно пунктуальным), так что
бывало сижу я у него на кровати и читаю, а он, печатая свой роман, сгибается
вдруг в хохоте над собственными выкрутасами, иногда падает даже и катается
по ковру. Печатая, он издавал странный сдавленный хохот откуда-то из своей
утробы. Иногда, видимо чтобы никакой Трумэн Капоте не мог назвать его
"машинописателем", он хватается за ручку и начинает карябать на машинописных
страницах, раскидывая их потом через плечо как доктор Мабузе[12],
пока пол не покрывался странными этрусскими письменами его почерка. И, как я
уже говорил, волосы его были постоянно всклокочены, но это был пожалуй
единственный повод моего беспокойства по его поводу, и пару раз он поднимал
глаза от своей писанины и говорил мне, глядя чистыми голубыми глазами,
"Знаешь, а ты единственный в мире человек который может, когда я пишу,
сидеть в комнате так чтобы я совсем не чувствовал его присутствия?" Это был
серьезный комплимент, для него. Я добивался этого тем что просто
сосредотачивался на своих мыслях и уплывал с ними куда-то, и поэтому никак
его не раздражал. "Поднимаю я случайно глаза от этого офигенного словесного
наворота из которого пытаюсь выкарабкаться, а ты сидишь тут и читаешь
этикетку на коньячной бутылке".
Что же касается этой книги, Голого ужина, то я оставляю
ее читателю, пусть сам разбирается, в ней намешаны синеющие рубашки
висельников, кастрации и известка - Жуткие и грандиозные сцены с какими-то
вымышленными врачами будущего, накачивающими кататоников в ступоре зловещими
наркотиками чтобы те стерли людей с лица земли, но когда это заканчивается,
Безумный Доктор остается один на один с автономным записывающим устройством,
в которое он может записать и вложить все что хочет, но ни осталось никого
чтобы оценить это, нету даже Белого Дрочилы Чико на его Дереве - Целые
легионы засранцев перебинтованных как скорпионы в коконах, что-то вроде
того, надо б вам самим это прочесть, но все это так ужасно, что, когда я
взялся чистенько перепечатать это через два интервала для его издателей, у
меня через неделю начались на моей мансарде ужасные кошмары - типа
вытягивания гирлянд сосисок изо рта, из самых кишок, целыми футами, я тянул
и тянул из себя весь этот ужас, увиденный и записанный Быком.
Вы можете мне сказать что Синклер Льюис был великим американским
писателем, или Вульф, или Хэмингуэй, или Фолкнер, но никто из них не был так
честен, кроме... но нет, и Торо тоже нет.
"Но почему у тебя всех этих молодых ребят в белых рубашках вешают в
известковых пещерах?"
"Не спрашивай меня - я получаю это как сообщения с других планет -
Видимо я что-то вроде агента с другой планеты, но я еще полностью не
расшифровал присылаемые мне указания"
"Но зачем вся эта гнусь - весь этот мерзкий отстой?"
"Я избавляюсь от своего сраного интеллигентского прошлого, раз и
навсегда. Потому что только в таком катарсисе я могу говорить о самых
ужасных вещах, приходящих мне в голову - Представь себе это, самых ужасных,
грязных, паскудных, пакостных и скудоумных вещичках какие ты только можешь
себе представить - Когда я закончу эту книгу, я буду чист как ангел, дорогой
мой. Все эти крутые экзистенциальные анархисты и террористы так называемые,
им стыдно было даже упомянуть что-нибудь такое про свою обоссаную ширинку,
правда - А неплохо было бы им поворошить палками в своем собственном дерьме,
и вот его-то и проанализировать ради общественного прогресса"
"Но куда нас все это дерьмо заведет?"
"К тому что мы избавимся от дерьма, правда, Джек". Он вытаскивает (уже
четыре часа дня) бутылку коньячного аперитива. И мы оба вздыхаем при виде
ее. Бык так много страдал.
Vagabond
02 апр 2009
Kak_Trotsky (Apr 2 2009, 06:09 AM) писал:
Мить, а Мить, а ты читал керуаковских "Ангелов опустошения (одиночества)"? Думаю нет. Интонационно же до того напоминает твои зачарованные вирши в жежешке (блабла будда бла христос блаблабла алмазная сутра блаблабла пустота) что я уже прикидываю, не одна ли у вас душа на двоих. не, серьезно, зацени пару абзацев
не, серьезно, зацени пару абзацев
Kak_Trotsky
10 апр 2009
Улица привела меня к храму СИНТ-ДЖАКОБ. На табличке, пришитой к стене, очевидно сообщающей прохожим историю храма, я обнаружил фамилию Рубенса. Очевидно, художник каким-либо образом принадлежал к истории церкви Святого Якова. Сдвинув всем телом тяжелую дверь, я оказался в предхрамии, а сдвинув вторую тяжелую дверь,— в одном из крыльев храма. Седовласый священнослужитель в белой робе с капюшоном на спине беседовал с двумя господами и, может быть, даже выше, джентльменами. Группа верующих ожидала чего-то на стульях. В таком высоком храме хорошо летать, но обыкновенно летать в храмах некому. Птиц нет, а люди летать не научились. Может быть, рассевшиеся на стульях ждут инструктора, дабы робко, парами, держась за руку инструктора, учиться подниматься под купол? Высокий храм Святого Якова с большим основанием следовало бы посвятить Богу Льда и Горного Каменного Холода, нежели заставлять служить местом культа южного Бога из горячей полупустынной страны, где кровь и песок одинаковой температуры. (Христос был всегда потный и горячий и двигался в горячих стихиях, Эдвард…) Замерзшие скульптуры, замерзшие картины, оледеневшие на века стены, и колонны, и пол. (Чтобы выжить в таком храме, Эдвард, необходимо выпивать несколько литров горячего вина ежедневно и, ежечасно выбегая за кулисы, съедать чашку кипящей похлебки с бараниной. И много раз в день совокупляться с жирными рубенсовскими женщинами…) Обойдя весь каменный Рефрижератор, я его не одобрил. Реалистически удачным символом северного христианства показалась мне лишь белая, на черном камне, многорукая, как Шива, многоногая и многокосая Смерть. Смерть была высечена на плите пола, под которой покоился прах местного богатого человека по имени Фабрициус, покинувшего этот мир в 1606 году. Я позволил себе продолжительное время всмотреться в Смерть, с которой и мне в свое время придется познакомиться. Не от ужаса ли перед рефрижераторной белой Смертью Рубенс создавал своих горячих, животастых и сисястых дам — отличные передвижные обогреватели прошлых неразвитых эпох? А на МЭИР столько теплых магазинов не по причине ли этого же ужаса?
