←  Уголок форнита

Стивен Кинг.ру - Творчество Стивена Кинга - Форум

»

Цокольный

 фотография denbrough 03 июл 2007

Цокольный

Это случилось, когда мне было восемнадцать лет. Я лежал в общей палате многопрофильной больницы – настолько многопрофильной, что в общем перечне предоставляемых услуг нашлось место и для скромной строчки «уклонение от армии». Я лежал в онкологическом отделении (единственном, насколько я могу судить, в своем роде - еще один эксперимент властей с целью сократить общее количество лечебных учреждений). Нельзя сказать, чтобы это было веселым времяпрепровождением, но в то же время я понимал, что здесь, по крайней мере, могу чувствовать себя спокойно.
У меня было три соседа. Учитывая, что палата была рассчитана на шестерых, мне повезло. Вони и полуночных криков мне доставалось в два раза меньше, чем могло бы, поэтому раз в день я помогал санитарам по отделению – выносил утки, перетаскивал с место на место койки.
Я лежал в углу, у батареи; зимой здесь было теплее всего, летом – не так душно. Справа от меня лежал Петя – умственно отсталый мужик лет сорока, огромный, как скала, отсидевший три срока и успевший потерять где-то правое ухо. Его основным занятием было воровство. Он не думал, что это плохо, он просто хотел есть - по крайней мере, так объяснял это в милиции. Петя грабил магазины и ларьки. У него был рак, тumor hepar, и в этой палате он доживал оставшиеся ему полгода.
Вторым соседом был доктор медицинских наук, профессор Вячеслав Иванович Пяточкин. Ему было семьдесят с гаком и выглядел он как стручок фасоли, висящий поздней осенью на стебле. Он специализировался на онкологии и защитил докторскую диссертацию на тему «Неоперативное лечение раковых опухолей на ранней стадии». Пяточкин выпустил три книги на эту тему, книги были довольно популярны в свое время, вы должны помнить его по знаменитой фразе: «Опухоль – как назойливая муха. Вы можете ждать, пока она улетит с вашего носа, а можете прогнать. Выбор за вами». Теперь он лежал в противоположном от меня углу и каждую ночь громко кричал, постоянно звал Галю и ругался матом.
Третьим был Антон, хорошо развитый парень, футболист, он перенес две операции и, похоже, избавился от заразы. Это было здорово, мы довольно хорошо сошлись с ним и временами мне казалось, что, не будь Антона, я сошел бы с ума – помимо нашей палаты, в отделении было еще двенадцать, а общее число больных достигало полусотни. Все они были на грани, это слышалось в их голосах и читалось в их взглядах. Иногда мне казалось, что им не даже не терпится скорее умереть, они буквально жаждали смерти – много курили, пили пиво по выходным, плевали на любые советы врачей. С Антоном было не так, он был уверен, что чудом выкарабкался из могилы и не мог дождаться момента, когда сможет вернуться, как он говорил, «на газон». «Представляешь, - говорил он мне, - иногда мне кажется, что я перед кем-то в долгу. Кто-то мне очень здорово помог». Кто ему помог, так это господь бог, я часто думал, что Антон получил главный приз в своего рода лотерее, что Всевышний вытащил его имя из шляпы. Его случай был так невероятен, что на парня приходили смотреть - как на музейный экспонат, о нем писали в газетах и даже один раз показали по телевизору. Врачу, который его лечил, вручили губернаторскую премию.
Что же касается меня, то я был четвертым - Женей Кузнецовым, сыном завотделением гастроэнтерологии, молодым лентяем, которого за неимением мест на других этажах отправили в это чистилище.
У меня была тумбочка, старая, едва стоящая на потрескавшихся ногах; там я хранил журналы, пиво и траву. Тумбочка закрывалась на ключ, а ключ висел у меня на шее. Ни одна проверка, ни один День Чистоты, который так любили у нас устраивать, не могли открыть Тайну Тумбочки. Между тем, тумбочка спасала меня от самого страшного в этих стенах – скуки. Даже Антону я ничего о ней не говорил, и тем больше был мой ужас, когда однажды вечером, аккурат перед событиями, о которых я хочу рассказать, тумбочка оказалась пуста. Я, как обычно, дождался вечерних процедур, когда Пяточкина и Петю укатили на ширево, и достал из-за пазухи ключ. Открыв замок, я обнаружил, что на полках ничего нет – только отпечатки в пыли: здесь стояла бутылка «Жигулевского», вот тут была стопка «За рулем». Я снова закрыл дверцу тумбочки на ключ и лег спать.
Где-то около трех часов ночи меня разбудила Настя, молодая некрасивая медсестра (одна половина лица у нее была странным образом опущена вниз; когда она улыбалась, казалось, что на вас смотрит ожившая декорация с картины Дали).
Я проснулся и увидел перед собой настино лицо - одно это уже могло повергнуть в ужас, но хуже всего было то, что Настя выглядела обеспокоенной.
- Что случилось? – хриплым голосом спросил я.
- Поднимайся, - прошептала она и поправила халат. – Я жду в коридоре.
Пока я, чертыхаясь, натягивал спортивные штаны, Настя растолкала Антона и вышла, тихо прикрыв за собой дверь палаты.
- Чё за фигня? – еле слышно спросил Антон. – Какого черта ей надо?
- Не знаю, - тоже шепотом ответил я. – Пойдем спросим.
Мы спросили. Настя рассказала, что в четвертой палате умерла баба Нюра.
Четвертая была женской. Только в ней стояли привилегированные койки из отделения травматологии – мягкие, с регулирующейся подголовной частью. Только в одной палате на все наше отделение. Попасть туда значило, во-первых, обрести гораздо более комфортное положение по сравнению с другими пациентками; во-вторых – умереть в ближайшие пару месяцев: в четвертую помещали только абсолютно безнадежных. Баба Нюра, одна из них, была невероятным персонажем - маленькая и легкая, как перышко, и хитрая, как змея. Ангельское выражение ее лица легко вводило в заблуждение – за этой маской скрывался холодный, высушенный до размеров грецкого ореха и в то же время не потерявший ни доли расчетливости и трезвости мозг. Баба Нюра нажила себе гигантское состояние, занявшись на старости лет самогоноварением. Ее самогон стал своего рода брэндом: пить варево «от бабы Нюры» означало пить не какую-нибудь гадость, а вполне качественный продукт. Дошло до того, что магазин по соседству с домом, где проживала баба Нюра, был вынужден закрыть винно-водочный отдел: выдержать конкуренцию с «винцом», как она сама его называла, было невозможно. Когда к бабе Нюре пришли представители местной «бригады», смекнувшие, что у них под носом ходят большие деньги, она наконец избавилась от двух предметов, которые стали ей не нужны (с тех пор, как она переехала в эту квартиру из своего старого частного дома): она запустила в рэкетиров сначала одну кочергу, потом, вдогонку, вторую – и сломала одному из нападавших ногу. Больше к ней никто из бандитов не приходил.
Олигархии пришел конец, когда баба Нюра узнала, что у нее рак. Она отнеслась к этому известию спокойно: оба сына и муж умерли много лет назад, жить наскучило еще раньше. Она часто рассказывала, потягивая «Приму», что страшнее скуки на этом свете нет ничего. Можно умереть счастливым в двадцать лет, или доживать свои дни смердящим комком семидесятилетней плоти, не знающей, чем себя занять. Баба Нюра умирала счастливым семидесятилетним человеком. Ей по-своему повезло.
А вот нам с Антоном не повезло, и даже не столько потому что баба Нюра умерла, а потому, что умерла она в крайне неудачный день. Потерпи она со своей смертью часов десять – все было бы о'кей, но ждать ей, видимо, было совсем невмоготу. Настя сказала, что ее позвала Рита – еще одна старая кошелка, умирающая в многопрофильной уже дольше года. Рита была высокой и грустной. Она проводила дни за чтением классических романов, которые дважды в месяц приносил двоюродный брат. Сначала она расправилась с Салтыковым-Щедриным, затем принялась за Гоголя и Достоевского. При мне Рита мучила Ильфа и Петрова: она постоянно сыпала цитатами – за завтраком, в очереди на рентген, во время рекламы между вечерними сериалами – что, учитывая ее вечно унылую физиономию, выглядело довольно забавно. Я до сих пор не могу смотреть телепостановки о похождениях потомка янычаров, боясь услышать знакомый скрипучий голос. Ассоциативное мышление, ничего не попишешь.
Рита первой поняла, что с бабой Нюрой что-то не так. Она рассказывала потом, что дочитывала предпоследнюю главу «Двенадцати стульев», строго наказав себе, что как только глаза добегут до точки, она выключит ночник (еще одна из маленьких радостей обитателей четвертой палаты). Последнюю главу она хотела оставить на завтра, это была ее любимая и в то же время самая жуткая часть книги: нелогичное, острое, как взмах бритвой, окончание легкой и поучительной истории, фантасмагоричный, кровавый и вовсе не остроумный финал. Рита знала, что Остап выживет, встретит Паниковского, Балаганова и Козлевича, найдет и перехитрит миллионера Корейко... и вместе с тем была горячо уверена в том, что Воробьянинов убил Бендера – убил еще там, в последней главе, а все остальное – то, о чем напишут годы спустя – нечестное, неправильное продолжение. Она подозревала, что «Золотой теленок» - это постмортем, ад великого комбинатора, реальность, которую он ненавидел всем сердцем. Эти тяжелые мысли – целебные мысли, вытесняющие опухоль если и не из легких, то хотя бы из головы – постепенно заполнили Риту, пробежали тревожным холодком от лопаток к икрам и мозолям на широких ступнях, по-дружески сообщили, что эта ночь будет бессонной (опять). Она вздохнула, повернулась на левый бок (здоровый бок – она специально попросила, чтобы ночник повесили слева) и щелкнула выключателем. Палата мгновенно окрасилась в темно-синие тона – Рита никак не могла к этому привыкнуть (хотя сама довольно часто шутила, что даже темнота здесь ненастоящая – чего уж говорить о картофельном пюре). На стены упали длинные тени заводских труб и караульных вышек расположившейся неподалеку исправительной колонии. Луна очертила мягкую дорожку от окна к входной двери, осветив алюминиевые спинки коек. Взгляд Риты повторил лунный путь, и тут она заметила, что ее соседка лежит на своей койке слишком странно – свесив правые руку и ногу и запрокинув назад острую голову.
- Эй, Нюрка, - на всякий случай тихо крякнула Рита, прикидывая, кто будет отдавать ей проспоренные самогонщицей пятьдесят рублей. - Ты там живая?
Баба Нюра молчала, а ее дух, должно быть, плавал под потолком и криво улыбался: мол, хоть я и померла первой, денег тебе все равно не видать.
Рита вздохнула еще раз и снова включила ночник.
- Эй, Нюрка, - повторила Рита, и от одного этого повторения ей стало до ужаса, до холода в коленях тоскливо. Нюрка не спала, и не бодрствовала, и не пыталась устроиться поудобнее. Она лежала на спине, закатив желтые глаза, губы расплылись в случайной (но такой характерной для нее) улыбке, обвисшая старческая грудь спокойно лежала на боках - не подымаясь и не опускаясь.
- Нюрка, - обреченно выдохнула Рита. Денег не видать - как не видать больше этого воспаленного лица с тусклыми, безжизненными синими глазами, так контрастирующими с подвижным ртом и высокими скулами. Во всяком случае, не видать живым. Рита вспомнила, как накануне вечером Нюрка жаловалась на "страшные боли", но, черт возьми, они все жалуются на страшные боли. Это, в конце концов, четвертая палата. И кто виноват, что судьба свела их здесь, в тесной комнатушке с единственным окном, выходящим на тюремные бараки? Разве эта случайность - одна из многих жизненных случайностей - означает, что одна из них должна нести ответственность за другую, или хотя бы переживать о том, что рано или поздно должно было случиться - ведь они все знают, что это случится, так или иначе, и ни одна живая душа не вправе обвинять их в том, что, глядя на мертвую соседку по палате, в голове прокручиваешь мысли о просроченном (навсегда) долге?
Рита протянула руку к кнопке вызова медсестры (спасибо какой-то-там-программе, на торжественное открытие этих кнопок приезжал сам губернатор). Секунду-другую она колебалась, но потом все же вдавила красный пластик кнопки в стену: если она и может чем-нибудь помочь Нюрке, то только этим. Возможно, еще не слишком поздно, и...
Да только было слишком поздно, и прибежавшая Настя, побледнев, произнесла шепотом одно лишь слово: "Все".
Но Рита и догадаться не могла, что бледность дежурной была вызвана не горечью очередной потери (к потерям здесь привыкают очень быстро, со временем сознание выстраивает защитную кирпичную стену - перестаешь различать лица этих несчастных; их заменяет одно, универсальное - лицо смерти). Настя надеялась, что ее дежурство (все решила вытянутая обгоревшая спичка, никто не хотел дежурить в эту ночь, что, в принципе, вполне понятно) пройдет спокойно, и к этому были все предпосылки. При передаче поста сменщица не сунула ей в карман ей ни одной Особой Записки - это значило, что вечер прошел без обострений : никто из пациентов не буянил, не просил поставить на ночь еще один укол или посидеть с ним, пока он заснет... И вот тебе на.
Смерть.
В день Медика.
Такая ситуация, наверное, сущий кошмар для любой медсестры - все доктора ушли задолго до шести, дежурные санитары закрылись в служебной (и даже если удастся до них достучаться, навряд ли кто-то из них будет в состоянии пройти прямо хотя бы дюжину шагов), бросить пост нельзя - и можно понять Настю, которая хотела поначалу просто повернуть бабу Нюру на бок, укрыть ее тонким шерстяным одеялом и дождаться утра, а с ним и конца смены. Она так бы и поступила, но дело осложнялось тем, что под боком суетилась Рита, и с ней ничего поделать было нельзя. Она все видела и слышала, и Насте, которая с трудом пережила последнюю проверку, совершенно не хотелось отвечать на каверзные вопросы комиссии - а такой вариант развития событий, учитывая характер Риты, был вполне реален.
Все это Настя пересказала нам в холодном, залитом бледно-желтом светом больничном коридоре, озадаченно потирая шею и виновато понижая голос в самых неприятных, по ее мнению, местах.
- Вы должны отвезти ее вниз, мальчики, - закончила она.
- Куда? - в один голос переспросили мы.
- Вниз, на цокольный. В морг.
Не то чтобы я был из робких, но подобная перспектива меня совершенно не радовала. Антон и вовсе побледнел как полотно - последние месяцы он со всех ног бежал от старухи с косой, и вот она лично назначает ему свидание, возможно даже хитро подмигивая.
В то же время мы понимали, что нам придется спустить туда. У нас не было выбора - и если Антон (теоретически) и мог отказаться, то я со своей бесплатной отсрочкой был обречен.
Мы переглянулись, и я заметил в глаза Антона блеск отчаяния.
- Что нам нужно делать? - так же тихо спросил я Настю.
- У стены стоит каталка. Затащите эту штуковину в палату и положите на нее бабу Нюру. Я буду ждать вас у лифта, - в ее голосе чувствовалось настоящее облегчение - словно она только что выполнила очень тяжелую работу.
- Подожди, - вдруг сказал Антон, словно вспомнив что-то. - А как же дежурный? Он был здесь? Он подтвердил?
Настя закатила глаза.
- Я дозвонилась до Саши только с четвертого раза. Он сказал мне, что знать ничего не хочет. Сказал, что все потерпит до завтра. Все, что угодно.
Настя повернула голову и плотно сжала губы. От обиды, решил я... и ее можно было понять.
- Он еле ворочал языком, - шепотом добавила Настя. - Ржал, как ненормальный. Смеялся, понимаете?
- Ладно, пойдем, - я толкнул Антона в плечо. Каталка и вправду стояла у стены - дальней, метрах в тридцати от четвертой палаты. Не дожидаясь, пока Антон отреагирует, я направился туда - знал, что он пойдет следом. Остаться одному сейчас ему наверняка хотелось меньше всего.
Мы шли по узкому коридору, вслушиваясь в беспокойное дыхание безнадежно больных людей за неплотно прикрытыми дверями палат. Они спали, и, засыпая, каждый из них готовился к тому, что не увидит следующий рассвет. Говорят, будто собаки, провожая хозяев по утрам, думают, что люди уходят насовсем... Те, кто коротал свои дни в раковом корпусе, были чем-то похожи на этих собак - все видели коричневую каталку с потертыми металлическими ручками, стоящую у стены, и понимали, что следующим ее пассажиром может оказаться любой из них. За долгие годы каталка перевезла, наверное, сотни трупов, и ей было все равно. Маршрут был один - вниз, на цокольный, в морг; этот маршрут никогда не менялся и вряд ли изменится и через десятки лет; фатальный скрип колес этого жуткого транспорта был сродни погребальным колоколам, а звучащий в совершенной тишине (нарушаемой лишь беспокойным дыханием безнадежно больных) он по силе воздействия и вовсе превосходил их - вниз, на цокольный, в морг.
Мы шли по узкому коридору, и у меня возникло ощущение, что он растягивается. Тридцать метров до стены превратились в сто, или двести, или триста... тягучий, окрашенный желтым воздух был похож на кисель; пахло хлоркой и спиртом. Я чувствовал, как мое сердце ускоряет свой бег и мог поклясться, что то же самое испытывает сейчас и Антон... вообще, вся эта ситуация выглядела нереальной - сродни новогодней ночи. Разум отказывался как-то понимать происходящее, опасливо скрывшись за спиной рефлексов. Мы шли по узкому коридору, и я изо всех сил старался отогнать мысль о том, что нам придется ехать назад.
На ощупь ручки каталки оказались очень холодными - Антон даже сперва отдернул руку. Интересно, мелькнула у меня мысль, как давно ей пользовались в последний раз? И тут же следом: а ведь у нее каждый раз последний.
- Чему ты улыбаешься? - лицо Антона выражало не столько недоумение, сколько негодование. - Петросяна вспомнил, а?
- Все нормально, - успокоил я его и толкнул каталку вперед. - Это все нервы.
Мы медленно покатили эту жуткую конструкцию к четвертой палате - я сзади, Антон чуть впереди. Одно из колес - правое, то, что было ближе ко мне - с периодичностью в несколько секунд издавало тяжелый протяжный скрип... словно несмазанные петли амбарных дверей.
- Черт возьми, - пробормотал Антон. - Мы же их всех разбудим.
- Спокойно, Тоха, все будет нормально, - и все же именно тогда у меня зародилось предчувствие, что ничего не будет нормально. Мы были одни, ночью, в день Медика, с трупом дрянной старухи на руках, единственным вменяемым человеком на всем этаже была трясущаяся от страха медсестра - неужели это можно назвать нормальным? И, тем не менее, нужно было держать себя в руках. Антон психовал, а мне только и не хватало в довершение всего остаться со всем этим дерьмом наедине.
Настя не ушла к лифту - она стояла в дверях четвертой и придерживала их, чтобы мы могли без помех вкатить внутрь свой транспорт. Я подумал, что ей, наверное, страшно - очень страшно, потому что справиться с растянутой пружиной мы могли бы и сами.
- Ну ладно, я пошла, - неуверенно сказала она. - Давайте быстрей.
Антон заменил ее, и я протиснулся в палату. Колесо вновь скрипнуло.
Баба Нюра все так же лежала на спине, запрокинув голову (железный крепеж подголовника был сломан, болтался бесполезной серой полоской под койкой) и обнажив желтые зубы. Я представил себе ее кожу - сморщенную, дряблую, мертвую - и волосы на руках встали дыбом.
- Скажите, отчего она умерла? - раздался вдруг тихий шепот, от которого и я, и Антон едва не подпрыгнули. Это, конечно же, Рита - сидит в своей кровати, прижав одеяло к груди, и внимательно смотрит на нас. Глаза горят, словно у кошки. - Вы же в курсе, да?
- Господи, - выдавил Антон. - Давай и вправду быстрей.
Мы проигнорировали вопрос Риты (и ее это вполне устроило - словно она открыла рот только для того, чтобы мы не перепутали ее с бабой Нюрой) и кое-как доковыляли до койки.
- Ну и как? - Антон вопросительно смотрел на меня - огромный, на две головы выше меня парень, беспомощный, как ребенок.
-Ну... не знаю, - честно ответил я. Узкий луч света из коридора лежал под нашими ногами. - Никогда не таскал на себе мертвых старух. Давай ты за плечи, а я - за ноги, вроде бы видел где-то такой способ.
- А почему это я за плечи?
- Потому что ты сильнее, черт тебя дери, - прошипел я. Сработало: Антон втянул голову и медленно подошел к изголовью. Я ждал.
- Вот же нафиг, - отчаянно простонал он. - Давай, на счет три.
- Хорошо, - согласился я. Отбросил одеяло, и в ноздри тут же ударил затхлый, отвратительный запах - так пахнут только отчаявшиеся старики. В глаза почему-то бросились длинные темно-оранжевые ногти на худых пальцах ног - того же цвета, что и зубы. Ноги - две спички - на полметра торчали из-под выцветшего хлопчатобумажного халата в цветочек. Я с трудом удержал смешок - на этот раз Антон навряд ли понял бы меня. - Раз, два, три, взяли.
Она оказалась на удивление легкой - словно наполовину пустой мешок с картошкой. Я всегда считал, что после смерти человек становится тяжелее... деревенеет, разве не так говорят бабки, которые всегда наготове, если нужно обмыть свежего покойника? Эти мастерицы возникают словно из ниоткуда - ты вроде бы и не видел их никогда, а лица у них привычно-сочувствующие, и дрожащие руки уже сжимают пакетик с мылом (специальным мылом, потому что нельзя обмывать покойника обычным - тем, что лежит в вашей пластиковой мыльнице). От одной мысли, что этот пакетик лежит у них где-нибудь в шкафу, под стопкой выцветших старушечьих комбинаций и панталон - не просто лежит, а хранится, хранится, как нечто очень дорогое... От одной мысли об этом пробирает холод.
Мы, похоже, переоценили сложность задачи и едва не перебросили несчастную бабу Нюру через каталку, ее левая рука даже скользнула по полу, но Антон с неожиданным хладнокровием удержал ее на узкой (слишком узкой даже для бабы Нюры) поверхности. С другой стороны, теперь простор ей не к чему. Хватит и этого.
Я с трудом оторвал руки от серых щиколоток - а оторвав, увидел, что они дрожат, до сих пор кончиками пальцев и внутренней стороной ладоней чувствуя сухую, пергаментную кожу. "Мыло, - подумал я. - Полцарства за мыло, или я сейчас все здесь заблюю". Впрочем, тут же ответил я сам себе, сейчас я могу проблеваться и от одного вида мыла. Очень смешно. Как ни крути, расклад один: отвернитесь, мальчики и девочки.
Но ничего подобного, конечно же, не случилось. Мы уложили бабу Нюру на спину - так, как, по нашему мнению, должно лежать мертвецу, а Антон даже скрестил ей руки на груди - и, поскрипывая колесиком, выбрались из мглы четвертой палаты в душный, тесный коридор.
- И все же я не понимаю, почему бы не оставить ее здесь, - пробурчал себе под нос Антон. - От пары часов ничего не изменится, правда же?
- Ты же слышал, - так же тихо ответил я. - Ты же стоял рядом, когда Настя все объясняла.
- Настя, Настя, - раздраженно прошипел он. - Да кто она такая? Если что-нибудь случится, кто будет отвечать? Настя или мы с тобой?
- Отвечать будет она, - резко вставил я. - В любом случае. Мы просто помогаем. Я бы все равно сегодня больше не заснул. Чего ты разнылся? Тут на десять минут работы!
Если бы кто-нибудь услышал наш разговор, ему могло бы показаться, что мы ссоримся. На самом деле все было совсем наоборот: мы едва соображали, о чем толкуем. Главное - говорить, предмет не важен. Лишь бы не остаться наедине со своими мыслями, лишь бы не смотреть перед собой, на тело мертвой старухи с хищно разинутым ртом, лишь бы не представлять затянутый паутиной коридор цокольного этажа, где мертвых будет гораздо больше.
Настя стояла у лифта, переминаясь с ноги на ногу. Не у обычного лифта - у специального, грузового; им пользуются только тогда, когда везут больных на операцию. Или в морг. Еще им пользуются молодые врачи, когда хотят соблазнить своих молодых коллег. Это место придает свиданию пикантности и остроты: один из санитаров по секрету рассказал мне, что ни одна из приглашенных им в лифт девушек не смогла отказать. Ни одна.
Мы были в десяти метрах от Насти, когда скрипящее колесо каталки неожиданно повернулось вокруг своей оси. У меня перехватило дыхание, я вцепился в ручки мертвой хваткой, но ничего уже не мог изменить: каталка под острым углом въехала в стену (раздался слабый глухой стук... я успел поразиться, до чего же толстые тут стены) и начертила на ней темную линию. Словно этого было мало, передний ее край впечатался в трехсекционный железный столик на колесиках, оставленный предыдущей сменой. На столике стояли пустые банки и колбы - то, что не успели продезинфицировать вечером - и каким бы легким не был труп бабы Нюры, его веса хватило, чтобы столик опрокинулся.
Руки старухи разъехались в стороны (прощай, идиллический образ), как если бы она вдруг решила обнять одного из нас в знак благодарности. Банки посыпались на пол. Антон бросился вперед, инстинктивно пытаясь подхватить их, но, конечно же, большая часть разлетелась вдребезги. Шума почти не было - это удивило меня больше всего, стекло рассыпалось таким образом, будто сознавало трагичность момента и пыталось таким образом отдать дань уважения ушедшей жизни. Даже осколки сложились аккуратной кучкой - чтобы удобнее было собрать.
Я поднял голову и увидел, что Настя бежит к нам. Ее лицо скривилось, как будто она ожидала чего-то подобного и не слишком-то удивлена.
- Что вы делаете? - зашипела она. - Вы же всех поднимите!
Антон поднялся с колен и вплотную подошел к медсестре. Кончики их носов почти соприкасались.
- Не надо на нас кричать.
Он произнес это очень тихо, но Настя отпрыгнула от него на полметра. Думаю, перспектива остаться брошенной напугала ее еще сильней - если только это было возможно. Она вжала голову в плечи и прошептала:
- Все хорошо, все хорошо. Я уберу. Катите.
- Настенька, что случилось? Я слышал шум.
Настя коротко вскрикнула, а Антон от неожиданности оперся на бедро бабы Нюры. Я повернулся на голос и увидел, что позади в дверном проеме ближайшей палаты стоит высокий тощий старик в рваных спортивных штанах с пузырями на коленках. Он был совершенно лыс - последствия химиотерапии или подарок организма на восьмидесятилетие. На сонном лице читалось недоумение.
- Настенька, это же вы? Что стряслось?
- Ничего не стряслось, Леонид Петрович. Идите спать.
Леонид Петрович сделал два шага вперед. В его руках блестели линзы очков.
- Как же так, Настенька, я совершенно отчетливо слышал, как что-то разбилось. Позвольте я вам помогу.
Настя выбежала вперед, закрыв собой каталку и покосившийся железный столик.
- Нет, спасибо, Леонид Петрович. Я просто уронила поднос, так что...
- Вот я и говорю - давайте уберем вместе! - с неожиданным энтузиазмом выкрикнул старик. - Я проснулся и сразу подумал, что нужно помочь. Сейчас, я только надену очки.
Он наклонился и принялся протирать стекла тканью штанов. Настя выдохнула: «О господи!» и бросилась к нему.
- Леонид Петрович, не нужно. Идите отдыхать. Уже очень поздно. Вы не выспитесь, помните, что говорил доктор на обходе? Режим дня является неотъемлемой частью лечения. Вы же не хотите, чтобы мне из-за вас попало?
Она теснила его назад, не давая взглянуть себе за спину. Мы понимали, что этот разговор может поднять на ноги все отделение - и тогда неприятности гарантированы всем, что бы я не говорил Антону.
- Поехали, - шепнул я и пнул проклятое колесо, пытаясь поставить его на место. Оно на удивление легко поддалось - все с тем же мстительным скрипом. - Помоги мне, черт возьми.
Антон только сейчас заметил, что его рука лежит на ноге покойницы и с шумным вдохом отдернул ее.
- Да, конечно. Что сделать?
- Нам нужно объехать эту кучу, - я махнул рукой в направлении осколков. - Поверни передние колеса.
Мы двигались так тихо, как только могли. Даже этот проклятый скрип стал тише... или нам хотелось так думать.
Грузовой лифт находился в самом конце коридора, так что тут мы могли спрятаться в тени. Нам все равно нужно было дождаться Настю - она должна была объяснить, куда все-таки везти мерзкую (и при жизни, и - в особенности - после смерти) старуху, так что мы спокойно (разумеется, насколько могли) стояли там и смотрели, как медсестра уговаривает сердобольного Леонида Петровича остаться в палате.
Наконец он успокоился, и Настя на мысках тапочек засеменила в нашу сторону.
- Вроде бы все нормально, - сказала она в первую очередь себе - даже не глядя на нас. Нажала кнопку вызова, внизу загудели лебедки и тросы. - Ну и денек. Черт.
- Ладно, что дальше? - Антон пытался держаться храбрецом, но голос его выдавал. Ему не терпелось поскорее разобраться с этой оказией, но неизвестность пугала... конечно пугала, я чувствовал себя немногим лучше. - Куда?
- Значит так, - и вдруг ощущение неправильности накрыло меня с головой. Как только Настя произнесла эти слова, я понял: с нами случится что-то плохое. Я представил себе, что она называет нам неверное направление, и мы блуждаем в подземных катакомбах этой огромной больницы до самого утра. И весь следующий день. И всю следующую ночь - видя, как разлагается тело, как сереет и покрывается язвами кожа бабы Нюры, как все глубже и глубже западают внутрь черепа глазные яблоки. - Значит так. В кабине есть кнопки с номерами этажей. Те, что под землей - красные. Еще у них значок минус перед цифрой.
- Да знаем мы, знаем! Ехать куда? - нетерпеливо перебил ее Антон - я остановил его укоризненным взглядом.
- Кнопка «минус два». Самая нижняя. Вернее, не самая нижняя - самая нижняя с цифрой. Под ней только значки.
- Боже мой, Настя, - застонал Антон.
- Слушайте же! Вы спускаетесь. Сразу говорю - там темно. Ну, не то чтобы совсем темно, но темнее, чем здесь. Поэтому катите осторожно, чтобы не перевернуть ее, - Настя кивнула в сторону трупа. - В прошлом году там начали делать ремонт. Но зимой деньги кончились и бригады ушли. Материалы только оставили: краску, какие-то мешки, носилки... Поэтому смотрите. Аккуратней.
- Настя, - мягко сказал я. Она подняла глаза и взглянула на меня. Я заметил, что она почти плачет.
- Да, вот я и говорю. Морг находится на втором цокольном этаже. Слушайте и запоминайте: всякий раз поворачивайте направо. Там очень много поворотов, но всякий раз поворачивайте направо, слышите? Кроме одного места. Там еще на стене висит стенгазета - древняя, лет десять уже висит. Так вот, там свернете налево, а на следующем перекресте идите прямо. Там за поворотом увидите двойную железную дверь.
Гул поднимающегося лифта усиливался, и последние слова Насти я едва услышал - но все же кивнул. Вроде все было ясно.
Кабина добралась, наконец, до нашего этажа, и на секунду все стихло. Затем двери с шипением открылись - чтобы показать нам такие же закрытые двери. Настя сделала шаг вперед и дернула за почти незаметную ручку. Вторые двери разъехались вслед за первыми.
- Ну все, давайте.
Мы затолкнули каталку внутрь - ширины кабины как раз хватило на ее длину.
- Давайте, ребята, - Настя хлопнула меня по спине. - Давайте.
Я кивнул и нажал красную кнопку с цифрой два. Вновь раздалось шипение, створки лифта поехали навстречу друг другу.
- Стойте! - вдруг крикнула Настя и просунула между ними руку, когда расстояние между створками не превышало десяти сантиметров. Створки глухо шлепнули ее по запястью и опять разъехались. - Чуть не забыла. Женя, вот ключ.
Она протянула мне длинный ключ на огромном, почти карикатурном кольце.
- От морга, - пояснила она, хотя этого и не требовалось. И, заметив мой удивленный взгляд, добавила: - Это чтобы он не выпал. И не потерялся. Их два всего.
Лифт предпринял вторую попытку отправиться - на этот раз ему никто не мешал.
- Удачи, ребята, - улыбнулась Настя.
Двери захлопнулись. Кабина вздрогнула и поползла вниз.
Лифт ехал медленно... почти величественно. В одном из фильмов, которые показывали на днях в общем холле, я видел, как в Америке хоронили заслуженного гангстера. Его гроб просто поставили на землю, а вниз он поехал сам. На лифте. Специальном лифте.
- Антон? - Я вдруг заметил кое-что, царапающее взгляд.
- Да?
- Подними ей руки.
- Что?
- Подними ей руки! Сложи, как там, в палате.
Я указал подбородком на болтающиеся клешни бабы Нюры - своего рода приветствие беспокойному Леониду Петровичу. Они раскачивались в такт движениям кабины... я подумал: а как бы она вела себя, если бы ее везли на поезде - тряслась бы, наверное, как сурок. От собственных мыслей меня пробрал пот.
- Зачем? - Антон искренне не понимал, зачем мне это нужно. - Все равно же упадут.
- Слушай, ну подними, а? Сложно тебе, что ли?
- Взял бы да поднял, - пробурчал Антон, но все же выполнил то, о чем я его просил. Вновь - неожиданно просто, двумя легкими движениями - скользнув ладонями под простынь, которая лежала на теле старухи.
Несколько секунд мы ехали молча.
- Только ты не смейся.
- А? Ты чего, Жека?
- Не смейся, говорю... Просто мне кажется, что так она выглядит... безопасней.
Он вытаращил на меня глаза.
- Чего? Безопасней? Ну ты даешь! - он захихикал. - Возвращение живых мертвецов, часть восьмая: месть бабы Нюры.
Я тоже засмеялся - какого черта, именно это нам и было нужно. Антон вдруг заговорил голосом Гнусавого Переводчика:
- Этааа слууучиииилась дваадцать лет назааад. Ааадииин ниастарооожный покупаааатель не заплатииил бааабе Нюуууре за бууухлооо. Ооон дуууумал, что все кооончилось, но не знаааал, что бааабаа Нюууура умиирла... и ришииила атамстииить. Смааатрите...
Я уже хохотал в голос - не думал, что Антон способен на такое, когда кабина резко остановилась - словно наткнулась на что-то, мешавшее ей продолжить путь. Свет погас, затем вспыхнул на секунду, потом погас снова. И снова зажегся.
- Кажется, приехали, - прошептал я.
- Тваааю мааать, - пробормотал Антон.
Перед нашими глазами был коридор - самый длинный, какой только можно было себе представить. Метрах в двадцати прямо по курсу его очертания пропадали в темноте - Настя не обманула, здесь и вправду было гораздо темнее, чем наверху - и казалось, будто он может тянуться бесконечно, со всеми своими пучками проводов на стенах и редкими лампочками, болтающимися из стороны в сторону под низким, чуть выше наших макушек, потолком.
- Почему они качаются? - тихо спросил Антон.
- Откуда мне знать, - ответил я. - Сквозняк, наверное. Поехали.
Мы вытолкнули каталку наружу. Я поежился: последний раз дышал этим влажным воздухом лет десять назад, когда мы с друзьями лазали по подвалам панельных хрущевок. Тогда это казалось забавным.
- Холодно здесь, - сказал я. - Хотя бы халаты взяли.
Мы оба были одеты в одинаковую больничную униформу - потертые спортивные штаны, выцветшие футболки. Все насквозь пропахло лекарствами и смесью запахов пота и мочи - последний, как казалось, намертво въелся в матрасы и простыни... единственное, что оставили после себя предыдущие хозяева этих коек. Я подумал, что сразу же выкину эти вещи, как только вернусь домой.
- Слушай, а давай просто оставим ее здесь, а? Какая ей разница, где бабка будет гнить?
Предложение Антона выглядело заманчивым - я сам думал о чем-то подобном. Все казалось логичным: здесь баба Нюра вполне может пролежать до утра, а там... там другая смена, до которой осталось всего-то около трех часов. Что может случиться страшного за три часа?
Да только мы оба знали, что может случиться за эти три часа.
- Насте нужна эта гребаная каталка. Вот почему мы должны отвести эту самогонщицу в морг.
- Но...
- Кто-то еще может умереть. А каталка всего одна.
Антон замолчал. Я понимал его: мне точно так же не хотелось туда, в эту кошмарную черноту. Но все складывалось так глупо... так глупо! Один к одному: ночь, баба Нюра, день Медика, единственное «такси» на все отделение... Самое смешное было в том, что с нашей задачей вполне бы справился и один человек. Антон знал это, я знал это, Настя тоже знала.
- Поехали, - повторил я и налег на поручни. - Помогай, чего стоишь. Помнишь, куда ехать?
- Угу. Всякий раз направо. До того места, где стенгазета...
- Точно. Там налево. Давай.
И мы покатили несчастную бабу Нюру по темным, влажным коридорам цокольного этажа - туда, где ей предстояло встретить следующий рассвет, в холодную мглу, к другим мертвецам, уже занявшим свои места. Мы покатили ее на универсальном катафалке, и вместо похоронного оркестра в гудящей тишине звучал лишь монотонный скрип колесика.
Коридор был очень тесным - мы с Антоном, стоя плечо к плечу, занимали всю его ширину. Я подумал: а вдруг мы не сможем повернуть? На одном из поворотов каталке просто не хватит места для маневра, и она... Потом тут же одернул себя: баба Нюра далеко не первый пассажир на этом маршруте, так что волноваться не о чем.
Мы везли ее молча - во всяком случае, поначалу. Да и о чем мы могли говорить? Тут уже не спастись пустой болтовней, как там, наверху. Тут до мертвых было гораздо ближе, чем до живых, а им, в принципе, на наши разговоры наплевать.
Наплевать.
Так что я просто глазел по сторонам, а Антон, наклонив голову, уставился прямо перед собой. Если бригада ремонтников и оставила после себя какие-то следы, так это именно те мешки, о которых говорила Настя. Покрытые белой пылью, они лежали у стен и в редких нишах; на один из них наехало наше скрипящее колесо и каталка на секунду приподнялась на бок... но в следующее мгновение вновь выпрямилась. Интересно, подумал я, а как они работали тут? В темноте... в тесноте... в душных лабиринтах... И что они вообще здесь делали? Красили стены? Белили потолок? Меняли радиаторы?
Я тихо хихикнул, представив себе строителей, обдирающих штукатурку с бесконечных стен... и смех застрял у меня в горле, потому что я вдруг понял, с какой легкостью думаю об этом месте как о чем-то другом. Бесконечные стены.
Никакие они, конечно, не бесконечные. Обычные подвальные стены, до пояса взрослого человека выкрашенные дешевой синей краской. Обычные подвальные стены, с пляшущей на них тенью двух сгорбленных фигур - тенью, тянущейся к только что оставшейся позади лампочке, тенью, хищно бросающейся вперед, к лампочке следующей. Низкие? Да. Старые? Да. Но не бесконечные. Конечно же нет.
- Как ты думаешь, далеко тянутся эти катакомбы? - Я вздрогнул. Антон словно прочитал мои мысли... и мысли эти были неприятными. Скользкими и липкими. - Когда мы играли в Хабаровске, то на местном стадионе переодевались в подземных раздевалках. Мы смеялись тогда... называли друг друга гоблинами.
Гоблинами, подумал я. Гоблинами. Очень смешно.
- Бог его знает, - ответил я и с удивлением услышал в своем голосе интонации бабушки - подумать только, восемнадцатилетний лодырь говорит как умудренный старец. - Больницу строили лет пятнадцать назад, может, больше. Наверняка больше. Всякое может быть.
- Но зачем... зачем строить эти ходы такими... такими длинными?
Я не знал... думал, что не знал, пока Антон не спросил. На самом деле знал. Ответ пришел из той части мозга, которая осталась неизменной с первобытных времен, из той части, которую можно было бы назвать логовом инстинктов.
- Если бы я был архитектором, то мог бы аргументировать... приводить в качестве доказательств планы и расчеты. Но... по крайней мере, мне так кажется... Это все для того, чтобы отгородить себя от них. Отодвинуть границу.
Антон бросил на меня короткий оценивающий взгляд - пытаясь понять, шучу я или нет.
- Сколько тебе лет? - вдруг спросил он.
- Девятнадцать. Исполнится через два месяца, - ответил я и удивился желанию выглядеть взрослей, чем есть на самом деле. Постыдному желанию.
- Выглядишь старше. А говоришь...
Антон замолчал, но я понял, что он хотел сказать. А говоришь так, словно взрослей на добрый десяток. Или два. Антон не первый, кто это заметил. Не об этом ли мне говорили в приемной комиссии частного института, который разорился через полгода после того, как я поступил на первый курс, чем заставил два раза в год прятаться от военкомата в пахнущих болью и смертью палатах дряхлых городских больниц? «Вы очень образованны для своих лет, Евгений. Нам будет приятно иметь с вами...»
- Черт! - Антон вскрикнул и резко остановился - настолько резко, что каталку развернуло на тридцать градусов и она опять въехала в стену своим многострадальным боком. - Смотри!
Он поднял руку и указал вперед... а затем вниз.
В подвале клубился туман.
Он доходил нам до щиколоток и был такой густой, что я не мог видеть собственных тапочек. Тонкие струйки поднимались вверх, обвивая наши икры, и растворялись в плотном воздухе.
- Что это? Что это, Женька?
Я не знал. На этот раз точно не знал.
- Думаю, конденсат. Это же подвал. Странный, но все-таки подвал, поэтому...
- Конденсат чего? Здесь же ни черта нет! Никаких труб, ни...
- Трубы есть, пару минут назад мы проехали мимо здорового стояка - ты должен был почувствовать холод. Вот тебе и причина.
Он недоверчиво посмотрел на меня... но его глаза кричали: убеди меня. Сделай так, чтобы я поверил. Я не знаю, откуда взялся этот чертов туман, так что убеди меня, сделай так, чтобы я поверил, не дай мне убежать отсюда к чертовой матери и бросить тебя одного с дохлой старухой на каталке.
- Наверное, ты прав... Черт, здесь так мрачно. Всякий бред в голову лезет. Но туман... Он такой...
- Странный, точно, - закончил я за него и снова налег на поручни каталки. - Я сам давно не видел такого.
Поправка номер раз: не видел такого никогда. Ни в одном подвале из тех, где мы играли мальчишками. И Антон прав, здесь недостаточно труб, чтобы наши лодыжки были покрыты дымом, как ноги рок-звезд на концертах десятилетней давности. Поправка номер два: он не странный. Он самый обычный - разве не такой же туман видят герои дешевых ужастиков, когда оказываются ночью на кладбище? Такой же. Один в один. А еще, еще...
А еще - этого тумана не было, когда мы выходили из лифта, точно не было, потому что я заметил мешки, брошенные строителями возле кабины, несколько мешков - и еще с дюжину дальше по пути, я же видел тот, по которому скользнуло колесо каталки, так что правда состояла в том, что никакой это не конденсат, и все плохо, черт возьми, очень плохо, потому что мы зашли очень далеко в эти бесконечные коридоры, и позади нас чернеет такой хищный квадрат, какой призывно ощерился впереди.
Я зажмурился, пытаясь отогнать наваждение, эту волну животной паники, застилающей глаза. Если бы Антон увидел ее в моих зрачках, точно убежал бы - пока еще не поздно и путь назад не такой уж и далекий. Пока туман не поднялся выше, и..
- Господи боже, - прошептал Антон в промежутке между двумя скрипами колеса.
И вот он уже поднялся, конечно же поднялся - почти до самых колен, и струйки обвивают уже не икры а чувствительные впадины под коленной чашечкой.
- Да что же это такое, - отчаянно вскрикнул Антон и я услышал, как тяжело он дышит. И дело было не в усталости: он же футболист, так?
- Все нормально, - попытался я успокоить его, стараясь придумать еще что-нибудь, что-нибудь веское и убедительное, потому что гипотеза с конденсатом, похоже, растворялась в воздухе, как... ну, как туман, почему бы и нет. - Наверное, где-то впереди порыв трубы с горячей водой. Кажется, я даже слышу шипение. Ты слышишь? Впереди?
Антон наклонил голову еще ниже и выставил левое ухо вперед, как чувствительный локатор.
Скрип, скрип. Ничего больше, но...
О, чудо - он кивает.
- Ага, метрах в двухстах что-то шипит, - я с недоумением смотрю на него - так как точно знаю, что ничего такого ни в двухстах, ни в трестах метрах нет, и поспешно отвожу взгляд, понимая, что он очень хотел услышать. А в таких случаях остальное неважно.
Только бы эта дрянь не поднималась выше.
И она, вроде бы, не поднимается. Во всяком случае, мне так кажется, и мы толкаем проклятую тележку с мертвой плотью дальше. Я надеюсь, что осталось недолго, но мы еще не доехали до места со стенгазетой, а там еще...
Теперь пришел черед остановиться мне.
- Что случилось? Жека, что...
- Слушай, куда нам дальше? После стенгазеты?
Антон задумался. Вспоминая.
- Дальше налево. Потому что до стенгазеты всегда направо.
- Правильно. А куда потом?
Он открыл рот, набрал в грудь воздуха, чтобы что-то сказать... и закрыл его. Снова открыл и вновь закрыл.
- Блин, - выдавил он наконец. - Блин, я не помню. Кажется, до перекрестка... и направо... или налево?..
Он вопросительно посмотрел на меня, я пожал плечами - тоже не помнил. Тоже забыл.
Антон вдруг выпрямился, вскинул голову и со всего размаха врезал кулаком в стену.
- Этот подвал не может быть вечным! - закричал он, и моя кожа покрылась мурашками. Я уже почти убедил себя в обратном. - Эти гребаные катакомбы не могут длиться гребаную вечность! Что за хрень!
Я уже пожалел о том, что задал этот злосчастный вопрос. Столько сил и хитрости для того, чтобы убедить его в прорвавшейся трубе, и вот тебе на. Оправданием (правда, слабым) мне служило лишь то, что, спрашивая, я надеялся на другой ответ. И, в конце концов, такие вещи не обдумывают, они просто...
- Они просто слетают с языка, - прошептал я.
- Что? Что ты сказал?
Антон вновь смотрел на меня. Я уже начал уставать от этой извращенной психологической игры, но что я мог поделать? Сказать ему: извини, старина, но это только начало? Сказать ему: если ты уйдешь сейчас, я сойду с ума? Ха-ха. Очень смешно.
- Я сказал, что мы не заблудимся. С чего ты взял? После стенгазеты будет перекресток, где мы повернем... налево, и потом направо. Я просто проверял тебя.
Мне хотелось, чтобы он не заметил паузы между словами, когда я выбирал между тремя вариантами лжи - потому что не был уверен ни в одном.
- Думаю, мы не дойдем до стенгазеты, - вдруг устало ответил Антон. И сдвинул каталку с места, покатив ее вперед.
- Почему?
- Потому что впереди порыв, вот почему. Я не собираюсь идти через пар... через этот кипяток.
Я замолчал, не зная, что ответить. Он прав. И не прав. И какого черта тогда он катит ее вперед?
- Только ведь там нет никакого порыва, верно? Ничего там не шипит, мы идем уже минуты полторы и все равно ничего не шипит. Я думал, что ты прав, что если пройти еще чуть-чуть... еще немного...
Такие вещи просто слетают с языка.
Господи.
Мы миновали два или три поворота, плывя в этом густом тумане под аккомпанемент скрипящего колеса, не говоря друг другу ни слова. Сколько времени мы находимся здесь, внизу? Сколько времени мы катим бабу Нюру по катакомбам (точное определение) цокольного этажа - последнего этажа, самого близкого к недрам земли и тем тайнам, что они хранят? Я не знал. Час? Два? Может, и два. Или три. В темноте время течет очень медленно.
Интервалы между работающими лампочками становились все длинней - как и наши тени на низких, угрюмых стенах. Белесая дымка под нашими ногами добавляла света - но самую малость, так что иногда приходилось идти почти на ощупь.
- ...было бы здорово, - едва слышно произнес Антон, когда за углом показалась очередная развилка. Мне стало интересно, куда ведут остальные пути этого подземелья? Если тот, которым идем мы, ведет в морг, куда ведут остальные? Что вообще может находиться в таких местах?
- Что ты сказал? Извини, я не расслышал.
- Говорю, что если бы у меня был сотовый телефон... и у Насти был сотовый... было бы здорово, - тихо повторил он. - Мы могли бы созваниваться.
Я подумал, что на такой глубине навряд ли есть хоть какая-то сотовая связь, но вслух ничего говорить не стал.
- Она могла бы сказать нам, где поворачивать.
- Думаю, что здесь, - ответил я и указал ему на бумажный листок в маленькой деревянной рамке, косо висящий на стене, которая находилась по мою правую руку. - Вот она, эта газета. Вот эта чертова тварь.
Грубые слова сами собой сорвались с губ... но я не хотел забирать их назад. Я выплюнул ругательства как защитное заклинание... как оберег, и мне на секунду показалось, что пелена тумана опустилась на пару сантиметров вниз - только это было неправдой... миражом усталого сознания.
- Значит, здесь налево.
- Точно, - кивнул я. - Осталось немного, старина, поднажмем!
И действительно - оставалось немного, и мы поднажали, и когда каталка плавно вошла в поворот (как плавно входила с десяток раз до этого, словно коридоры строили специально для этого чудовища на колесах), покачиваясь, словно погребальная разновидность ковра-самолета, на холодном белом покрывале, я увидел - мы оба увидели - доктора медицинских наук, профессора Вячеслава Ивановича Пяточкина, стоящего по колено в тумане посередине этого длинного, душного тоннеля. Я узнал его сразу же (стручок фасоли на высохшем стебле) - по тени, которую он отбрасывал перед собой, по характерному наклону головы, пусть и не видел его никогда стоящим. Он физически не мог стоять.
Тень Пяточкина покачивалась в такт движениям лампочки, висящей сразу за его спиной. Справа налево. Справа налево.
- Скажите, вы не видели Галю? - выкрикнул слабым голосом профессор, и его голос бодро долетел до нас - стоящих в двадцати метрах от него, стоящих с раскрытыми ртами; пусть мы и подозревали, что не все в нашем маленьком путешествии может пойти гладко. Это так же естественно, как и вещи, которые слетают с языка. - Я ищу Галю и нигде не могу ее найти, может, вы поможете мне, потому что иначе я вытащу ваши глаза и скормлю их крысам, они все равно что виноград, сладкие и теплые, и разорву ваши глотки, потому что опухоль как назойливая муха, которую вы не можете согнать с собственного носа, скажите, пожалуйста, вы не видели мою Галю? Я ищу ее и нигде не могу найти.
Пяточкин вздрогнул и двинулся в нашу сторону. Не двинулся - полетел, и какой бы густой не была пелена, я видел, что его ноги не двигаются. Потому что он не мог ходить, верно?
- Галя! Галя, вернись сейчас же! - закричал он, и этот дикий, невыносимо высокий вопль заставил подняться волосы на шее. - Галя, где ты?
Только ему была нужна не Галя. Я посмотрел на Антона, со свистом выпускающего воздух, точно несущийся на полной скорости паровоз. Он тоже видел это, и тоже понимал, что никакой Гали здесь нет - а есть только мы вдвоем.
- Пошел прочь, старик! - крикнул Антон... но голос его дрожал, и я не удивился, когда профессор (до которого оставалось не больше десятка метров), скрипуче засмеялся... потом закашлялся.
- Вы забываетесь, молодой человек... таким наглецам не место в моей аудитории, - сообщил он нам. - Таким наглецам не место в моем институте, я завтра же поставлю перед деканом вопрос о вашем отчислении.
Антон попятился назад... и я тоже. Если бы он побежал к лифту - я побежал бы за ним, и плевать на все обещания, данные мной отцу, Насте или кому-нибудь еще. Кажется, в уговоре не было ничего насчет спятивших призраков. Но он просто отступал... медленно, отвечая своим шагом на каждый шаг Пяточкина.
- Но он же живой, - прошептал я. - Как такое может быть?
- Хочешь подойти к нему и спросить? - прошипел в ответ Антон. - Думаю, Пяточкин сейчас лежит в своей койке и видит прекрасный сон. О том, как выгоняет из института двух зарвавшихся наглецов.
Теперь пришла моя очередь удивленно моргнуть глазами, но я не стал спрашивать Антона о том, сколько ему лет и где футболистов учат образному мышлению. Просто я знал, что о таких вещах не задумываются, такие вещи как виноград, сладкие и теплые, сами срываются с языка.
- Думаю, я начну с глаз, - продолжал профессор, подплывая к нам. - Кто-то из великих сказал, что глаза это зеркало души, но на самом деле они как виноград, что бы они понимали. Я вытащу их из ваших маленьких тупых глазниц.
Пяточкин облизнулся, и когда я открыл рот, чтобы успокоить Антона и сказать, что это существо (кем или чем бы оно не было, возможно, нашей коллективной галлюцинацией) не причинит нам вреда, просто не в состоянии это сделать, как проекция на белом полотнище в темноте кинозала, этот старик, это стручок фасоли на сухом стебле, со скоростью голодного хищника бросился вперед и вцепился в Антона - вцепился бы в меня, если бы я был ближе. Профессор впился редкими желтыми зубами в нос Антона и сжал его голову худыми, сморщенными ладонями. Антон завопил, беспомощно замахал руками и упал на колени. Я ошеломленно проследил за ним взглядом... и наткнулся на открытый глаз бабы Нюры, который с хитрым прищуром смотрел прямо мне в лицо. Простыня, которой мы накрыли ее в палате, скомканная, лежала в ногах. Руки вытянуты по швам. Подними ей руки. Сложи, как там. Милая шалость усопшей старушки. Я слышал, как кричит Антон, видел, как прыгает на нем доктор медицинских наук, профессор Вячеслав Иванович Пяточкин... но не мог отвести взгляд от этого прищуренного глаза, от этой улыбающейся (я в этом не сомневался) физиономии, от худых ребер, которые (в этом я тоже не сомневался) мерно опускались и поднимались.
А когда я неимоверным усилием воли смог на секунду зажмуриться и отвернулся, то увидел, как Вячеслав Иванович, написавший когда-то несколько книг по тематике неоперативного лечения раковых опухолей, вдавливает глаза Антона костяшками больших пальцев внутрь черепа. При этом он не переставал кусать его - в нос, в уши, за щеки - с невероятной, чудовищной скоростью. Раздался короткий хлопок, и пальцы Пяточкина провалились в глазницы Антона по самые запястья.
- Господи, - прошептал я. - Господи боже мой.
Антон не закричал - взревел, но тут же смолк и завалился на бок. Половина его изувеченного лица скрылась за пеленой тумана. Вторая половина уставилась на меня страшной пустой глазницей. Профессор медленно поднялся на ноги и повернул голову в мою сторону. Его покрытое кровью лицо светилось счастьем.
- Всегда мечтал сделать это, молодой человек, - прошипел он и облизал большие пальцы рук, покрытые бело-желтой слизью. - Виноград!
Я бросился вперед, не замечая, что мертвой хваткой сжимаю поручни каталки. Простыня пролетела мимо, едва задев лицо. Отъехав с десяток метров, я отважился оглянуться.
Пяточкин, наполовину ушедший в стену, затаскивал туда Антона. Его обмякшее тело уже по пояс было там... в стене. Я увидел светло-серые спортивные штаны, сантиметр за сантиметром скрывающиеся во вздувшейся пузырем краске. Профессор увидел меня, махнул рукой и одним рывком перебросил Антона к себе. На ту сторону.
Только сейчас я заметил, что дышу так же тяжело, как и Антон несколько минут назад... Антон, который сокрушался об отсутствии у него сотового телефона, Антон, который пытался услышать несуществующее шипение порвавшейся трубы, Антон, который никогда больше не увидит ни футбольного поля, ни забитого мяча. Антон, получивший красную карточку - самую красную карточку из всех возможных, вы же видели, видели как она стекала по скулам доктора медицинских наук?
Моя голова закружилась, коридор закрутился вокруг меня, как безумный волчок, и я еще сильней вцепился в поручни. Посмотрел на бабу Нюру - просто чтобы зацепиться хоть за что-то.
Она лежала - как обычно, с закрытыми глазами и руками, сложенными на груди. Сложенными Антоном. Сложенными в лифте. Когда оба мы были в порядке - ну разве что сердце стучало чуть быстрей обычного. Теперь некому будет это сделать - он в стене, вместе с профессором Пяточкиным, который выдавил ему глаза, словно это были две
(виноград виноград виноград)
ягодины, а затем облизал пальцы, стараясь не упустить ничего вкусного. Я остался один, а впереди...
Впереди еще долгий путь, не так ли? Мысль о том, чтобы все бросить - бросить прямо здесь и убежать, убежать, убежать к лифту, до которого все еще можно добежать за пару минут - даже не приходила мне в голову. Я должен был докатить эту гребаную бабу Нюру до дверей морга, в этом у меня не возникало никаких сомнений. Если я хотел выбраться отсюда живым (и с целыми глазами, зрячими глазами, видящими глазами), я должен был докатить ее до дверей морга.
Вот я и покатил - точно так же, как и четверть часа назад, только тогда нас было двое, и мертвое тело на каталке, спасибо Антону, выглядело безопасным. Интересно, профессор уже стоял у той развилки, когда лифт опустился на цокольный этаж, или появился там позже?
Я постарался отогнать от себя эти мысли, удивленный тому хладнокровию, которое царило в голове. На моих глазах только что убили человека - чего за прошедшие восемнадцать лет жизни видеть не приходилось, убили чрезвычайно экстравагантным способом... на футболке до сих пор остались следы его крови, и все, чем сподобилась ответить моя нервная система на это событие, был учащенный пульс. Было ли мне страшно? Да, безусловно. Стало ли мне страшнее? Наверное, нет, потому что у всякого чувства есть предел. И то внутреннее напряжение, которое накопилось во мне к моменту встречи с к.м.н. и большим ценителем винограда, просто не могло больше усиливаться. Она стала клапаном, который сбросил избыточное давление и открыл мне правила, по которым я должен играть.
И тем не менее, я по-прежнему чувствовал опасность. Возможно, еще большую, чем представлял собой Вячеслав Иванович Пяточкин, потому что узкий коридор расширился. Там, где мы с Антоном едва могли поместиться, возникло пространство шириной со спальную. Потолок тоже поднялся вверх и превратился в сводчатый, наподобие арочного, и лампочки, по-прежнему редкие, раскачивались теперь не над самой головой, а метрах в трех над ней. Стены из разделенных надвое превратились в единые серые монолиты, плотные и тяжелые. Скрип колеса каталки поднимался вверх, отражался от потолка, эхом спадал по стенам и убегал в темную даль, все еще темную и непроглядную, как если бы и не шел я (сначала в компании, затем один) по этим бесконечным коридорам целую вечность.
На ближайшем перекрестке следовало поворачивать, а я так и не мог вспомнить, куда. Налево? Направо? Прямо? Я старался вспомнить, что конкретно сказала Настя, и не мог: перед глазами блестело ее некрасивое лицо и набрякшие от грядущих слез веки. Больше ничего.
Потом появились голоса. Они возникли сзади, и несмотря на то, что я был уверен в собственных силах, этого едва не оказалось чересчур. Нужно позвонить домой, пронеслось мимо меня, и я вдруг узнал все про этого сорокалетнего человека, заработавшего рак в военной части под Хабаровском - там, где есть стадион с подземными раздевалками и где Антон с друзьями называли друг друга гоблинами. Я хочу умереть прямо сейчас, улетело вдогонку, и я вновь содрогнулся от внезапного знания - ненужного, высасывающего силы, но ничего не мог поделать. Слова летели и летели,
(давайте отправим Катьку за мороженым)
(его уволили за то, что он был голубым)
(почему бы вам всем не заткнуться и не послушать меня)
(божебожебожебоже)
сбивая с ног и мешая сосредоточиться. Я оглянулся - возможно, хотел крикнуть им, чтобы они замолчали, возможно просто в попытке мотнуть головой и освежить мозги... и увидел их всех, бледные фигуры в тусклом свете дешевых лампочек, молчаливо бредущие вслед за мной. Они все были одеты в одинаковые серые халаты, доходящие до колен, и все шли за мной. Не догоняя - для этого они передвигались слишком медленно - просто повторяя мой путь, шаг за шагом. Десятки мертвецов шли той дорогой, которой прибыли сюда. Может, желая чувствовать ступнями холод бетонного пола, чего были лишены во время... во время...
во время транспортировки.
Да, все так. Во время транспортировки. Вниз, на цокольный, в морг.
Я почувствовал, как меня бьет дрожь - крупная, заставляющая колеса каталки периодически выписывать нервные восьмерки. Эти слова, мириады слов, взрывали голову, вторгались в нее незваными гостями... а мне нужно было выбирать, и момент выбора приближался. Направо, налево - мне было совершенно все равно, и в то же время я знал, что в случае ошибки останусь здесь надолго. Навсегда. Возможно, присоединюсь к тем, кто идет сейчас за мной.
Прямо, Жека, вот что я тебе скажу, вдруг вонзилось мне в подкорку... острейшей иглой, и тут же вылетело наружу, как сотни фраз до того и сотни после, но я успел ухватить именно эту за хвост. Прямо. Антон, кто же еще? Неужели и он среди них? Неужели и он идет за мной, глядя в спину кровоточащими дырами, которые еще полчаса назад были его глазами?
Навряд ли... да это и не важно. Прямо, и это очень даже вовремя, потому что развилка на три стороны возникла передо мной неожиданно... будто кто-то включил свет в темной комнате и озарил им все углы.
Прямо.
Я остановился - но только на секунду, и двинулся туда, под гигантские своды центрального хода. Цокольный этаж напоминал что-то, что постоянно ускользало от меня. Какое-то помещение... или здание...
Винные погреба.
Точно. Абрау-Дюрсо. Я был там ребенком и навсегда запомнил широкие холодные тоннели со штабелями бутылок - созревающих и готовящихся к отправке. Подвал, по которому я шел, был как две капли воды похож на те винные погреба - и размерами, и запахом... запахом покоя и плесени. Запахом разложения.
Я остановился на секунду, но этого было достаточно, чтобы в голове нарисовалась четкая картинка: я вхожу в коридор... и снова вижу фигуру, стоящую точно по центру, по колени утопающую в тягучем белом киселе. Только теперь это не Пяточкин, а Антон - ждет меня, чтобы спросить, почему я оставил его одного, почему не пришел к нему на помощь. Почти услышал его голос,
(я не очень хорошо вижу теперь... но прекрасно чую тебя Жека иди сюда прямо вот так)
но тут же остановил себя.
- Антон так не поступит, - вслух сказал я, и сам же вздрогнул от собственного голоса. Живого голоса.
И точно, в проходе не оказывается никого. Лишь стены, которые теперь не просто высокие, пепельно-серого цвета скалы - теперь они дышат, точь-в-точь как баба Нюра, в тот момент, когда... ну, в тот самый момент; и с каждым вдохом я чувствую, как в подвале становится холодней. Каким-то невероятным образом мне удается поместить сонм голосов, использующих мою голову в качестве транзитной станции, на второй план, и тут же приходит первая связная мысль: где бы я не находился сейчас... где бы я сейчас не шел, я очень далеко от онкологического отделения. И в то же время в самом его сердце.
В этот момент мозг снова взрывается колючей и знакомой фразой,
настенька это же вы что стряслось
и я ускоряю шаг, мельком бросив взгляд на бабу Нюру - возможно, ожидая увидеть, как она смотрит на меня прищуренным правым глазом, сложив губы в хитрую ухмылку... но ничего подобного не происходит. Она по-прежнему лежит на спине со сложенными на груди руками. Всего лишь еще один мертвец среди сотен прочих, но, по крайней мере, спокойный мертвец.
Стены дышали, постепенно ускоряя темп, и я уже чувствовал не просто холод - зловонное дыхание, которое вырывалось из этих странных пор, из этих странных мембран между мирами... словно они вдыхали жизнь, а выдыхали смерть, если такое только может быть. Вдох-выдох (скрип), вдох-выдох (скрип), вдох-выдох(скрип). Этот ритм зачаровывал, он сливался в единую песнь со всеми этими голосами, со всеми этими потерянными и заблудившимися душами. Я подумал, что если есть места намоленные, то должны быть и места вроде этого... места, где слишком долго страдали и умирали - так долго, что само пространство стало болью, страданием и смертью. Каждая частичка этого пространства была пропитана болью, разве я не замечал этого там, наверху? И если есть места намоленные, то должны быть и места, где смерть не просто частый гость - где она полноправная хозяйка... негостеприимная и жестокая. Жизнь за жизнью. Дыхание за дыханием. Кирпич за кирпичом.
Впереди показался поворот. Последний на сегодня, если Настя все пересказала правильно (теперь я помнил каждое ее слово... включая последнее удачи, ребята). Последний поворот, и что будет дальше? Не за ним... точнее, не только за ним. Что будет потом, когда (и если) я вернусь назад, в свою палату... в свой дом? О чем я буду думать долгими зимними ночами (и короткими летними, потому что ночь - всегда ночь, знаете ли), когда уходят все мысли, кроме главных - и есть ли мысль главнее, чем мысль о дюжинах невидимых ног, укрытых пушистым белым туманом, дюжинах мертвых ног, шагающих в темноте и проговаривающих про себя последние свои мысли?
Я мотнул головой - в который уже раз за эту долгую ночь, и в который уже раз это помогло. Голоса не ушли... но давящее чувство безысходности ушло, и мрачное предчувствие ушло. Остался только поворот и дверь за ним.
Она оказалась точно такой, как я себе и представлял - массивным листом железа высотой до потолка (за поворотом подвал вновь сузился до своих первоначальных размеров) с узкой щелью на высоте бедра. Из щели между дверью и косяком тянуло холодом и сыростью - еще большей сыростью, но я вдохнул этот воздух полной грудью. Достал из кармана ключ, который дала мне Настя (голоса становились все ближе, все сильней... они приближались), и вставил его в скважину. Повернул по часовой стрелке и услышал, как щелкнул замок. Дверь сама отъехала на меня - на пару сантиметров, и воздух стал еще холоднее и сырей.
Я просунул ладонь в образовавшийся зазор и открыл дверь в морг, открыл нараспашку, чтобы закатить туда бабу Нюру, переложить на один из свободных столов (или положить на пол, если свободных столов не окажется, на морозильники нечего и рассчитывать) и вернуться назад - с пустой каталкой.
Это была длинная комната, которая напомнила мне школьный класс, только вместо парт, где могли бы сидеть ученики, в нем стояли ряды столов - специальных столов, вы понимаете. В комнате не было окон, поэтому я нашарил на стене выключатель (совершенно естественно, будто бывал здесь как минимум с десяток раз) - он был старомодный, круглый, с маленьким черным рычажком, выступающим наружу - и зажег свет. Из десяти мощных ламп зажглись две... и через мгновение осталась одна, потому что вторая тут же погасла, ослепительно мигнув на прощание. Я затащил каталку внутрь и огляделся.
Антон стоял у противоположной стены, спрятав лицо в тени. На его футболке темнела запекшаяся кровь.
- Привет, - сказал он глухим голосом.
- Привет, - ответил я.
- Значит, ты все-таки добрался сюда.
- Выходит, так.
- Нехорошо получилось... там, у стенгазеты, - он сказал это так, словно извинялся... и почему нет? Это вполне могло быть извинением. - Знаешь, здесь очень холодно. И тесно.
Я ждал продолжения, но Антон молчал, словно подбирая нужные слова. Вдруг он сделал шаг вперед и вышел из тени. Я увидел его ясные карие глаза, увидел так четко, как не видел никогда до этого.
- Ты знаешь, у них всегда не хватает места. И если за трупом долгое время не приходят, они оставляют только голову и кисти рук. Остальное сжигают.
Голоса за спиной слились в неразборчивый гул... были очень близко. Совсем рядом. Наверное, их обладатели уже дошли до той самой развилки, где Антон...
- Я подсказал тебе. Интересно, это честно?
- Спасибо тебе. Извини, что я...
- Что ты не смог мне помочь? - он рассмеялся. - Брось, отсюда все выглядит совсем по-другому. Такой мелочью. Они сжигают все, кроме головы и рук, представляешь? Сжигают... или закапывают на пустыре, если не хватает угля - напрмер, зимой. Убивают их во второй раз. И они кричат. Они все кричат... вот так.
Антон широко раскрыл рот, набрал полную грудь воздуха и издал невероятно высокий звук, напомнивший мне сирену пожарного автомобиля.
- Пожалуйста, - прошептал я. - Пожалуйста, перестань. Дай мне закончить.
- Я не могу перестать, - остановившись, произнес он. - В этом весь кошмар этого места. Я не могу перестать, Жека.
И он двинулся на меня - совсем как Пяточкин, но сейчас я знал, что ничего страшного со мной не произойдет.
Антон прошел мимо, и нас разделяли какие-то миллиметры - волосы моих рук на мгновение соприкоснулись с его волосами. Он не остановился, не взглянул мне в лицо, не потребовал никаких извинений... не сказал ничего такого про виноград, ничего такого, о чем говоришь не задумываясь и что просто слетает с языка. Он прошел мимо, и обернулся лишь в самых дверях, когда там появились первые лица тех, кто преследовал меня. Тех кто шел за мной, посылая вдогонку мысли, начиненные ядом смерти.
- Глупо как-то все получилось, - произнес Антон и быстро пошел дальше, растворился в безликой толпе, сливаясь с ней и становясь ее частью.
- Нет, подожди! - я бросился к нему, но вовремя остановился: их становилось все больше и больше... их стало слишком много, и я успел подумать, что путь назад будет очень тяжелым.
Они стояли в дверях - никто не ступал внутрь. Не могут, понял я. Они не могут идти дальше. Их владения кончаются у порога.
Новое поступление, раздался очередной голос в моей голове. Нам будет, о чем поговорить.
- Почему вы просто не успокоитесь? - закричал я в эти бледные, водянистые лица. - Почему бы вам просто... не убраться отсюда, а, ребята?
Никто не вышел вперед... никто не взял на себя командование парадом. Никто не сказал ни слова.
- Думаю, ты знаешь, сынок, - прошамкала баба Нюра, поднимаясь с каталки, и меня обдало ее горячим и смрадным дыханием. - Думаю, тебе все уже сказали: в этом весь кошмар. Здесь нельзя перестать.
Я попятился к стене, той, где нащупал выключатель, и почувствовал ее шершавую поверхность мокрой от пота спиной. Ноги подкосились, и я съехал вниз, на кафельный пол.
Баба Нюра с видимым трудом приподнялась на локтях, затем повернулась на бок и села - я видел это много раз. Наверху, в ее палате. Точно так же она поднималась каждое утро, когда санитар или медсестра будили больных, засовывая им подмышки холодный столбик градусника.
Баба Нюра тяжело вздохнула.
- Знаешь, я не думала, что все кончится вот так, сынок. В этом вонючем погребе.
Сейчас она прыгнет на меня, лихорадочно бились мысли о внутреннюю поверхность лба, и я ничего не смогу сделать. Сейчас она прыгнет на меня, вцепится мне в волосы и перегрызет горло.
¬- Давай уже, заканчивай. Я и так жду слишком долго. Делай то, зачем пришел.
Толпа - которая вдруг оказалась очень близко от меня, мне достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться первого, кто стоял в дверях - издала протяжный вздох. Вздох удовлетворения.
- Давай. А я лягу, как будто ничего и не было, - баба Нюра хихикнула, и я вспомнил прищуренный глаз, смотрящий на меня в то время, пока профессор Пяточкин добывал свой виноград. - Как будто я совсем дохлая.
И она упала - камнем, точно ее сразил сердечный приступ. Я сидел у стены минут пять, прежде чем нашел в себе силы подняться... и мог сидеть еще дольше. Мог сидеть столько, сколько захочу. Да хоть вечность.
Глаза - десятки глаз - смотрели на меня от двери. Смотрели выжидающе. Это был взгляд голодного бродяги на миску с дымящимся бульоном.
Я встал и медленно... на цыпочках... подошел к каталке, на которой недвижным кулем лежала баба Нюра. Лежала на боку - как свалилась после своих последних слов: будто я совсем дохлая. Баба Нюра - самогонщица и гроза бандитов. Баба Нюра, божий одуванчик.
Ближайший свободный стол находился в паре метров от каталки. Внутреннее помещение морга (школьный класс... только вместо учеников - трупы, накрытые белоснежными простынями, интересно, их стирают, или выбрасывают после того, как...) было на удивление безлюдным. Я заметил пять или шесть тел - остальные столы были пусты, и на первый взгляд их было штук двадцать. Но были еще и холодильники, конечно, не стоит забывать о холодильниках.
Они сжигают все, кроме головы и рук.
Я пододвинул катафалк бабы Нюры к столу и перекатил ее на ледяную металлическую поверхность - как бревно, стараясь не смотреть в лицо. Понимая, что если еще хоть раз увижу, как она поднимается... сначала на локтях, а затем на бок... если увижу это еще хоть раз, то точно сойду с ума.
- Слава богу, дождалась, - тут же раздался ее скрипучий голос за моей спиной, и толпа восторженно выдохнула, как в цирке, когда фокуснику удается смертельный номер. - Думала, уже не сподобишься.
Я обернулся, ожидая увидеть ее иссушенную фигуру... но увидел все те же пустые лица. Голод ушел из них - как уходит снег во время первой весенней оттепели.
- Это все? - спросил я у них. - Теперь я могу идти?
Сначала стояла тишина... а затем голову наполнил все тот же бессмысленный бесконечный гул, в котором я, тем не менее, мог различить новые нотки.
Конечно, могу. Я все сделал. Сделал то, зачем пришел.
И я уже взялся за поручни, к которым так привыкли дрожащие руки, и уже повез ставшую неожиданно легкой каталку... как вдруг увидел другую, стоящую совсем рядом. Она была точно такой же... возможно, кому-то было лень тащить ее назад. Кому-то из другого отделения, или она была сломанной, или она стояла тут уже долгие месяцы, и никто о ней не вспоминал.
Нет, она была целой: я взялся за ручки и дернул ее взад-вперед, и каталка не издала не единого лишнего звука. Никакого чудовищного скрипа, исходящего от колеса или откуда-нибудь еще. То, что надо.
Когда я приблизился к выходу, они расступились, образовав небольшой коридор. Небольшим он только казался, я знал это: стоит мне повернуть за угол, как я увижу бесконечную вереницу лиц, уходящую в черноту. Бесконечную вереницу вытянутых, несчастных лиц, сквозь которые (если приглядеться) можно было различить контуры стен цокольного этажа. Они будут стоять - некоторые молча, некоторые с болезненными вспышками мыслей - сопровождая меня к выходу; провожая меня, как рыцари тайного ордена, собравшиеся в церемониальной зале. По белесому туману, доходящему до колен; мимо дышащих стен; мимо тройного перекрестка; мимо покосившейся стенгазеты, которую кому-то понадобилось повесить здесь, где никто, кроме этих беспокойных душ, не сможет ее прочесть; мимо белой простыни, слетевшей с тела бабы Нюры, когда я бежал от доктора медицинских наук, профессора, автора книг по неоперабельному лечению раковых опухолей... до самых дверей лифта, который, если повезет, будет работать. Который поднимет меня наверх, в стационар онкологического отделения - где, наверное, уже наступил новый день. Там я спрошу Настю, не видела ли она Антона, потому что он ушел - слишком переволновался, и я отпустил его, ведь вполне мог справиться со всем этим один; и она ответит что нет, не видела, но он мог подняться по лестнице с другой стороны, потому что она все время была здесь и ждала нас... И они по-прежнему будут там - нескончаемая вереница вытянутых пепельных лиц: мимо столовой; мимо палат; мимо столика с пробами крови и мочи. Они будут там. Они все будут там.
И когда я миновал этот поворот, когда я зашел за угол, толкая перед собой каталку и постоянно ожидая услышать мерный скрип ее колеса под ногами, когда я увидел всех этих людей... когда я увидел всех этих мертвых людей... мне показалось, что дорога назад будет еще более долгой, чем та, что привела меня сюда.
Ответить

Сэй Roman 03 июл 2007

Очень понравилось! Атмосферно, брррр.... :) :o
Ответить

 фотография denbrough 03 июл 2007

Просмотр сообщенияRoman (Jul 3 2007, 08:29 AM) писал:

Очень понравилось! Атмосферно, брррр.... :) :o

Спасибо : )
Ответить

Сэй Roman 03 июл 2007

Пожалуйста :)
Текст имеет сильное воздействие. Похожее состояние у меня было когда я играл в Клайв Баркерс Андайинг. Такого эффекта достичь с помощью текста (в противовес картинке и звуку) очень непросто.
А история для советско-российских больниц, похоже, "архетипическая" :o У меня друг валялся с язвой в ЦКБ Новосибирского Академгородка (год 89-90 примерно), и рассказывал нечто подобное - они вдвоём помогали отвозить сестричке мёртвую бабульку в морг. Также ночью. И она у них даже падала с каталки :o
Отредактировано: Roman, 03 Июль 2007 - 12:18:56
Ответить

 фотография denbrough 03 июл 2007

Просмотр сообщенияRoman (Jul 3 2007, 09:17 AM) писал:

Пожалуйста :)
Текст имеет сильное воздействие. Похожее состояние у меня было когда я играл в Клайв Баркерс Андайинг. Такого эффекта достичь с помощью текста (в противовес картинке и звуку) очень непросто.
А история для советско-российских больниц, похоже, "архетипическая" :) У меня друг валялся с язвой в ЦКБ Новосибирского Академгородка (год 89-90 примерно), и рассказывал нечто подобное - они вдвоём помогали отвозить сестричке мёртвую бабульку в морг. Также ночью. И она у них даже падала с каталки :D

Завязка, кстати, основана на абсолютно реальных событиях. Начало буквально записано с чужих слов. Спасибо еще раз : )
Отредактировано: denbrough, 03 Июль 2007 - 13:48:13
Ответить

 фотография Дрон 03 июл 2007

2 denbrough

Когда-то давно читал другую твою работу "Армагеддон" (кажется) и был в восторге... Сейчас прочитал "Цокольный" и понял, что "Армагеддон" - это непросто счастливая случайность. У тебя безусловно есть свой стиль и, может, даже талант. Тебя очень приянтно читать, все очень ровно плавно и ни одного лишнего слова... Кроче, спасибо, порадовал.
Ответить

 фотография Ashta 03 июл 2007

Ооооооочень многабуууууукф. :D
Но прочесть стоило. Одно из немногих в последнее время качественных пополнений нашего форнитовского уголка. Умелая проработка героев, внимание к деталям, хороший язык.
Зачот, короче.
Ответить

 фотография denbrough 03 июл 2007

Пасибо вам : )
Ответить

 фотография R.F. 25 авг 2007

Зацепило! Сильно зацепило. ;) Одна из лучших вещей, прочитанных мною в сети. Ну, впрочем, с учетом личности автора, талант которого лично для меня был очевиден уже поспе первого знакомства с произведениями, другого я и не ждал. ;) Единственное, что в идеале нужно - даже не шлифовка, а чуть-чуть полировки, для придания окончательного блеска. Есть мелкие огрехи (например, в некоторых местах близкие повторы "был-быть") и неточные выражения. Обычно эти мелкие "ляпики" устраняет редактор, поскольку сам автор, сколько бы не читал, заметить их уже не может - глаз "замылен". (Серёга, если хочешь - для тебя не пожалею времени, ещё раз прочту текст и сделаю то, о чем говорю :) ). Но, по большому счету, все это настолько мелкие частности, что:

5+/5 ;)

З.Ы: Вот прочел и думаю... Ну, хрен с ним, со мной, но почему ТАКИЕ вещи публиковать и раскручивать авторов не хотят? :) Где справедливость? :)
Ответить

 фотография denbrough 03 июн 2010

R.F.
Спасибо огромное за отзыв, только сейчас получилось прочитать) Не думаю, честно говоря, что заслужил ТАКУЮ оценку) По поводу правки - было бы клево, конечно. Только не хотелось бы время твое попусту отнимать. Еще раз спасибо))
Ответить

 фотография R.F. 01 июл 2010

Поверь, Серёга, этот текст заслуживает самой высокой оценки ;) Причем, как видишь, это не только мое мнение :) Расскажи, чё как у тебя? В издателства не пробовал по новой пробиться? С этим текстом или с другими?
Ответить

 фотография denbrough 28 июл 2010

Просмотр сообщенияR.F. (Jul 1 2010, 09:18 AM) писал:

В издателства не пробовал по новой пробиться?

Нашим издательствам не нужны рассказы, увы. А большие формы мне пока не даются.
Ответить